Чезаре взглянул на нее в упор. Казалось, он вновь прочел все то, что она так тщательно пыталась скрыть. — Я найду ее, — сказал он, и притянул Лукрецию к себе, крепко обнял ее за плечи и шумно вздохнул. — Замечательно! Мы оба напишем книги! — непринужденно воскликнула она, с наслаждением прильнув щекой к широкой груди: плотный бархат кардинальской накидки, а под ней — биение горячего сердца. Если оно и разбито, то не больше, чем ее собственное. Они оба многое пережили за месяцы разлуки. Однако теперь, пока она в Риме, Лукреция не станет предаваться унынию. Все, что было раньше, неважно. Важно лишь то тепло, что разливается в ее душе сейчас, во власти этих сильных, надежных объятий Чезаре. Словно это расплавленные лучи солнца потекли по венам, выжигая из памяти все невзгоды. Семейный ужин. Часть шестьдесят восьмая Это было в прошлый июнь. Солнце нещадно жгло кожу, а на сердце Чезаре скребли злые кошки: Лукреция покидала дом в сопровождении новоявленного мужа. Она улыбалась сквозь слезы и махала рукой на прощанье. Ее супруг, без всякого выражения на лице вскидывал ладонь в знак надлежащего почтения. Мерзкий недоносок. Он увозил ее… Лукреция, с вымученной улыбкой на бледных губах все махала, пока пышная кавалькада не скрылась из виду за пригорком. Самодовольный Сфорца украл ее из Рима. Он украл у Чезаре само солнце. В эти месяцы разлуки стоило прикрыть веки, и в темноте перед внутренним взором моментально возникал заветный образ. В самых мельчайших деталях он помнил каждую черточку милого лица, каждую плавную линию миниатюрной фигуры. Бледная кожа, усыпанная едва заметными веснушками, длинные ресницы темного золота и тонкие изящные брови, омытые тем же золотистым мерцанием. Поразительные лазоревые глаза, в которых плескалась чистейшая родниковая вода и капелька тягучего цветочного меда. Пухлые, бархатистые губы, точеный подбородок, прелестная белоснежная шея, хрупкие плечи, пластичные руки и гибкий стан. А гладкие, стройные ноги, тончайшие щиколотки и маленькие, трогательные ступни Чезаре не мог выкинуть из памяти еще с того чудесного дня на озере. Но ярче всего он помнил улыбку, от которой на щеках Лукреции проступали очаровательные ямочки. Как он жил все эти дни без нее? Как заставлял себя вставать по утрам, как засыпал по ночам, зная, что она далеко от дома, и некому защитить ее там, на чужбине, от превратностей судьбы? Он гнал от себя эти мысли, гнал образы беззащитной Лукреции в цепких руках Сфорца. Ибо стоило представить, что она страдает от назойливых и похотливых домогательств супруга, руки Чезаре мгновенно тянулись к кинжалу. В иные дни он был готов бросить все и скакать в Пезаро хоть под дождем, хоть под снегом, хоть под покровом ночи, только бы убедиться, что у сестры все хорошо. Ее неубедительным письмам, в которых она твердила, что вполне довольна жизнью, он отчего-то верил мало. Но сегодня, хвала Небесам, черные тучи рассеялись и живительные лучи солнца вновь поднялись над Вечным Городом. Лукреция вернулась домой. Чезаре едва поверил ушам, когда услышал за спиной любимый звонкий голос, а увидав сестру в арочном проеме сада, не сразу поверил и глазам. Лишь захватив ее в крепкие объятия, он убедился, что не грезит наяву. А в ее глазах, в ее чудесных распахнутых глазах, он враз утонул. Волна счастья и какого-то невиданного восторга затопила все его существо. Как же давно он не испытывал ничего подобного! Неразумно думал заполнить зияющую дыру, образовавшуюся в его душе после отъезда Лукреции, любовью к другой женщине. И как он мог подумать, что кто-то способен заменить ему эти горящие, ясные глаза, эту нежную улыбку! Наверное, чистое безумие, что один человек может воплощать в себе столь многое и столь многое значить. Но с тех самых пор, как сестра впервые появилась в его жизни, она мгновенно, всецело и прочно завладела сердцем Чезаре и, похоже, никто никогда не способен это изменить. А сегодня, сейчас, вновь обретя друг друга, они стояли у плещущегося фонтана, сплетясь пальцами, соединившись взглядами, слившись душами. Забылась Урсула, забылись темные дни ненастья, бессонные ночи тревог о делах Ватикана, унылые недели беспросветной зимы. Но к радости встречи тут же примешалась острая мука. От Чезаре не ускользнуло, как Лукреция прятала глаза, говоря о супруге, как назвала Сфорца “глупцом” и то, как она простодушно радовалась падению мужа с лошади. Он оказался прав: все эти месяцы вдали от дома сестра была несчастна. А еще она больше не дитя. И сколь же мучительно думать о том, каким образом у нее отняли детство. После первого восторга, охватившего его при виде Лукреции, Чезаре внимательнее всмотрелся в ее лицо и отметил, что оно стало еще привлекательнее. Чуть острее, почти по-кошачьи проступили скулы, ушла детская пухлость щек, чуть ярче стали уста. А кожа после пасмурных дней зимы была белоснежной, с розовым как у персика отливом. Матовость ее дивно оттеняла голубоватую зелень прекрасных глаз. В глазах и таилась главная перемена, что так пугала Чезаре. Глаза ее нынче смотрели с опасной волнующей поволокой, с острым прищуром. Теперь многое от нее не утаишь, не скроешь и не спрячешь. Нынче Лукреция пересекла ту незримую черту, что отделяла ее от мира взрослых, ту преграду, за которой Чезаре прятался, словно за невидимой броней. И ему придется выучиться говорить с ней, как с равной, как с взрослой. Невыносимо было отпустить Лукрецию теперь, когда она снова оказалась в его руках. Прислонившись белокурой головой к груди Чезаре туда, где билось сердце, она рассказывала о море: как оно радует глаз бирюзовой синевой в летнее время и сколь яростно бушует зимой. А осенью морская даль чаще всего серая и приносит в город густой туман. Они могли бы долго сидеть там, у фонтана, в лучах весеннего солнца, болтая обо всем на свете. Но Лукреция должна было отдохнуть с дороги, а у Чезаре еще остались незаконченные дела в Ватикане. И пересилив себя, он проводил сестру к ее комнатам, а сам отправился в то крыло дворца, где находился его рабочий кабинет. Остаток дня пролетел как во сне. Чезаре с кем-то говорил, что-то решал и писал важные послания по требованию понтифика, однако, мысли то и дело возвращались к той потрясающей до самой глубины новости, что его любимая Лука в Риме. Дома. Всего в нескольких минутах ходьбы галереями Апостольского дворца. К вечеру гости начали съезжаться на торжественный ужин в честь приезда Лукреции. На сей раз понтифик решил предать забвению споры и размолвки, пригласив ко двору и Ванноццу. Наверняка это далось ему непросто, однако приезд дочери размягчил сердце стареющего отца, и он желал как-то загладить вину за отсутствие матери на церемонии венчания. И, разумеется, он страстно мечтал порадовать Лукрецию — зеницу своего ока. Чезаре даже не пришлось уговаривать Родриго, сын лишь высказал предположение, что было бы замечательно семье воссоединиться по такому радостному поводу, и отец на диво быстро дал согласие. Сменив красные одежды кардинала на куда более удобный щегольской наряд дворянина, Чезаре вернулся в Ватикан, где в просторной трапезной уже звенели приборы и зажигались многочисленные свечи. Ранние сумерки освещали Зал Святых голубоватым отблеском уходящего дня. В воздухе разливался густой аромат благовоний и тающего в огне воска. У стола никого не было видно. Отец о чем-то тихо беседовал с матушкой у пылающего камина, и Чезаре, заметив их в открытых дверях, решил не мешать. С замирающим от нетерпения и волнения сердцем он прошелся затемненной галереей. Со стен глядели великолепные, еще пахнущие свежей краской лица ангелов и святых мучеников. Пинтуриккьо продолжал усердно работать при папском дворе, выпуская из под своей кисти все новые и новые шедевры. Неделю назад он закончил фрески в коридорах второго этажа, и теперь дух великолепия и невиданной ранее современности витал на самом подходе к трапезной. Ныне все гости, следующие этим переходом, смогут узреть благолепие папских апартаментов еще до того, как вкусят пышные дары щедрого испанского стола. В раздумьях Чезаре вышел туда, где галерея, изгибаясь, расходилась на два перехода поуже. Один из более освещенных вел к комнатам, в которых нынче остановилась Лукреция, и он решительно шагнул вдоль стен с танцующими на сквозняке тенями. Это было вполне естественно. Он всегда так делал. Перехватывал сестру до начала торжества в ее покоях. Было в этом нечто особенное — первым увидеть ее тщательно причесанную, разряженную в праздничные шелка и драгоценные каменья. Украсть это первое впечатление, эгоистично насладиться великолепным видом ее красоты первым и лишь затем сопроводить в бальный зал на радость гостям. Сегодня увидеть Лукрецию до ужина показалось жизненно необходимым. Чуть ли не вприпрыжку он подлетел к ее комнате и настойчиво постучался. Двухстворчатую массивную дверь отворила служанка — одна из берберок Беллы Фарнезе. Встретив на пороге кардинала Валенсийского, она учтиво отступила в сторону и присела в глубоком реверансе. Не раздумывая, Чезаре вошел вглубь ярко освещенной комнаты, где на небольшом возвышении перед зеркалом красовалась Лукреция, а вокруг нее сновали две прислужницы. Одна подбивала подол роскошного платья шелком, другая закрепляла брошью бордовые соцветия амаранта на тончайшей талии госпожи. Увидав Чезаре, обе благоговейно рассыпались в реверансах. Джулия на диво хорошо натаскала своих темнокожих рабынь: искусности и отточенности их приседаний позавидовала бы любая знатная дама. Заметив брата в отражении зеркала, Лукреция грациозно развернулась и, просияв лицом, воскликнула: — Чезаре! Она отослала служанок прочь, а затем протянула к нему руки и плавно приблизилась. На мгновение он оцепенел. Обомлел, позабыв все слова. Днем Чезаре заметил перемену. Но там, у фонтана, это все еще была его младшая сестренка Лука, тогда как сейчас перед ним предстала юная, прекрасная женщина. Она была одновременно такой, какой он всегда ее знал, и в то же время волнующе иной. Он молча обхватил ее прохладные ладони и медленно приложил к губам одну за другой, не в силах отвести взгляда от открывшейся ему в новом дивном свете Лукреции. Кроваво-алый бархат платья плотно, даже тесно, облегал стройную фигуру. На обнаженной шее в низком вырезе искрился и подрагивал в такт дыханию крупный крест, усыпанный гранатовыми камнями. Юным девушкам подобные насыщенные цвета носить запрещалось, и он, наверное, впервые понял, почему. Слишком обольстительно ярко-красный цвет оттенял теплую матовость кожи, чересчур соблазнительно кромка лифа подчеркивала белоснежную округлость упругой груди. Длинные золотистые локоны были убраны от лица и жидким шелком струились по плечам. Тонкое запястье охватывал сверкающий витой браслет, а изящные пальчики украшали массивные кольца. Бархатистые щеки светились легким румянцем. Губы, тронутые алой краской, казались еще более полными и влекущими. Все еще не говоря ни слова, он перевел дыхание и улыбнулся, встретившись, наконец, с поразительными глазами. Всегда поразительными, всегда волнующими. Одним лишь взглядом Лукреция ловко и нежно перебирала струны его души, точно умелый музыкант. — Прости, я… — он осекся и, склонившись ближе к лицу сестры, тихо проговорил: — Я поражен и не нахожу слов. Чезаре покрепче стиснул ее тонкие пальцы и громко выдохнул: — Просто чудовищно скучал по тебе! Отпустив ее ладони, он тут же заключил Лукрецию в крепкие объятия, приподняв по обыкновению над полом. Несмотря на все невероятные перемены, она такая же невесомая, такая же тонкая и гибкая. Вдохнув полной грудью пьянящий аромат золотистых волос, Чезаре зарылся носом куда-то за нежное ухо, в мочке которого покачивалась тяжелая капля серьги. Не отпускать. Никогда бы больше не отпускать Лукрецию. — Ах, Чезаре, я сейчас расплачусь, — прошептала она. Он громко охнул и нехотя опустил ее на пол. — Никаких слез, сестренка! — Чезаре усмехнулся со всей беспечностью, на которую был способен в тот момент. — Нас ждет вкусный ужин, веселье и музыка. К его облегчению она тоже рассмеялась, заиграли ямочки на бархатных щеках, бесконечной нежностью загорелись глаза. — Ну же, — он предложил ей руку, согнутую в локте. — Пойдем? Душа его ликовала, а на губах должно быть играла уж совсем мальчишеская улыбка, пока они с Лукрецией рука об руку размашисто шли вдоль темнеющих таинственными тенями галерей дворца. Счастье? Да вот же оно! Неуловимая, струящаяся сладость растекается по жилам, пружинит все тело, опустошает разум. Лукреция здесь, рядом с ним, в полной безопасности. Улыбается, виснет на его руке и громко щебечет о всякой чепухе. По-детски восторгается свежими фресками Пинтуриккьо и тут же тычет ему под нос ладонь, сбрызнутую терпкими духами, что ей нынче подарила Джулия. На миг, остановившись перед открытыми дверями в трапезную, Чезаре удержал ее тонкое запястье и глубоко вдохнул. Сладко. Душно до одурения. Он пьянеет еще до того, как выпит первый кубок вина. Только вслед за сладостью неотступно стелется горечь неизбежной разлуки. Но какая сладость без горечи? Как узнать радость встречи, не познав муку расставания? — Наша дочь! Лукреция! — громогласно воскликнул Родриго, стоило Чезаре и Лукреции войти. Отец подхватился со своего кресла и с невиданной прытью пересек зал, открыв руки для объятий. Под роскошными сводами трапезной уже собрались те гости, которых понтифик мог считать самыми близкими. Среди них значился и вице-канцлер. И хотя Чезаре никогда не доверял этому хитрому лису, нельзя было сегодня не позвать Асканио, ведь в некотором смысле он являлся представителем от семьи Сфорца. После приветствий Родриго усадил Лукрецию по правую сторону от себя, там, где в другие дни было привычное место старшего сына. Сегодня уступить сестре место рядом с отцом было за честь — сам же Чезаре уселся чуть поодаль, подле Джоффре. Младший брат был весь в терзаниях и надеждах о своей неаполитанской принцессе: Санчу Арагонскую ожидали в Риме со дня на день. Вспоминая себя в его возрасте, Чезаре не обрадовался бы брачным узам. И в то же время, будучи юнцом четырнадцати-пятнадцати лет, он едва ли отказался бы от столь прелестной любовницы. Портрет Санчии обещал многое. Но как обычно бывает в подобных случаях, ее демоническая красота шла рука об руку с распущенностью. А судьба одураченного мужа — слишком жестокое испытание для мальчишки Джоффре. Но сегодня раздумывать о целесообразности подобного союза Чезаре вовсе не желал: он был поглощен одной лишь Лукрецией. Кроме членов семьи на ужине появилась и Джулия. Чинно расположившись по левую руку от понтифика, она не касалась его, по обыкновению, и была довольно молчалива. Зная, как рыжеволосая красавица любит острить, звонко смеяться и всяческими уловками приковывать к себе все внимание, Чезаре понимал — ей стоило немалых усилий хранить сдержанный облик. Как хорошо, что у Фарнезе хватало ума не отравлять это долгожданное семейное воссоединение пустым тщеславием или ревностью. Между тем, матушка устроилась подле Лукреции со счастливой улыбкой на губах и без тени смущения или неловкости от присутствия соперницы. Быть может, Ванноцца больше не считала Джулию соперницей? Последним во дворец прибыл Хуан. Он по обыкновению разоделся в пух и прах: короткий камзол коричневого бархата, густо усыпанный драгоценностями, искрился и переливался в свете многочисленных свечей, тонкие черные штаны, вышитые золотой узорной сетью, облегали крепкие длинные ноги как вторая кожа. На широкой груди сиял орден герцога Гандии. В прорезях рукавов пышно выбивались и взлетали крыльями шелковые фалды сорочки. Увидев Лукрецию, он без всяких церемоний подхватил ее на руки и расцеловал, как это было принято в семье Борджиа: в обе щеки и в губы. — Брак пошел тебе на пользу, сестренка! Посмотри, как ты расцвела! — воскликнул Хуан и продолжил рассыпаться в ласковых речах. Чезаре, настроенный на скептический лад по отношению к брату, досадливо поморщился. Но поймав на себе удивленный взгляд Ваноццы, тут же дернул губы в натянутой улыбке. Хуан привел с собой труппу шумных испанских музыкантов и пышногрудых танцовщиц. Как только слуги унесли последнюю перемену блюд, началось красочное представление. Убавили свечей над столом. Небольшое возвышение, что служило сценой, осветили пылающими факелами. В центр вышли две пары танцоров. Вкрадчиво зашептали испанские гитары, зазвенели тамбурины, сначала медленно, а затем все скорее застучали кастаньеты. Зала сходу наполнилась духом уличной народной пляски. Но пляски не итальянской, — мелодичной и стройной, — а истинно испанской: энергичной, вольной, порывистой. Для таких танцев нужно особое вдохновение: безудержная страсть, неведомая человеку, в чьих жилах не течет испанская кровь. Если до этого за столом еще сохранялось некое подобие благочинности, то теперь и самого понтифика, и всех присутствующих объяла привычная естественная непринужденность семейного пиршества. Громче звучал смех, живее текла беседа, откровенней становились шутки, щедрой ароматной рекой лилось вино. Сегодня отцу не было дела до хороших манер. Он радовался приезду Лукреции, точно новорожденному ребенку. Выпив вина больше обычного, он даже пустился плясать сардану[8], привлекая в хоровод всю семью. На удивление, Чезаре тоже нашел удовольствие в подобном веселье. Он с детства знал шаги этого каталонского танца. В недалеком прошлом на каждом семейном празднике, будь то день рождения матери или именины Лукреции, все вместе, взявшись за руки, они танцевали сардану. Родриго Борджиа никогда не стыдился своего происхождения и, даже напротив, прививал детям, рожденным вдали от исторической родины, любовь ко всему испанскому.