Согревающий свет этой любви она хранила с той же бережностью, с которой одинокий путник хранит тлеющие угли костра в скитаниях по бескрайним пустошам. Когда, наконец, ледяные дожди и туманы сменились весенними ливнями, пришло долгожданное время Лукреции отправиться в Рим. Ведь приближалась дата свадьбы Джоффре и Санчи Арагонской. Было решено, что госпожа двинется в путь третьего дня марта, в сопровождении папских наемников, которые специально прибыли за ней в Пезаро накануне. Небольшой отряд вооруженных солдат, карета и даже музыканты: все для того, чтобы папской дочери было легче пережить тяготы поездки. К вящей радости Лукреции, лорд Сфорца решил остаться дома. Его рана почти зажила, но он все еще чудовищно хромал, вставал с кровати редко и даже не пытался подниматься по лестнице. До Рима из Пезаро путь не близкий — несколько дней верхом. А беря во внимание размытые и разбитые после холодов дороги, поездка могла затянуться до недели. О столь дальнем путешествии с поврежденной ногой и речи не велось. Это стало огромным облегчением для Лукреции. Невыносимо было бы явиться в Рим вместе с опостылевшим ей до глубины души человеком и ничем не выдать свое к нему отношение перед семьей. А она вознамерилась продолжать играть роль обыкновенной замужней дамы, не совсем счастливой, но уже вполне покорившейся своей нелегкой доле и ничем не выдать истинного положения дел в Пезаро. В конце концов, для всех вокруг она будет выглядеть хорошей женой. А ведь именно этого от нее ожидает отец. На четвертый день пути гонцы поскакали вперед кареты с сообщением для понтифика о том, что к завтрашнему полудню графиня Пезаро достигнет северных ворот. Однако на рассвете следующего дня Лукреция велела оседлать для нее самую быструю лошадь и, прихватив с собой лишь нескольких вооруженных кавалеров в качестве охраны, на полном галопе помчалась в сторону города. Домой! В Рим! Она желала порадовать отца неожиданным появлением, минуя все церемониальные почести, коими обычно приветствуют знатных особ в Вечном Городе. Хотела прямиком с лошади попасть в родной дом, поцеловать матушку, потрепать взлохмаченные кудри Джоффре, увидать широкую улыбку Хуана и, конечно же, вновь ощутить тепло объятий Чезаре. Картина этой долгожданной встречи живо предстала перед внутренним взором Лукреции, пока лошадь несла ее по бескрайней равнине римской Кампаньи. Когда глазам ее открылись неясные очертания крепостных стен, округлые силуэты холмов, среди которых ярче других проступал Капитолий с розоватой в утренних лучах базиликой Девы Марии, сердце Лукреции забилось с неистовой силой. Все существо ее рвалось вперед. Казалось, целый год она провела в этой дороге — назад к дому. Да, уже была тоска по Нарциссу, но радость предстоящей встречи с семьей заполнила ее сердце до самых краев, вытеснив оттуда любую грусть. Солнце едва поднялось над замком Святого Ангела, когда Лукреция достигла ворот родного дома на Пиццо-ди-Мерло. Никто не ждал ее так рано. Большая вилла с прекрасным, но неприступным фасадом, была погружена в сонный покой и безмолвие. А город уже просыпался. Где-то мерно скрипел колодец, у фонтана перед домом переговаривались две дородные служанки, птицы с оглушительным свистом носились над черепичными крышами, на площадь к воскресной ярмарке отовсюду стекались лавочники и ремесленники. Церковники спешили к утренней мессе, взметая пыль подолами длинных мантий. Пронзительное, необъяснимое тепло захлестнуло душу Лукреции, слезы сами собой подступили к горлу. Все вокруг было ровно так же, как и год назад, когда ей пришлось покинуть Рим. Вот только она изменилась, и никогда ей не быть больше маленькой Лукой. Спешившись с лошади, Лукреция с лихорадочным любопытством осмотрелась по сторонам. С наслаждением вдохнув знакомый с детства запах пыльной улицы, она решительно вступила в пределы родного дома. — Святые угодники! — воскликнула Ванноцца, увидав Лукрецию на пороге своей комнаты. Она с прыткостью юной девицы подхватилась от туалетного столика, за которым прихорашивалась после сна, и заключила дочь в крепкие, теплые объятия. Мать нисколько не изменилась, даже наоборот, казалось, за этот год стала еще красивее. И как бы Лукреция не старалась сдерживать слезы счастья, сейчас они сами собой полились из ее глаз. Наговорившись с матушкой и узнав последние новости, она не стала задерживаться на Пиццо-ди-Мерло. Наскоро умывшись от дорожной пыли и сменив верхнее платье, Лукреция вновь вскочила на лошадь, что ждала ее на заднем дворе. Скорее в Ватикан! Минуя улицы до Апостольского дворца, она с ненасытным интересом смотрела по сторонам, впитывая в себя животворящий дух просыпающегося города. Вот молодая барышня, явно не из знати, остановилась рядом с разносчиком ниток и шелковых лент и с озорной улыбкой принялась перебирать сокровища в его объемной корзинке; темнокожая берберка покупала молоко, кто-то мерил туфли, многочисленные мастерские и лавки гостеприимно открывали свои двери. У маленького фонтана кокетничали лакей и вызывающе разодетая девица. Перегнувшись через перила балкона, престарелая дама громко переговаривались со своей соседкой напротив. А колокола близлежащих церквей уже призывали жителей к утренней молитве. Ах, как же Рим отличался от маленького и тихого Пезаро! Рим, казалось, никогда не скидывал соблазнительного праздничного облачения. Торжественное шествие сменял рыцарский турнир, роскошный княжеские выезд переходил в разнузданный карнавал, кипучие народные гулянья перемежались вереницей пышных балов знати. В Риме — теперь повзрослев, Лукреция это понимала — тональность жизни задавало торжество чувственности. Соблазнять и быть соблазненным, очаровывать и быть очарованным. Танцевать, пока не загудят ноги, улыбаться, пока не сведет щеки. И неважно, что улыбки римлян часто лукавы, а за сладкими речами может таиться ядовитый обман, зато здесь нет места скуке, тут жизнь бурлит и кипит во всем ее многообразии. И такая жизнь ей всегда была по сердцу. Она выросла среди этой кутерьмы. И вот, спустя почти целый год, Лукреция вернулась, а город принял ее в свои объятия, будто она никуда и не уезжала. После скромного убранства замка Сфорца, роскошные покои Апостольского дворца ослепляли, вводили в оцепенение, повергали в необъяснимое волнение. В ее воспоминаниях легкая дымка забвения приглушила тона, обесцветила краски, а сейчас все великолепие обрушилось на нее, точно Лукреция проснулась от долгого сна. И теперь ей бы хотелось бегом пробежаться по всем коридорам и переходам, знакомым ей до малейших деталей. Заглянуть в каждую залу, в библиотеку, в скрипторий и даже в поварскую. Но первым делом Лукреция взлетела по нарядной лестнице, туда, где был расположен рабочий кабинет старшего брата. К ее величайшему огорчению Чезаре там не оказалось. Внутри все также пахло сандаловым деревом, а два стрельчатых окна пропускали нежные лучи утреннего солнца. “Никогда не сомневайся в моей преданности, Лукреция… Что бы ни случилось”. Эти слова, сказанные в стенах залитого солнцем и теплом кабинета, она запомнила навсегда. Сердце мучительно защемило от нахлынувших воспоминаний. В легком забытье она побрела прочь, куда глаза глядят. Не оказалось брата и во временных покоях, что отец отвел для кардинала Валенсийского в апартаментах Борджиа. Ничего удивительного: шел всего девятый час, в это время Чезаре, верно, еще крепко спал в своем дворце на Виа-делла-Кончиллационе. Оказалось, и понтифик до сих пор не поднимался, о чем Лукреции сообщил вышколенный испанский солдат, охраняющий вход в спальню Александра. Несколько смущенная, она на мгновение растерялась. — Его Святейшество… в одиночестве? — уточнила она, кивнув на массивные двери. Вовсе не хотелось бы застать отца с Джулией. Наемник, ничуть не смутившись вопросу, утвердительно кивнул, и тогда Лукреция смело вошла в затемненную плотными портьерами комнату. Осторожно затворив за собой дверь, она осмотрелась, пока глаза привыкали к полумраку. Отец мирно спал на своей огромной кровати под высоким сводчатым потолком, расписанным гениальной кистью Пинтуриккио. Тихо ступая по плиточному полу, она подкралась к спящему и с любовью взглянула на дорогое сердцу лицо, такое безмятежное в оковах дремы. И во второй раз за это утро она не смогла сдержать слез, подступивших к горлу горькой волной. Одному Богу известно, как сильно она любила отца и как скучала по нему вдали от дома. Лукреция склонилась и мягко коснулась морщинистой, колючей щеки. — Папочка, — тихо произнесла она, но отец лишь легонько шевельнулся, не открывая глаз, и затих. Тогда она снова потеребила его скулу и чуть громче позвала: — Папочка! Он сонно разомкнул веки, глядя на нее и словно не видя. Затем моргнул, широко распахнул глаза, и густые, все еще черные, будто смоль, брови его поползли вверх от недоумения. — Моя девочка! — прошептал он. — Я на Небесах? — не веря своим глазам, Родриго протянул ладони, пахнущие сладкой миррой, и мягко обхватил ее щеки. — Или я грежу? — Нет, отец, — улыбнулась она, сквозь слезы. — Это я. Папа глухо охнул и притянул дочь к себе на подушку, баюкая ее, точно малое дитя. Лукреция проглотила застрявший в горле горький ком. Наконец-то, она дома. Дома! Отец задал ей тысячу вопросов. О том, как прошла дорога, не устала ли она, отчего не предупредила, что явится раньше. Слуги незаметно, точно тени, сновали туда-сюда, помогая понтифику умываться и облачаться в одежду. Укрывшись за ширмой, Родриго не переставал осыпать дочь вопросами. Без всяких обиняков он расспрашивал о жизни в Пезаро и Джованни Сфорца. Тут ей пришлось изрядно постараться. Накинув самый непринужденный вид, Лукреция напропалую лгала, что все хорошо и она довольна своей новой жизнью в качестве графини и жены. К счастью, отец не заметил подвоха и не стал задавать дальнейших вопросов. Похоже, ей все же удалось сыграть свою роль достоверно. Может, получится не выдать себя и перед Чезаре? До того, как отправиться к Папе, Лукреция велела стражникам на воротах сообщить ей без всякого промедления, когда кардинал Валенсийский явится ко двору. Она все еще надеялась порадовать Чезаре внезапным появлением. Привратник в пестрой ливрее в точности выполнил ее указание. В десятом часу он нашел Лукрецию в ее собственных комнатах дворца. Здесь, всего в нескольких шагах от папских покоев, ей подготовили роскошное пристанище на весь предстоящий месяц в Риме. Отчего-то она не сомневалась — месяц этот будет счастливым. Следуя подсказке слуги, Лукреция проворно поспешила в сады Ватикана, где князья церкви собирались по утрам перед заседаниями консистории. Она быстро нашла его. И, увидав знакомую до боли горделивую фигуру, на мгновение оцепенела. Дыхание перехватило, а сердце неистово запрыгало в груди. Нет, это не был один из ее снов в Пезаро. Чезаре и в самом деле стоял всего в нескольких десятках шагов от нее и о чем-то переговаривался со старым кардиналом Сан Северино. В лучах нежного, весеннего солнца он выглядел именно таким, каким она его запомнила, уезжая. Высоким, молодым, смуглым красавцем. Живописные складки алого шелка сутаны струились и переливались на солнце, подчеркивая безукоризненную грацию сильного тела. Острые скулы, поразительно ладно вылепленный нос, четкая линия губ, упрямый подбородок — он не просто хорош собой. Другого такого нет. А его глаза! Больше всего она желала увидать эти колдовские глаза, и цвет и разрез, которых помнила так же ясно, как если бы ни на минуту с ним не расставалась. — Чезаре! — громко позвала она, сгорая от нетерпения. Он резко повернул голову, словно не веря своим ушам. Боже правый, как же она скучала по нему! Земля вдруг стала уходить из-под ног. И какое счастье, что брат в несколько широких прыжков оказался рядом, подхватил ее и, накрепко прижав к себе, покружил Лукрецию, словно она была не тяжелее перышка. Ах, какое же счастье вновь почувствовать себя во власти этих сильных рук! Но вот ее ступни коснулись земли, и Чезаре, не выпуская сестры из объятий, всмотрелся в ее лицо с жадной нежностью. А затем осыпал ее щеки и краешки губ быстрыми поцелуями, приговаривая: — Лукреция… милая моя Лука, — он на мгновение отстранился и улыбнулся так ласково, что в сердце ее разлился тихий восторг. — Когда ты приехала? Мы же ждали тебя после полудня… — Решила удивить вас с отцом, — мягко перебила она, умиленная тем впечатлением, что произвела своим внезапным появлением. — Ты не представляешь, как сильно я скучал по тебе, любовь моя! Он выдохнул и стянул алую биретту с черных кудрей. — А я по тебе, братец! — дрогнувшим голосом отозвалась Лукреция. Не разнимая ладоней, они прошли к залитому солнцем фонтану, и Чезаре наскоро расспросил ее о том, как она добралась до Рима. Остановившись у журчащей воды, под чистой синью высоко неба, они побеседовали о какой-то ничего незначащей чепухе, о размытых дорогах и ранней весне. Пока говорил Чезаре, она то с упоением внимала его звучному низкому голосу, который так любила, то вглядывалась в густую зелень проницательных глаз. При золотистом свете дня они казались почти янтарными. Но тут он взял ее ладони, поднес к губам и, поцеловав, спросил то, чего она так опасалась: — Расскажи мне, Лукреция! Твой брак… Она быстро отвела взгляд и, глубоко вздохнув, произнесла: — Он… сначала был тяжелым. Лгать Чезаре она не станет, однако и правду он не узнает. — Но потом стал милее, — быстро добавила она, заставив себя улыбнуться. Чезаре сжал ее пальцы в теплых ладонях и с мягким напором произнес: — Мне нужны подробности! Лукреция нехотя высвободила руки и, придав тону невозмутимости, уклончиво промурлыкала: — Ты их не получишь! Она сделала шаг в сторону и, тут же развернувшись, вновь протянула брату руку, увлекая его за собой на мягкие шелковые подушки, раскинутые на парапете напротив фонтана. Они присели рядом, и Чезаре порывисто захватил ее ладонь, погладил тонкое запястье, а затем коснулся обручального перстня на ее пальце. — Твой супруг Джованни…. — произнес он, понуждая Лукрецию продолжить. — Он… упал с лошади, — она на миг отвела взгляд и потянула губы в улыбке. — Глупец! Чезаре, зорко наблюдая за ней, тоже усмехнулся, но несколько удивленно, и тогда Лукреция быстро объяснила: — Он любит охотиться. Брат кивнул, и улыбка его сделалась грустной. Словно бы он прочел ее душу. Он всегда умел видеть то, что скрыто от глаз. А вот она, глядя на него после долгой разлуки, не могла понять, что на душе у брата. Чезаре смотрел на сестру с прежним восхищением, с лаской и заботой, но нечто в его пристальном, настороженном взгляде тревожило Лукрецию. Вот только она никак не могла разгадать, что именно. — Я поняла, — усмехнулась Лукреция, отгоняя смутные сомнения, — что мужья, прикованные к постели, становятся более… сносными. Чезаре вновь грустно улыбнулся ее словам, и они, будто по какому-то неведомому сговору, подались ближе друг к другу. — Я могла бы написать об этом книгу, — нарочито весело проговорила Лукреция. Коснувшись теплого шелка его сутаны, она погладила златотканые пуговички, скользнула к полыхающему золотом кресту, а затем снова взглянула в любимые глаза, подернутые неведомым ей сумраком. Как она прожила столько дней без него? Как не умерла от тоски? — Может, и напишу, — мечтательно шепнула она и, коснувшись его груди, спросила: — А ты, брат? Что у тебя на сердце? Чезаре накрыл ее ладонь своей и затаенно вздохнул: — Оно разбито, — и добавил: — Монахиней. — Монахиней? — воскликнула Лукреция, неожиданно ощутив укол ревности. — Как Элоиза? — спросила она, улыбаясь сквозь непрошеную досаду. — И ты всю жизнь будешь писать ей? На сей раз брат отвел взгляд, точно своими вопросами она поставила его в неловкое положение. — Писал бы, — отозвался он после недолгого молчания, — если бы знал, где она. Значит, он и верно был влюблен. Мысль о том, что сердце Чезаре было занято кем-то другим, помимо нее, больно задела Лукрецию. Она еще до замужества легко смирилась, что у старшего брата было множество любовниц. Теперь она и сама хорошо понимала, как легко мужчина способен разделять любовь и похоть. Ее жестокий муж вожделел ее, не испытывая к Лукреции Борджиа ничего, кроме презрения. Но совсем другое дело любовь. А чего, собственно, она ожидала? Что брат будет навеки предан одной лишь Лукреции? В Риме множество прекрасных женщин, способных увлечь не только телом, но и сердцем. Разве ей не положено желать брату счастья? — Но ты ведь можешь ее разыскать? — спросила она, стараясь ничем не выдать уязвленность.