Обхватив за талию, он цепко притянул Урсулу к себе, так, чтобы она не смогла вырваться, даже если бы захотела. Приблизившись к самому ее уху, он медленно проговорил: — Я был рожден с пятном. Со знаком. Как Каинова печать, — Чезаре перевел дух. — Но это знак моего отца, моей семьи — печать Борджиа. Урсула словно оцепенела, не делая попыток вырваться. Она лишь натужно дышала, а слезы градом лились по ее щекам. Пусть его слова окажутся жестокими, но, по крайней мере, теперь она будет знать, с кем имела дело. — Я пытался быть иным, но ничего не вышло, — он почти коснулся ее лица губами и сдавленно добавил: — И если я причинил тебе боль, мне искренне жаль. В отчаянии она прижалась к его скуле щекой, горестно задышала, едва не прильнув губами к его устам. Она отчаянно боролась сама с собой. Вновь делала выбор между… Чем и чем? Между ним, Чезаре, и мертвым мужем? Между Чезаре и… Господом? Что творилось в этой мятежной, так и неразгаданной им душе? — Вы… проницательны, как дьявол, кардинал. Он понял, выбор сделан. Урсула назвала его отстраненно “кардиналом” — не Чезаре, не “ты”. Мимолетная болезненная надежда угасла в душе. — Вы прочитали мое сердце, — продолжила она, открыто глядя на него покрасневшими от слез глазами. — Исполнили мое желание, — шепнула и отстранилась. — Вы дали мне радость ценой злодейства, о котором я и помыслить не могла. Урсула вновь отерла слезы и сдавленно вздохнула: — И теперь я должна жить в покаянии, моля об искуплении. Чезаре, ощутив, что неумолимо теряет ее, горячо воскликнул: — Где? Она поднялась с места: — Этого вы не узнаете! — В монастыре? — бросил он ей в след. Чезаре потерял ее. Он недостаточно хорош для нее, недостаточно праведен. — В полном уединении! — отозвалась она, не обернувшись. — Я разыщу тебя! — крикнул он, и Урсула на мгновение замерла на месте. Чезаре с горестью окинул взглядом тонкую фигуру, стоящую к нему спиной. Такую крошечную под величественными сводами храма. Что-то до боли знакомое шевельнулось в его груди, точно потерянное воспоминание, словно забытое предчувствие. Он выпалил: — Мы как Абеляр и Элоиза. Ты можешь запереться в келье, но от меня тебе не освободиться! Она медленно повернула голову, взглянула на него с чудовищной мукой в светлых глазах и тихо произнесла: — Вы правы. Мне от вас не освободиться. И пошла прочь, не оборачиваясь. Впервые со времен детства комок слез подступил к горлу Чезаре, выбив из него весь дух. Из груди вырвался вздох, почти стон. Он едва сдерживался, чтобы не броситься вслед за уходящей от него женщиной. Но вот ее юбка мелькнула между створок затворяющихся дверей, и все смолкло. Наш Сын. Часть шестьдесят шестая Сразу после Рождества Александр без лишнего шума вернулся в Рим. Он был весьма доволен узнать, что в его отсутствие Чезаре успешно закончил работы по реновации замка Святого Ангела, а также взял на себя заботы по переговорам с послами из Франции, которые ныне зачастили в Ватикан, все настойчивее требуя признать права короля Карла VIII на неаполитанскую корону. Между тем, старший сын встретил отца мрачный, словно грозовое облако. Он отшутился, как огорчен тем фактом, что победу его лошади на Сиенском Палио[7] в августе теперь оспаривали другие участники. Тяжбу начали на том основании, что жокей спрыгнул с коня перед конечной линией гонки, чтобы предоставить ему добавочную скорость. Такая уловка веками использовалась на скачках и обычно не порицалась. По мнению Чезаре, подобные претензии нельзя было объяснить ничем иным, кроме личной неприязни. Кардинал Валенсийский слыл известным любителем скачек и до того, как надел рясы алого шелка, и сам принимал участие в соревнованиях в виде наездника. Однако теперь он довольствовался тем, что тратил огромные деньги на лучших скаковых лошадей из Неаполя и ревностно следил за их успехами на состязаниях, проходящих по всей Италии. Но Родриго едва ли поверил, что скверное настроение сына связано с такой мелкой неурядицей. В том всего скорее виновна та замужняя баронесса, о которой понтифику доносили его верные шпионы. Но в таких делах, отец был уверен, сын и сам сообразит — а кто по молодости не предавался унынию из-за разбитого сердца? Ясным, холодным утром следующего дня Родриго Борджиа мерил шагами свою просторную спальню в покоях Апостольского дворца. Он едва успел облачиться в церемониальные шелка перед торжественной утренней мессой, когда ему доложили о пренеприятнейшем происшествии в доме Ванноцы деи Катанеи, виновником которого оказался один из старших сыновей понтифика. Накануне вечером Хуан Борджиа избил Теодора делла Кроче — законного супруга своей матери. Сомал тому нос, чем вызвал крайнее возмущение и гнев Ваноццы. Теперь, прежде чем приступить к обязанностям Святого Отца, понтифику предстояло исполнить долг мудрого отца семейства. — Ты выжил из ума! — резко взревел Родриго, стоило Хуану войти в комнату. — Пролить кровь мужа своей матери! Избить его как… какого-нибудь сводника! — он с угрозой потряс кулаком перед опешившим от подобной вспышки гнева сыном. Герцог, очевидно, крепко спал, когда папский слуга явился к нему с требованием срочно предстать перед Александром, и сейчас его лицо все еще хранило нездоровую припухлость, указывающую на бурно проведенную ночь. — Он таков и есть, отец, — тихо промолвил Хуан, опустив глаза в пол. Он неуверенно шаркнул ногой и со страхом глянул на быстро приближающегося Родриго. Тот с несвойственной ему в последнее время бодростью подскочил к провинившемуся и угрожающе воскликнул: — Если он таков и есть, то кто тогда ты? Спросил и тут же осекся. А Хуан, ощутив замешательство отца, уже чуть увереннее глянул на него и буркнул: — Ты слышал пересуды… — он недовольно поджал губы, — будто один из нас был зачат им, а не тобой. Не Папой Римским. Разумеется, он слышал. В порывах былой ревности к Ванноцце он и сам страдал подобными нелепыми подозрениями. К счастью, сейчас у Родриго не осталось и толики сомнений: оба старших сына были настолько похожи на него самого, что лишь совершеннейший слепец мог бы усомниться в их происхождении. — И ты хочешь подпитать эти слухи? — воскликнул Родриго с чувством наигранного уязвления и чуть спокойнее поинтересовался: — О чем теперь будет судачить весь Рим? Хуан надменно вскинул лохматую после сна голову: на красивом лице отразилось знакомая Родриго дерзость. — Я не потерплю его в ее доме! — Ты?! Ты не потерпишь?! — вскипел понтифик. Он продолжил тем тоном, в котором явственно слышалась угроза: — Ты хоть представляешь, каких усилий мне стоило сохранить репутацию твоей матери? Тебя воспитывали воином, полководцем, ведущим за собой людей! Пристало ли такое поведение главнокомандующему? Устроил драку в доме матери, как простой солдат! — Прости, отец, — Хуан от волнения передернул крепкими плечами. — Но моя честь вынудила меня… — Твоя честь?! — рявкнул Родриго, порядком раздраженный несуразными отговорками сына. Этот мальчишка — свет его дней. Но, к великому сожалению, пока он не оправдывал возложенных на него надежд. — Ты знаешь, что о тебе говорят? О чем шепчутся? — О чем, отец? Понтифик вздохнул поглубже. — Что твой пост больше подошел бы твоему брату, — он сложил руки на груди. — Желаешь, чтобы мы… обдумали эти соображения? — Обещай, что этого не будет, — в сильном смущении пробормотал Хуан. Родриго знал, он надавил на самую болезненную точку. Соперничество между его старшими сыновьями уже давно беспокоило не только самого понтифика. Весь Рим стал замечать, что “быки Борджиа” нынче все чаще сталкиваются лбами. — Если ты пообещаешь сдерживать свои порывы, — ответил понтифик все еще раздраженный. — Обещаю, — поспешно отозвался Хуан и тут же поднял на отца взыскующий взгляд. — Но поклянись, что во мне твоя кровь и ничья больше! Родриго с сожалением покачал головой и даже слегка усмехнулся. — Ты — наш сын. И больше ничей, — он моментально стер улыбку и посуровел лицом. — Не заставляй нас сожалеть об этом. — Не буду, — согласился сын и, виновато вздохнув, пробормотал: — Как я могу все исправить? Родриго со снисхождением окинул взглядом любимого отпрыска. Как получилось, что один из старших детей — прилежный и преданный интересам семьи, а другой — совершеннейшая его противоположность. Ведь обоим было дано все самое лучшее и в равных количествах: воспитание, обучение, любовь. Кто виноват, что Хуан не дотягивал до того звания, что было возложено на него? Главнокомандующий папской армией, а по сути — разгильдяй и гуляка, нерадивый юноша, упивающийся богатством и положением. Глядя на него сейчас, Родриго видел себя: молодым, сильным, до безобразия красивым. Но никогда в Родриго не было этой беспечности, этой сытой уверенности, что все блага и почести будут даны ему по праву рождения. Всю свою жизнь он положил на алтарь власти: был неразборчив в средствах, многое утратил и многим пожертвовал. Но все лишь ради того, чтобы вознести себя и семью до тех высот, которым нынче завидовал весь мир. И он не должен позволить Хуану загубить свою жизнь. Ах, до чего же трудно быть отцом семейства Борджиа. Куда сложнее, чем Святым Отцом для всего христианского мира. ‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Вымоли прощения у своей матери, — сухо сказал Родриго после минутного молчания. — И сопроводи ее на свадьбу твоего брата Джоффре. Помолчав с мгновение, он отвесил Хуану тихую, но тяжелую пощечину, достаточную, чтобы сын ощутил всю силу отцовского порицания, а затем Родриго Борджиа пошел прочь из спальни. К делам церковным. Дома! Часть шестьдесят седьмая Зимой во дворце Сфорца было холодно, уныло, и повсюду гуляли пронизывающие сквозняки. Близость моря, в летнюю пору дарующая благодатную прохладу, в феврале приносила лишь зябкость и тоску. Но Лукреция нынче позабыла о грусти, холоде, море и о надоедливом муже. Ведь теперь каждую ночь она проводила в жарких объятиях своего Нарцисса, пока Джованни, изнуренной болью и одурманенный гвоздичными настоями, спал внизу, ни о чем не подозревая. — Тише, — шептал Паоло у ее лица, когда она в очередной раз не могла сдержать стона наслаждения. Тяжесть сильного, гибкого, совершенно по-иному скроенного тела, терпкий, мускусный запах смуглой кожи, переполняющее чувство телесного единства — нет, она не могла обуздать восторг, что охватывал все ее существо. — Тише, — он мягко накрывал ее губы ладонью. Не останавливая терзающих, сладких движений бедрами, он улыбался тому, как она прикусывает его пальцы, словно ее удовольствие похоже на боль. Это не могло длиться вечно, и она хорошо понимала, что рано или поздно супруг поправится, и тогда безоблачное существование в мире сказки о Нарциссе прекратится. Тогда она вместе с Паоло — или же на сей раз сама — придумает что-нибудь еще. А пока… пока можно было забывать обо всем на свете под нежными поцелуями юноши, восторженного красотой и добротой своей госпожи. Хотя, изредка, ее все же одолевало смятение: Паоло не умел ни писать, ни читать, однако при этом грамотой любви обладал в совершенстве. Между тем, иногда ее пробирало холодком, стоило вообразить, что она отдается конюху. Слуге. Мальчишке, не знающему букв. Но взгляд его полных обожания глаз вновь и вновь заставлял Лукрецию трепетать. Словно взор этот возвращал, хоть на мгновение, хоть на короткий миг, то время, когда тело ее еще было чисто, а душа — невинна. То время, когда она не сомневалась, что достойна и любви, и обожания, и восхищения, и преклонения. И все это было дано ей. В избытке и сторицей. В стенах родного дома, в лоне семьи… Порой, заглядывая вглубь себя, она смутно догадывалась, что чувства ее к Паоло — неясное отражение в темных водах источника. Зыбкое, но неотступное воспоминание о другом чувстве. О другой любви, что всегда жила в ее сердце, а в разлуке, казалось, стала еще крепче. О Чезаре.