— Тогда ему стоит быть со мной любезным. Он качнул головой, будто не веря ее словам, и, соскочив с кровати, прошелся к столу, налил себе воды из графина и залпом осушил кубок. Лукреция неотрывно следила за ним, невольно любуясь: высокий, статный, даже после бессонной ночи он выглядел поразительно хорошо. — Что для него услада? — спросил брат, небрежно присев на край массивного стола. — Охота, — быстро отозвалась Лукреция и зачем-то добавила: — Супружеское ложе. Лицо Чезаре исказила гримаса боли. Он потер лоб, словно у него раскалывалась голова, и процедил: — Я уже его ненавижу. — Но с ним приключился несчастный случай, — напомнила Лукреция. — И теперь он не может предаваться усладам. Чезаре мрачно усмехнулся: — Счастливое несчастье? — Да, — она поневоле дернула губы в улыбке, вспомнив о том, какую роль сыграла в этом происшествии. — Господь милостив. — Но он поправится? — спросил Чезаре с нотками тревоги и сожаления. — Увы, да, — отозвалась Лукреция. Брат вскинул на нее пристальный взгляд темных, всеведущих глаз. — Ты больше не дитя, сестренка, — проговорил он с горечью в голосе. — И за это нет ему прощения! — Для моего брака была причина, братец. Напомни мне о ней. Чезаре не ответил, но в его взгляде многое отразилось: тягостная мука и нежность, желание защитить ее и одновременно бессилие перед обстоятельствами. С натужным вздохом он зажмурился и яростно покачал головой, а затем порывисто шагнул к ней, но остановился в полушаге, когда в дверь громко постучали. То были слуги с десятком кувшинов чистой горячей воды для ванны. Сам чан внесли следом. Лукреция торопливо подскочила с кровати и заспешила к выходу, но Чезаре поймал ее за руку уже в коридоре, развернул к себе и, не обращая внимания на снующих вокруг слуг, привлек в объятия — такие тесные, что у нее дух захватило. В полумраке перехода он все обнимал ее, будто она уезжала сегодня и сейчас. А затем также стремительно выпустил из своих рук и быстро расцеловал ладони, одну за другой. И лишь после этого отпустил. Лукреция сделала всего пару шагов, когда он окликнул ее: — Помнишь? В любое время, Лука. — Я пошлю за тобой, — усмехнулась она, обернувшись, и присела в дурашливом книксене. В ее руках оказалась странная власть над жизнью и судьбой сразу двух человек. Ее мужа — Джованни, и брата — Чезаре. Молчание Лукреции было зароком благополучия обоих, и это же молчание было источником ее собственного несчастья. Но, слава богам, у нее было утешение: Нарцисс. Он — то, ради чего она готова вернуться в Пезаро, и ради чего и дальше будет притворяться добропорядочной женой Джованни Сфорца. Она собралась с духом. Больше никакой жалости к себе. Только благоразумие. Любовь ослепила тебя, отец! Часть семидесятая Вот уже на протяжении целого месяца Родриго Борджиа пировал на вершине счастья, пил вино на Парнасе блаженства. Он словно погрузился в долгий сон, в котором ему вновь было двадцать лет, по жилам бежала молодая, горячая кровь, а единственным стремлением сердца и тела было стремление к наслаждениям. Присутствие стольких прекрасных женщин наполнило священные стены Апостольского дворца особым живительным духом. Лукреция — кровь от его крови и плоть от его плоти — из пухлощекого ребенка превратилась в настоящую красавицу. И не было предела радости Родриго видеть, что она жива, здорова и светится благополучием. Кошмары, тревожащие его после отъезда Лукреции в Пезаро, нынче забылись. Все опасения оказались напрасными. Дочь, которую он неизменно любил in superlativo grado[12] оправдала надежды и превысила все ожидания. И хотя порой на ее лице проскальзывала тень неясной грусти, чаще всего Лукреция была охвачена страстным весельем, без устали плясала и восхищала всех окружающих непринужденностью манер и блестящим воспитанием. Ах, как она танцевала! В особенности, когда становилась в пару с Чезаре. Во всем Риме нельзя было сыскать более искусных танцоров, более быстрых ног, более одухотворенных глаз. Глядя на тоненькую фигурку дочери рядом с высоким и статным сыном, Родриго испытывал необыкновенный восторг — его чудесные дети поистине услаждали взор. В то время как Лукреция согревала душу отца сияющей улыбкой, а Джулия блистала извечной тонкой аристократичностью, Санча вносила в благопристойную обстановку Ватикана легкомыслие и толику скандальности. Многочисленные фрейлины неаполитанской принцессы повсюду следовали за госпожой: на утреннюю мессу в собор Святого Петра, на прогулку по Аппиевой дороге в солнечный день, на балы и маскарады вечером. Крикливые, дерзкие, с разукрашенными лицами, разодетые в изысканные, цветастые платья, они напоминали стайку экзотических птиц, неспособных подолгу усидеть на одном месте. То тут, то там мелькали их пестрые юбки, слышался звонкий смех, вспыхивали белозубые улыбки на смуглых прекрасных лицах. Сама же Санча превосходила верных наперсниц и в нарядах, и в изящных манерах, и в способности привлекать к себе внимание мужчин. Став женой Джоффре Борджиа, она в полной мере ощутила те привилегии, что дало ей новое положение, и с особым рвением приняла на себя роль молодой герцогини. Несмотря на ту скандальную славу, что она нажила за свои шестнадцать лет, неаполитанка умело завоевывала сердца чопорных римлян и даже смогла добиться того, что к концу первой недели пребывания в Ватикане, Святой отец назвал ее своей второй дочерью. А что же Джоффре? Даже слепому был очевиден мезальянс, но Родриго предпочитал не печалиться об этом вопиющем факте и не стал усугублять положение традиционными проводами молодоженов к брачному ложу. После свадьбы и пиршества Папа отправился ко сну, как ни в чем не бывало. На следующий день верные доносчики среди слуг сообщили ему, что Санча изгнала всех камердинеров и фрейлин из покоев новобрачных, оставшись с его светлостью Джоффре наедине на всю ночь. Утром же невесту и жениха нашли спящих в обнимку, словно замерзших котят. Отцовское сердце испанца возликовало. Его младшему сыну всего четырнадцать, а он уже стал принцем Сквиллаче, неаполитанским грандом и заполучил женщину, о которой иные могли только мечтать. А самое важное: нынче с Неаполем найдено новое взаимопонимание, что позволит Борджиа укрепить и приумножить свою власть на юге. Однако не успел Родриго проводить Лукрецию обратно в Пезаро и вдоволь насладиться приобретенным союзом с Неаполем, как праздность последнего месяца разрушило донесение с северных полей: тридцатитысячная армия французов в сопровождении Джулиано делла Ровере движется к Милану. Где-то в глубине души Родриго знал — рано или поздно это случится. Да, Папа делал все возможное, чтобы избежать подобного развития ситуации, но, похоже, предприимчивый делла Ровере добился своей цели. И теперь семейству Борджиа предстояла очередная битва. Стратегия политической борьбы была досконально известна Родриго, но что прикажете делать с многотысячной армией диких франков? Спервоначала понтифик направил суровое бреве[13] к Карлу VIII, строго осудив намечающееся вторжение в италийские земли. Ответа на это послание ожидаемо не последовало. Тем временем Людовико Моро ясно заявил, что миланское герцогство не собирается оказывать ни малейшего сопротивления этой лавине стремительно несущейся с Альпийских гор. С окончанием празднований по случаю свадьбы Джоффре, дни полетели один за другим. Тревожные и тягостные, нынче они были наполнены переговорами с послами и долгими заседаниями консисторий, на которых кардиналы высказывали все больше негодования и опасений. Неумолимо начался раздор, коего так усердно избегал понтифик. Ведь всем было известно, что на пути в Неаполь — главную цель своего похода — французы пройдут через Вечный Город. И уже ни для кого не было секретом, что Джулиано делла Ровере мечтает низложить Александра при помощи Карла VIII. Стало ясно — скоро эти слуги церкви в красных шелках побегут прочь из Рима, точно крысы с тонущего корабля. Они бросят наместника Бога Живого на произвол судьбы и предадут понтифика без единого укора совести. И чем больше Родриго размышлял о предстоящей перспективе, тем больше чувствовал приближение настоящего Апокалипсиса. В эти беспокойные дни он, было, совсем забывал о простых радостях жизни. Но, возвращаясь по ночам в постель к своей прекрасной La Bella, Родриго вспоминал, что он, прежде всего, мужчина и уже потом глава церкви и государства. Этим вечером вновь пришли неутешительные новости с севера, и он надеялся утопить горечь в сладких объятиях любовницы. ‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Французские войска подошли к стенам Лукки, — сказал Родриго, окинув Джулию жадным взглядом. Она сбросила халат и, оставшись в одной тонкой сорочке, быстро проскочила по прохладным плитам пола к ложу. — Чтобы попасть в Рим, им нужно миновать Лукку? — спросила она, забираясь под одеяло так быстро, словно замерзла. — И Лукка не сможет сдержать их… — проговорил Родриго задумчиво, но тут же одернул себя и поймал изящную коленку Джулии. — Может ножка нашей возлюбленной Италии даст нам утешение? — Нет, Родриго, — Джулия схватила его руку и остановила на полпути. — Что? — изумился он. — Неаполь закрыт для нас? И холмы Рима? — он потерся щекой о гладкую, атласную кожу стройной голени, а ладонью скользил вверх, вдоль упругого белого бедра. — Не говоря уже о Флоренции… и Милане. Джулия повторно придержала его настырную руку и, стыдливо опустив глаза, промолвила: — Настали те самые дни месяца, Родриго. Он вздохнул: — Нам отказано в доступе. — Выходит, что так, — она отстранилась и скользнула под одеяло. — Большинство мужчин считают это нечистым. Родриго беспечно рассмеялся. Порывисто потянувшись к ней, он стянул одеяло и, горячо обхватив тонкий стан поверх белоснежной шелковой сорочки, прорычал: — Но Мы — не большинство мужчин, Джулия Фарнезе! Он резко развернул любовницу к себе спиной и, откинув медные локоны в сторону, алчно покрыл нежную шею быстрыми поцелуями, вдыхая до упора сладкий аромат ее кожи. Она сделала вид, что противится его ласке, изворачиваясь точно змея, то подставляя ему плечо для поцелуя, то ускользая всем телом. В перипетиях шутливой борьбы руки его задрали подол широкой сорочки, а взор зацепился за алое пятнышко меж складок белоснежной ткани. На мгновение он замер, растерянный. Джулия обернулась, робко проследив за взглядом Родриго. Должно быть, она подумала, что увиденное охладило его пыл. Она ошибалась. Такие мелочи никогда не становились помехой неудержимой испанской страсти Борджиа. Вид этой крови напомнил ему о том, что любовница его не ожившая Галатея, а всего лишь женщина. Земная женщина. И осознание это разогнало огонь его желания ветром храбрости. Храбрости перед лицом роковой слабости плоти. Родриго проговорил чуть слышно: — Будем надеяться, что эта кровь не станет дурным знаком. Он жадно набросился на прекрасную Джулию, накрепко захватив ее в свои объятия и не намереваясь отпускать до самого утра. К несчастью, через день худшие опасения Родриго Борджиа подтвердились. Еще не рассвело, когда гонцы принесли страшную новость: французы осадили Лукку. Не жалея ни женщин, ни детей, армия прошла через город, неся смерть и разрушение. Реки крови залили улицы и площади, крепость была разграблена, а множество великолепных зданий сожгли дотла. Варварскую победу отпраздновали во дворце на главной площади. С тяжелым сердцем понтифик воздал утренние молитвы, преклонив колени перед распятием в часовне собственных апартаментов. Он порывисто шептал слова литургии, а мысли его то и дело лихорадочно возвращались к тому плачевному положению, в котором оказалось папство. Когда в переходах покоев послышались знакомые размашистые шаги старшего из сыновей, Родриго быстро покончил с молитвой, перекрестился, снял с шеи столу[14] и передал шелковую ленту юному камерарию, обслуживающему литургию. — Ты слышал? Что случилось в Лукке, сын мой? — Весь мир слышал, отец, — отозвался Чезаре у понтифика за спиной. И глухо добавил: — Король Ферранте умер. — Вот как! — изумился Родриго, грузно поднимаясь с колен. — Он покаялся перед смертью? — Он уже давно был мертв. Потерял способность мыслить, — в тоне Чезаре не было сарказма, однако, он подразумевался. — Но трон Неаполя, наконец, свободен, — продолжил сын уже совершенно серьезно. — Его потребует себе Альфонсо. — А также король Франции, — вслух подумал Родриго, и, развернувшись, бегло окинул Чезаре взыскующим взглядом, а затем указал следовать за собой в прилежащий кабинет. — Его армия движется к Флоренции, — сообщил сын, шагая рядом. Родриго нервно дернул плечом и, войдя в светлую комнату, стремительно шагнул к столу, оперся об него ладонями, чувствуя, как нещадно ноют колени после молитвы. Неужели возраст берет свое? Меньше всего сейчас хотелось думать о том, как скоро ему потребуются компрессы на ноющие суставы. — Мы должны собрать все свои силы! — очень громко и сухо проговорил Родриго.