Мы можем любить тайно. Часть семьдесят вторая В последнюю неделю своего пребывания в Риме Лукреция близко сошлась с Санчей. Поначалу она относилась к неаполитанке с предубеждением и частичкой ревности. Просто невыносимо было видеть, с какой легкостью эта улыбчивая смуглолицая красавица очаровывала самых лучших кавалеров на балу. А наблюдать их танцы с Чезаре было истинной пыткой. К счастью, куда чаще Санча сходилась в пляске с Хуаном. Вначале Лукреция думала, ей все почудилось, но чем дольше она наблюдала за этими двумя, за их бесконечными перешептываниями по углам и совсем не невинными касаниями во время танцев, тем больше в ней утверждалась мысль, что бедный Джоффре оказался дважды обманутым: собственным старшим братом и новоявленной женой. Подобное открытие не столько шокировала Лукрецию, сколько заставило задуматься — видят ли все остальные то же, что и она. А если видят, то почему молчат? Теперь она лучше других знала, что иногда молчание — золото. Однако, неужели семье не было дела до Джоффре? Он оказался лишь разменной монетой в очередной игре взрослых. Лукреция и сама сыграла роль фигуры на шахматной доске итальянской политики. Похоже, единственный способ избежать подобной участи — поскорее повзрослеть и тщательно разобраться в правилах этих жестоких игр. Глядя на смелую, уверенную в себе Санчу, дочь понтифика решила, что у неаполитанской принцессы есть чему поучиться. Ведь всю жизнь Лукрецию наставляли быть роскошным цветком, не источающим аромата, наставляли сдержанности и самообладанию. Что же, она была прилежной ученицей и теперь в любом обществе — даже самом изысканном — чувствовала себя как рыба в воде. Вот только Лукреция так и не научилась использовать свои женские чары в полной мере. Джулия многое рассказывала, но и немало чего утаивала, видимо, следуя врожденному чувству такта и благоразумия. Возможно, Санча окажется разговорчивее? Стоило проявить хоть толику дружелюбия, как девушки быстро нашли общий язык. Сперва Лукреция никак не могла привыкнуть к взрывному нраву новой подруги и к ее бесстыдным речам. Санча говорила о физической любви с той же открытостью, что и о моде. Она была всего на год старше, но, казалось, уже успела познать куда больше мужчин, чем могла бы сосчитать. А ее фрейлины, густо пахнущие экзотическими цветами и чем-то неуловимо порочным, были ей под стать. И Лукреция, поначалу ошарашенная подобными свободными нравами, через несколько дней нашла это общество полукуртизанок-полупринцесс весьма любопытным. Днем красавицы собирались то в покоях Лукреции, то у Санчии, и принимали торговцев тканями, ювелиров и лучших мастеров по ароматным настойкам. Сидя полукругом в ярких лучах дня, неаполитанки неустанно болтали обо всем на свете. Солнечные блики играли на их загорелых лицах, а в темных зрачках полыхал медленный огонь. Лукреция, широко раскрыв глаза и уши, внимала их увлекательному красноречию, словно незамужняя девица. Хрупкая и женственная монна Филомена рассказывала о том, как будучи совсем юной барышней, она участвовала в “суде Париса”[15]. Театральное представление было организовано в честь дня рождения короля Ферранте. На роли богинь выбрали трех из самых красивых жительниц Неаполя, среди которых была и Филомена. Совершенно нагие, как в день своего рождения, прикрытые лишь прозрачными хитонами, девушки декларировали стихи из Овидия и с полным бесстыдством являли миру свои прелести. По словам Филомены, когда она смотрела по сторонам, то видела, что все мужчины на празднике буквально пожирали ее глазами, в то время как дамы глядели с осуждением. И то осознание, что сотни глаз вожделеют ее и сотни — неистово завидуют, было наивысшим наслаждением, что она знавала за всю свою жизнь. Выслушав сей волнующий воображение рассказ, нескромная манерами Симонетта томно вздохнула и, воздев глаза к потолку, пустилась в воспоминания о любовнике, которого ей пришлось оставить в Неаполе. Она расхваливала пылкого юношу на все лады, не лишая себя удовольствия припоминать самые мельчайшие подробности его подвигов. От ее спокойной беззастенчивости у Лукреции полыхали даже уши. “Начиная с вечерней молитвы и до самого утра, он терзал меня сладострастием и сводил с ума могучим напором. Вот оно настоящее наслаждение, Филомена! О! Таких любовников я больше не встречала!” Она быстро взглянула на Лукрецию, точно на миг спохватившись, а затем без всякого стыда спросила: — Я слыхала, мужчины вашей семьи, донна Лукреция, также славятся изрядной силой. Как на ложе любви, так и вне его, — Симонетта нервно хохотнула, переглянувшись с Санчей, а Лукреция, вдруг осознав всю неуместность и двусмысленность такого замечания, покраснела до корней волос. К счастью, Санча спасла неловкое положение. Смеясь во все горло, невестка упомянула досужие слухи о “быках Борджиа”, при этом отметив, что у юного Джоффре все достижения еще впереди, но она готова ждать сколько потребуется. Ведь ее муж самый милый и добрый кавалер. Конечно же Санча лицедействовала, и было ясно, что “ждать сколько потребуется” в ее устах вовсе не равнялось воздержанию. На балах, между танцами, Санча похищала Лукрецию из-под неусыпного присмотра Джулии или Чезаре, и, ничуть не стесняясь, делилась с подругой достоинствами каждого из кавалеров, с кем имела честь только что плясать. Она с лукавой улыбкой шептала о размахе плеч, силе рук, нежности ладоней, сладости дыхания и даже о предполагаемых размерах орудий, что скрывались в ножнах мужчин, имея в виду вовсе не клинки или шпаги. С такой же невозмутимостью Санча хлестко отмечала каждый недостаток дамы, которая посмела привлечь к себе малейшее внимание публики. Свита ее придворных барышень взрывалась хохотом на реплики госпожи, а Лукреция, до этого не смевшая и думать о подобных вещах, бросала смущенные взгляды по сторонам. Смотреть на мир через призму дерзости оказалось весьма забавным. Ведь то всегда считалось мужской привилегией — смелый, раздевающий взгляд, от которого у дам трясутся поджилки и холодеют ладони. А каково мужчине ощутить на себе оценивающий взор девичьих глаз? Когда в зале появлялся Хуан, блистая сотней драгоценных самоцветов на своих одеждах, Санча просто расцветала. Она и до этого была охвачена неуемным весельем, но первая же лучезарная и призывная улыбка в его сторону выдавала ее, а черные, сверкающие глаза глядели на герцога Гандийского с дерзкой выразительностью. У Лукреции не оставалось сомнений по поводу их взаимного притяжения. Расхрабрившись от вина и веселья, она напрямую спросила Санчу, что на самом деле происходит между ней и Хуаном. — О, дорогая, в моих смелых мечтах у меня роман с обоими твоими старшими братьями, — сказала Санча. Плутовато сжав ладонь Лукреции и понизив голос, она добавила: — Иногда одновременно. Тебя это возмущает? Уж не обессудь меня. Ты только посмотри на них, разве один их вид не волнует сердца? Санча бросила быстрый взгляд в сторону Хуана и Чезаре. Лукреция последовала ее примеру. В это время братья приветствовали друг друга прохладными улыбками и перекидывались парой фраз. Безусловно, неаполитанка была права. Среди гостей нашлось бы немало статных и привлекательных кавалеров, но Чезаре, весь в черном бархате, мрачный, словно темное божество, и Хуан, сверкающий бриллиантами с ног до головы, с лихой улыбкой на устах, неизменно обращали на себя особое внимание. Но, сама того не осознавая, Лукреция смотрела только на Чезаре. Брат выглядел чрезвычайно хорошо: чудесные глаза его горели в свете тысячи свечей, густые кудри отливали смолью, а белозубая улыбка вмиг освещала пространство, словно вспышка молнии. Он излучал вокруг себя редкую по силе энергию. То был его необычный, притягивающий свет, его мир, воздух, которым он дышал. Лукреция, словно очнувшись, поймала на себе взгляд Чезаре, и, оказалось, что он уже несколько мгновений стоит там и внимательно глядит на нее, в то время, как она, позабыв обо всем на свете, откровенно разглядывала его, будто увидала впервые. Слова невестки звучали в ушах Лукреции, но смысл их едва доходил до сознания. — У меня тоже есть старший брат Альфонсо, герцог Бишелье. Он бы тебе понравился. Альфонсо к тому же отлично танцует. Какая жалость, что у него не вышло приехать в Рим, — болтала Санча. А Лукреция, обомлев, неотрывно глядела на Чезаре сквозь пространство зала и силилась понять, что так поразило ее. Это был ее любимый брат, которого она всегда знала. И вместе с тем сквозило в нем что-то загадочное, неуловимое, будоражащее до головокружения. У Лукреции дрожали колени. А он все смотрел и смотрел на нее, точно весь мир вокруг исчез. Ощущение было такое, словно Чезаре видел ее насквозь со всеми ее глупыми сомнениями, чаяниями и тайными желаниями. Она сама разрушила это причудливое наваждение, послав брату воздушный поцелуй, а он, широко улыбнувшись, сделал вид, что поймал его в кулак и тут же приложил раскрытую ладонь к груди, словно желая вложить поцелуй в свое сердце. Затем Чезаре галантно поклонился и беззвучно рассмеялся этой маленькой пантомиме, что они разыграли на глазах у всех. И Лукреция, сбросив оковы непонятного наваждения, рассмеялась в ответ. — Ах, как мило, — протянула Санча и, фамильярно повиснув на руке подруги, громко прошептала: — Так ты простишь меня за неуместные фантазии? — Разве только Джоффре о них не узнает, — отшутилась Лукреция. — Он не узнает, обещаю. Знаешь, — быстро сменила Санча тему, — я ведь незаконнорожденная дочь короля. Многим это кажется недостатком, но лично я нашла в таком положении определенное преимущество. Мне всегда дозволялось больше остальных детей. Отец баловал меня — из чувства вины, конечно же, а еще потому, что любил мою мать больше законной супруги, — Санча самодовольно усмехнулась. — И поэтому я выросла вздорной и капризной. Уверена, ты с трудом терпишь мое общество. — Вовсе нет, — заверила ее Лукреция. — Просто у меня никогда не было такой… вздорной подруги. Обе залились смехом и, держась за руки, отправились в центр зала — бойкий ритм тамбурина уже созывал танцоров на гальярду. Лукреция прекрасно понимала, что Санча солгала ей насчет Хуана. Но на самом деле это не имело никакого значения. Ведь Лукреция тоже не была верной женой. Она ненавидела законного супруга, и одно только воспоминание о нем вызывало в ней злость и неуемную жажду мести. Когда настал день покинуть Рим, Лукреция не могла сдержать слез. Соленые крупные капли лились из глаз против ее воли, когда она паковала вещи, когда обнималась с отцом и матерью, когда взбиралась на лошадь, когда махала братьям рукой на прощанье. Она вовсе не хотела, чтобы семья запомнила ее раскрасневшуюся от рыданий, но ничего не могла поделать. Если в тот первый раз, покидая Рим, Лукреция не знала, чего ожидать, и верила только в лучшее, то теперь было очевидно — на чужбине ее не ждет ничего хорошего. Кроме разве что Паоло. Она скучала по юному любовнику. Но в то же время Лукреция знала, что тосковать по дому, по семье и по Чезаре она будет в тысячи раз сильнее. Дорога прошла как в тумане. Лукреция не замечала красоты цветущих полей и лугов, не обращала внимание на заливистые трели птиц, не чувствовала даже свежести и прохлады летнего вечера, когда пересекла ворота ненавистного ей замка Пезаро. Вернувшись во дворец, она, однако, была рада обнаружить, что ее благоверный до сих пор не оправился от травмы. Джованни встретил ее, полулежа на дневной кровати. Лицо его было такого же землистого цвета, как и всегда, а блеклые глаза все так же угрюмо смотрели на мир. Тяжело опираясь на костыль, Сфорца приподнялся, дабы неуклюже обнять и поцеловать молодую жену. Лукреции стоило немалых усилий не отвернуть лица, когда его уста потянулись к ней, но в последний момент она инстинктивно отшатнулась, ощутив отталкивающий запах его дыхания, и тонкие, сухие губы соскользнули по ее щеке. К счастью, Джованни не стал напирать и требовать нового поцелуя, только взглянул на нее с затаенной неприязнью. Кряхтя и бормоча проклятья случаю, что лишил его сил, он грузно уселся на подушки, раздраженный до крайности собственной немощью, и стал расспрашивать Лукрецию о делах в Риме. Несмотря на его подавленный вид, было очевидно — не ровен час, когда Джованни сможет подниматься по лестнице, и тогда ей придется найти способ защитить себя от него. Мысль о том, чтобы вновь оказаться в одной постели с этим ненавистным ей до глубины души мужчиной, вызывала у Лукреции несварение. К счастью, в следующий месяц ей не пришлось тревожиться о муже. Прекрасный Нарцисс занимал все ее время и мысли. Днем они отправлялись на прогулки в лес, где никто не мешал им предаваться запретной любви. Вечерами юные влюбленные катались на лошадях вдоль песчаного берега и наблюдали, как соленые волны моря медленно поглощают в свои глубины раскаленный до красна шар солнца. А затем, пришпорив лошадей, они гнали обратно во дворец, дабы успеть вернуться засветло. Ведь каждый вечер, в одно и то же время, будто часовой, Лукреция приносила Сфорца горячее вино с медом и тихим, убаюкивающим голосом читала ему эклоги из Овидия. Она верила, что такой ритуал помогал сохранять иллюзию семейной жизни и лишал Джованни ненужных тревог по поводу того, чем занята его жена долгими днями и коротким летними ночами. В иные дни Лукрецию настигала необъяснимая меланхолия. Все ей становилось немило, и даже прогулка с Паоло не казалась желанной. Тогда она оставалась дома с книгой или перечитывала послания из Рима. Чаще всего руки ее тянулись к письмам от старшего брата. Она ужасно тосковала по Чезаре. Даже больше чем прежде. Ведь за прошедший месяц в Риме они, казалось, сблизились еще больше. Лукреция уже не была маленьким, несмышленым ребенком, теперь Чезаре говорил с ней, как с равной. Но при этом он все так же окружал ее любовью, заботой и бесконечной нежностью. Рядом с братом Лукреция по-прежнему купалась в атмосфере пленительного обожания, тепло его взгляда согревало ее душу, а каждое прикосновение заставляло сердце петь. Стоило ей оказаться в тесных, надежных объятиях Чезаре, как за спиной у нее вырастали крылья, с которыми она было навеки попрощалась. Как же Лукреции пережить эту вынужденную разлуку? И сколько она продлится на сей раз? Хорошо, что подобные размышления не терзали Лукрецию подолгу. Очистив душу печалью, уже на следующее утро она вновь чувствовала вкус к жизни. И общество Паоло было необходимым и заветным спасением. В один из солнечных августовских дней, когда ничто не предвещало плохой погоды, в глубине лесной чащи Лукрецию и Паоло настигла летняя гроза. Небо в один миг заволокло черными тучами, и теплые, тяжелые капли ливня зашелестели в траве. Где-то вдали устрашающе загремело. — Я боюсь грома, Паоло, — прошептала Лукреция, прижимаясь щекой к плечу любимого и опасаясь, как бы густая листва раскидистого дуба, под которым они наспех укрылись от непогоды, не начала пропускать настойчивые струи дождя. — Гром часто гремит в пору летних ливней, — пробормотал Нарцисс, нежно гладя ее волосы. — Нет! — рассмеялась она и приподнялась, чтобы видеть его темные глаза. — Где же твое воображение? Это Господь проявляет свой гнев! Это Юпитер играет мускулами! — Лукреция хохотнула: — Это мой муж бросает свой костыль! Губы Паоло тронула ласковая улыбка, он с нежностью притянул ее к себе на грудь. Вдали опять громыхнуло, и Лукреция невольно вздрогнула, еще крепче вжавшись в сладостные объятия. — Скоро он сможет ходить, — с грустью в голосе проговорила она, вспоминая о Сфорца. — Что тогда станет с нашей любовью? — Мы можем любить тайно. Лукреция вздохнула: — Мы и так любим тайно, — она вновь отстранилась и любовно провела ладонью по его смуглой щеке. — Ты ведь знал, что это не может длиться вечно? Паоло удивленно взглянул на нее: — Почему нет? Ей хотелось бы сказать: “Потому что проклятый Сфорца убьет нас обоих, если узнает”, но Лукреция обернула все в горькую шутку. — И снова, где твое воображение? — воскликнула она. — Разве ты не читал Боккаччо? И Петрарку? — Ты же знаешь, я не умею читать, — покачал Паоло головой. Лукреция невесело улыбнулась: — Если бы читал, то знал — юные влюбленные всегда обречены. Он с минуту глядел на нее в недоумении, а затем мягко подтолкнул Лукрецию на траву и, упав сверху, накрыл ее губы жарким поцелуем. Ее Нарцисс, конечно же, не знал ни о мифах, ни о легендах, ни о десятках увековеченных в поэмах и романах несчастных влюбленных. Зато он умел целовать и ласкать Лукрецию так, что она, хотя бы на короткий миг, напрочь забывала собственное имя. Перотто. Часть семьдесят третья Над шумными улицами уже сгущались сумерки, когда всадник в запыленных от долгой дороги одеждах, верхом на породистой лошади достиг ворот Ватикана. Несмотря на середину сентября, стояла нестерпимая жара. Ни малейшее волнение воздуха не смахивало пота, выступившего на лбу молодого гонца. Он возвращался из Сиены, куда ездил по поручению Его Святейшества Александра. Всего два месяца прошло с тех пор, как Педро Кальдерон поступил на службу к понтифику, а ему уже довелось сменить третью лошадь. Благородные скакуны не выдерживали долгих часов в пути, а отдых на почтовых станциях был непозволительной проволочкой для папского гонца. Да и места на постоялых дворах вечно не хватало. Нынче, когда над италийскими землями сгустились тучи войны, казалось, на дорогах стало оживленней, чем в поселениях. Горожане, собрав все самое ценное на телеги да спины крепких мулов, бежали из Рима в надежде укрыться от нашествия варваров из Франции. Посыльные сновали между городами со срочными донесениями. Но Педро Кальдерон не жаловался на судьбу. Он, в отличие от своих нерадивых сверстников, с детства мечтал служить великому делу, затем и проводил долгие часы за скучными уроками, а все свободное время посвящал верховой езде. Третий сын мелкого испанского купца, без титула и богатства, он знал, что может рассчитывать лишь на собственные умения. Отец его, по счастью всецело поддерживал рвения сына, и как только тому исполнилось восемнадцать, нашел Педро теплое местечко при Ватикане. Разумеется, старшему Кальдерону пришлось использовать свои связи и изощренную хитрость, дабы обеспечить сыну столь многообещающее будущее. Поначалу таланты молодого каталонца проверяли в незначительных заданиях. Он целый месяц был посыльным внутри Рима: бегал с поручениями от двора ко двору, передавал послания, а порой и брал на себя роль соглядатая. Педро тяготила подобная мелкая работа, ибо он мечтал о свободе открытых дорог и государственной службе, но он безропотно выполнял каждое новое задание и вскоре доказал, что способен на гораздо большее. Стены Апостольского дворца обхватили усталого путника в объятия желанной прохлады, а слуга, что встретил его, подал чашу со свежей водой из колодца. После того, как Педро жадно осушил кубок, камерарий помог ему смыть с лица и рук дорожную пыль, а затем проводил гонца вверх по лестнице. Однако вместо папских покоев Педро повели выше. — Куда мы направляемся? — спросил испанец, озираясь по сторонам. Он никогда не бывал в этой части дворца. Тут не хватало блеска и роскоши, что царила на подходах к покоям Александра.