Город спасся от разорения, но за это республика выплатила королю четыреста тысяч дукатов на покрытие “военных расходов”. Во владения французов были отданы стратегические крепости на морском побережье, а также города Пиза и Ливорно. Что же, хитрый Макиавелли отлично знал золотое правило дипломатии: хочешь завоевать чье-то распоряжение — дай себя обокрасть. После того, как Папа отслужил мессу в Зале Всех Святых, он восстановил душевное равновесие и уже в спокойном расположении духа нашел старшего сына в его просторных комнатах. Чезаре, в простом черном подряснике, небрежно накинутом поверх сорочки, сидел в кресле перед потухшим камином и чистил крупное яблоко от кожуры раскладным навахой, когда отец окликнул его с порога. Сын поднялся и учтиво приветствовал отца легким кивком. Ничуть не смутившись, он отрезал ломтик фрукта и отправил его в рот, а затем, отложив яблоко в сторону, сполоснул руки в бронзовом чане с водой. Вид у Чезаре был на диво довольный и беззаботный. Очевидно, ночью сына мучили не кошмары, а какая-нибудь прекрасная куртизанка. Значит, баронесса осталась в прошлом? Что же — и поделом. Ах, эти беспечные, счастливые годы молодости! Родриго, с трудом сдержав улыбку, коснулся креста на груди, напоминая себе о цели своего визита. — Я видел сон, сын мой, — произнес понтифик, шагнув вглубь комнаты. — Страшный сон. — О Лукреции? — вскинул Чезаре встревоженный, цепкий взгляд на отца. Родриго покачал головой: — Мне снилось, что вся Италия оставила нас. Семьи Сфорца, Колонна… — он подошел к раскрытому окну и вдохнул полной грудью свежий утренний воздух начала осени. Осень его жизни уже наступила. Но пусть это станет золотой порой, а не временем уныния. Родриго повернулся к сыну и с напором произнес: — Французская армия пронеслась через Рим, будто полчище саранчи! — он выдохнул и поглядел вниз, на свои роскошные туфли из молочно-белого шелка: — На моих ногах были простые сандалии испанского крестьянина… Воцарилось молчание. Чезаре, замерев на месте, смотрел на отца, нахмурившись. Хорошо, подумалось Родриго, что за утехами юности сын не забывал о долге. И всегда оказывался поблизости, когда понтифик в нем нуждался. Чего нельзя сказать о другом его сыне — Хуане. Отбросив тягостные воспоминания о зловещем сне, Родриго оживился, и голос его приобрел прирожденную, спокойную властность: — Мы желаем провести смотр папских войск. Где твой брат? Чезаре непринужденно пожал плечами. — Я не знаю, Святой Отец, — он невесело усмехнулся. — Но могу догадаться. Понтифик с несвойственной себе энергичностью приблизился к сыну и с язвительной улыбкой прошипел: — Ну, так притащи главнокомандующего папской армии из того публичного дома, где ему вздумалось прикорнуть! Любовь никогда не перестает. Часть семьдесят шестая Середина лета. Предвечерняя тишь ложится на лесистые луга и бескрайние поля, на верхушки многовековых деревьев и кустарников, на черепичные крыши Сполето и на замок Борджиа, возвышающийся серыми стенами чуть поодаль. По чистому небу пролетают птицы. А ниже над высокой травой с оглушительным жужжанием проносятся синекрылые стрекозы и полосатые шмели. В ушах вздыхает летний ветерок, с опушки леса ручейком льется птичье пение. Они валяются в густой траве на окраине дикой чащи, неподалеку от раскидистого дерева, усеянного красными вишнями. В ногах у Лукреции корзинка, доверху наполненная сочной, спелой земляникой — они со старшим братом собирали крохотные ягоды почти целый день. И теперь все тело медленно наливается приятной ломотой усталости. Заложив руки за голову, Чезаре растянулся в высокой траве с закрытыми глазами и по лицу его, уже схватившему летний загар, разлито блаженство. — Чем пахнет лето, братец? — спрашивает Лукреция, переворачиваясь на живот, совершенно не тревожась о том, что белоснежное платье ее может испачкаться о зелень. В сундуках, что она привезла с собой из Рима, целый ворох таких платьев. Целые горы легкого ситца и тонкого хлопка — все для жарких летних дней. Брат лениво открывает один глаз, глядя на сестру со снисходительной улыбкой. Ему едва исполнилось пятнадцать, и в Риме он уже носит фиолетовую мантию и биретту епископа. Но, здесь, на летнем отдыхе вдали от Ватикана, Чезаре все еще мальчишка в свободной, разодранной о колючие кусты сорочке, заправленной в лихие охотничьи штаны. — Примятой травой, — говорит он, жадно втягивая ноздрями воздух, а затем приподнимается на локте и лукаво подмигивает сестре: — Озерной водой… горячей землей, — он срывает травинку и зажимает ее меж зубов, цепляет еще одну и протягивает Лукреции. Она с наслаждением потягивает сладковато терпкий сок из свежего стебелька и мечтательно глядит в предзакатную теплую синеву неба, а потом опускает нос почти к самой земле и вдыхает. А ведь Чезаре прав. Почва, нагретая за день жарким солнцем, пахнет особенно: влажно после недавнего дождя и медвяно, будто пчелы расплескали сладкий нектар, прежде чем донести его до своих улей на деревьях. Ах, как же хорошо жить! — думает Лукреция. — Как хорошо дышать летом, чувствовать его вкус на языке, слушать его звуки. А ведь за весь июль она еще ни разу не скидывала туфель, чтобы побегать босиком. Не проронив ни слова, Лукреция развязывает шелковые ленты на щиколотках и под пристальным взглядом Чезаре стягивает один за другим чулки. Мгновение — и вот, ее босые ступни уже касаются свежей зелени. Со смехом она вскакивает на ноги и делает несколько несмелых шагов, точно птица, пробующая крыло. Травинки приятно щекочут нежную кожу. Она ступает все смелее, а затем, подобрав подол платья, оббегает вокруг изумленного брата. — Ну же, Чезаре, снимай свои башмаки! — хохочет Лукреция, и щебетание птиц из чащи леса вторит ей эхом. Его не надо просить дважды. В одно мгновение Чезаре сбрасывает обувь и устремляется вслед за убегающей Лукрецией. Несколько минут они вихрем носятся по лужайке с воплями и визгами до тех пор, пока Чезаре не хватает сестру в охапку, опрокидывает на землю, и они катятся по мягкой траве в шутливой борьбе. Перед глазами мелькает широкая улыбка Чезаре и осколки солнечного света. Стоит Лукреции на мгновение ослабить отпор, и тут же она оказывается зажатой в тисках крепких объятий. Вокруг вкрадчиво шепчутся травы, в ушах гулко стучит кровь. Порывистые дыхания Чезаре и Лукреции смешиваются. В глазах его пляшут шутливые искорки. И по этому знакомому лучистому взгляду, устремленному на нее против неба, Лукреция знает, что у брата на уме. Еще до того, как его пальцы нащупывают то самое местечко у нее на боку, под ребрами, где щекотка чувствуется сильнее всего, Лукрецию разбирает смех. Он зарождается под самым сердцем, волной несется вверх и срывается с ее губ забавным фырканьем и визгом. Ей хочется, чтобы он немедленно прекратил эту мучительную игру, и в то же время — чтобы она длилась вечно. Совершенно выбившись из сил, Лукреция задыхается от хохота, когда брат внезапно оставляет ее в покое и с шутливым гортанным рыком откидывается на траву рядом. Она не в силах отвести взгляда от него. Как же она любит Чезаре! Всегда любила. Кажется, она родилась с этой извечной тягой. Ибо вряд ли могла припомнить день своей жизни, когда бы не думала о старшем брате, не хотела находиться рядом, играть с ним, задавать вопросы и слушать неожиданные, но всегда самые лучшие ответы. А смотреть на Чезаре она может целую вечность. Невольно Лукреция подается ближе и трется о его плечо щекой, точно ласковый зверек. Как же чудесно он пахнет — смолисто, остро, дурманяще. Тело его, волосы, одежда пронизаны июльской грозой, мятной свежестью, лесными тенями и медовым, солнечным светом. Именно так и пахнет лето, уверена Лукреция. Позже вечером, когда гаснут свечи в окнах домов, когда на небе зажигаются яркие звезды и старая нянька рядом с кроватью засыпает крепким сном, Лукреция неслышно поднимается и выскальзывает прочь из своей комнаты. В такие летние ночи, как эта, спать совершенно не хочется. Да и как можно спать в духоте дома, когда там, за окном, ночное небо дышит прохладой, оглушительно трещат сверчки, и, кажется, все тайны мира открываются перед тем, кто осмелится выйти в теплый сумрак. Дворец в Сполето Лукреция знает почти так же хорошо, как дом матери, однако, ей все равно немного боязно ступать по мрачным, погруженным в полную тишину коридорам. Но Лукрецию подталкивает вверх по лестнице неодолимое стремление. За ужином они с Чезаре тайком сговорились провести эту ночь на крыше, а она раньше не спала под открытым небом, и одна мысль об этом будоражит до глубины души. Когда она тихонько юркает в спальню старшего брата, там темно и не горит ни одна свеча. Лукреция разочарованно вздыхает. Неужели он позабыл о договоре? Это на него вовсе не похоже. Тихо ступая по комнате, освещенной лишь серебристым светом луны, она подходит к кровати, на которой растянулся Чезаре. Глаза его закрыты, но одежда все еще на нем, а значит, он просто задремал, дожидаясь сестру. Лукреция и не думает отступать, ее манит благоуханная свежесть ночи, что тянется из приоткрытого окна. Осторожно она забирается на высокое ложе — у брата просторная кровать под карминным балдахином, совсем как у взрослых — и ласково касается его плеча. — Че-за-ре, — тихо зовет она. Но брат не открывает глаз и даже не шевелится. Когда только он успел так крепко уснуть? Лукреция с нежностью глядит на любимое лицо, обрамленное густыми, спутавшимися за день кудрями. Безотчетно пальцы ее скользят вверх к щеке Чезаре. Неожиданно он перехватывает ее запястье, не открывая глаз, и она даже не успевает испугаться, когда оказывается опрокинутой на спину. Лукреция невольно жмурится и смеется, понимая, как ловко он ее провел, притворяясь спящим. — Я вовсе не спал, сестренка, — шепчет Чезаре у ее уха, и она открывает глаза, не в силах стереть улыбку с лица. Не в силах даже разыграть жеманное недовольство подобными шутками. Ведь он мог напугать ее до смерти. Но необъяснимое воодушевление уже захватило Лукрецию всецело. — Пойдем же скорее, пока не настало утро! — нетерпеливо говорит она, неохотно освобождаясь из цепких рук Чезаре. Быстро прихватив с собой одеяло и шерстяное покрывало, они, приглушенно переговариваясь, крадутся наверх по темной винтовой лестнице, что ведет на одну из широких башен дома. Протяжно скрипит тяжелая дверь, и вот, наконец, теплая, безмолвная чернота окутывает их двоих. С наслаждением повалившись на разогретые за день выбеленные бревна крыши, Чезаре и Лукреция некоторое время молча глядят в иссиня-темное небо. Ослепительные звезды висят так низко, что мнится, протяни лишь руку и ощутишь кончиками пальцев прохладу их блеска. Ночь полна таинственных шорохов. Где-то вдали мирно спит небольшой городишко, а внизу под крутыми стенами огромного особняка Борджиа, в высокой траве, громко стрекочут сверчки. Легкий ветерок шепчет в густой листве деревьев, все птицы уже давно спят. В воздухе неуловимо пахнет дождем. Может этот свежий аромат идет от волос — ее собственных и Чезаре? Ведь утром, по дороге в лес, они попали под стремительный летний ливень и вмиг вымокли до нитки. А потом выглянуло солнце и, собирая землянику, они даже не заметили, как быстро просохла одежда. Тихо лежа в лунном свете, Лукреция думает о том, что прекрасней ночи в ее жизни не бывало. Сейчас, сильнее, чем когда либо, она чувствует всепоглощающую, почти нестерпимую любовь. Любовь ко всему вокруг: к этому бездонному небу, к теплым дням, к жизни, к мирозданию, к Чезаре. Душа ее и сердце ликуют в звенящем восторге. Оторвав взгляд от звездного неба, она поворачивается к старшему брату и улыбается сквозь темноту ночи. — Расскажи мне о любви, Чезаре, — шепчет она, протягивая ему ладонь. — Я мало знаю о любви. Он берет ее руку, пальцы их мягко сплетаются. — Ты снова читала Боккаччо, Лука? — с шутливой укоризной спрашивает брат, прикладывая ее ладонь к своим губам. — Да, — кивает она, едва сдерживая усмешку. — И Овидия, и Петрарку… Чезаре неодобрительно качает головой, в то время как улыбка его, наоборот, говорит о благосклонности. Он придвигается ближе, так, что Лукреция может ощутить приятное тепло, исходящее от его тела. — Тогда слушай, — доверительно начинает Чезаре, чуть крепче сжимая ее хрупкие пальцы в горячей ладони. — Любовь… долготерпит, милосердствует. Любовь не завидует, не превозносится, не гордится, — он на миг переводит дыхание и смотрит вниз, словно задумавшись о чем-то своем. Но тут же снова обращает взгляд на сестру. В темноте глаза Чезаре мерцают дивным блеском. Лицо его становится совершенно серьезным, когда он продолжает цитировать слова, известные Лукреции из священного Писания: — Любовь не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла. Его голос, густой и более низкий, чем еще год назад, проникает куда-то в самое сердце и приятным, незнакомым теплом разливается под кожей. Раньше Лукреция не придавала значения этим строкам на уроках богословия, да и учитель не задерживал на них особого внимания. А теперь, в блаженной, жаркой тишине июльской ночи она вдруг осознает сокровенность каждого из бессмертных слов, прошедших сквозь века. Полный их смысл теперь угадывается по наитию, вслепую. Между тем, Чезаре продолжает: — Любовь не радуется неправде, а сорадуется истине. Все покрывает, всему верит, всего надеется. Все переносит[17]. Он приближается к лицу Лукреции так близко, что она чувствует его дыхание на своих щеках. — Любовь никогда не перестает, — говорит Чезаре, глядя прямо в ее глаза, и отблеск луны освещает мягкую улыбку, притаившуюся в уголках его губ. Тысячеголосые размышления наполняют разум Лукреции. Видела ли она примеры такой любви в жизни? Кто умеет так любить? Любит ли так отец их маму? Бесконечные вопросы один за другим рождаются в ее голове и тают — невысказанные — на языке. Ночь тепла, а ее вдруг пробивает легкий озноб. — Такой любви не бывает, Чезаре, — наконец, с грустью произносит она, невольно вздрогнув. — Иди сюда, — смеется он и, обнимая, притягивает сестру к себе на грудь, мягко укрывает руками, точно покрывалом. Целует ее макушку и говорит куда-то ввысь, к звездам: — Бывает. Я точно знаю. — Откуда, братец? — она приникает щекой к его мальчишеской груди, покрытой сорочкой, и по обыкновению прислушивается к бьющемуся где-то в глубине сердцу. Чезаре гладит ее плечи, и в голосе брата отчетливо слышится улыбка: — Потому что такова моя любовь к тебе. От восторга сердце Лукреции пропускает удар, и хочется не то смеяться, не то плакать. Чудится, стайка бабочек щекочет ее живот изнутри. Лукреция поднимает голову и внимательно заглядывает в лицо Чезаре. Он говорит правду, это видно даже в тенях ночи. Отчего же тогда в горле ее стоит ком, словно от слез? — Но ведь ты не станешь мне мужем. Мне придется научиться любить кого-то еще, когда придет время. А я не знаю, смогу ли… По лицу Чезаре проносится неясная гримаса, но он вновь улыбается, будто через силу. — Ты не должна никого любить, милая, — он легонько щипает ее за подбородок. — Люби одного меня. У нас еще вдоволь времени. Да! Впереди бескрайнее лето: множество ленивых дней, сонных сиест, тихих летних вечеров, и бессонных ночей. Именно в такие ночи всем не спящим открываются тайны мироздания. ***