— Это так же бесчестно, как очистить стены Ватикана от свиного дерьма. Лукреция отвела взгляд от стола, внезапно ощутив, как к горлу подкатила тошнота. Запахи еды и вина резко ударили в нос. Она растерянно прикрыла рот рукой, глубоко вдыхая, стараясь подавить дурноту. — Вам нехорошо, миледи? — безразлично поинтересовался Сфорца, не двинувшись со своего места. — Ваши слова… оскорбили меня, — отрывисто прошипела Лукреция. — Простите мне мою прямоту, — небрежно буркнул супруг, — но поймите, если Флоренция пропустит французскую армию, тогда войска Сфорца, возможно, перейдут на сторону Франции. На минуту Лукреция позабыла о дурноте и подняла на супруга взгляд, полный ненависти. — Неразумно, милорд, так огорчать меня! Она порывисто встала, но, почувствовав головокружение, тут же оперлась руками о тяжелый стол. Ноги налились свинцом, перед глазами тошнотворно потемнело. Лукреция все еще глядела на широкое лицо Джованни, не веря, что он способен на столь гнусное предательство. Неужели он совсем не боится гнева обманутого союзника? Или Сфорца уверен, что дни Борджиа сочтены и ему ничто не угрожает? Мысли путались в голове, пока Лукреция невидящим взглядом обводила комнату. По счастью, на помощь подоспели заботливые руки Франчески. Служанка крепко обхватила госпожу за талию и подсобила той выйти прочь из трапезной. Тошнота не отступала весь вечер, и лишь к полуночи Лукреция смогла уснуть. Она хотела подумать о произошедшем, хотела разложить все по полочкам и решить, как действовать дальше, но слезы отчаяния душили горло, а мысли превратились в вязкий кисель. Воспоминание о том вечере все еще отдавалось болью в душе. А теперь, к тому же, она оказалась пленницей и затворницей. Сфорца больше не позволял Лукреции выезжать в лес с Паоло, аргументируя это опасной обстановкой на дорогах. Писем из Рима не было вот уже больше недели, и Лукреция была достаточно взрослой, чтобы понимать — виной тому был ее муженек. Он наверняка перехватывал все сообщения еще до того, как гонец достигал ворот Пезаро. Столь же ясно было и то, что ее послания никуда не отправлялись, а сжигались в камине соседнего зала. Но сегодня с утра Лукрецию не столько волновали собственные несчастья, сколько мысли о том, что же ныне творится в Вечном Городе. Будет ли отец спасаться бегством или смело примет удар? А что же Хуан? Разве он способен возглавить папскую армию в столь тяжелую минуту? Лукреция лукавила, когда говорила, что мало понимала в политике. Она понимала куда больше, чем любая другая знатная девица ее возраста. Делла Ровере, очевидно, убедил короля Карла выступить на Неаполь, а заодно и сместить неугодного понтифика. Этот злостный враг Борджиа давно мечтал занять престол Святого Петра. Но он избрал недостойный способ для достижения своей цели. Едва ли Господу будет угоден слуга, готовый разжечь войну и пролить кровь ради собственного тщеславия. Однако, Лукреция знала, что Чезаре не станет надеяться на милость Господа, и, наверняка, он уже делал все возможное, чтобы помочь отцу в предстоящем испытании. Она с тяжелым чувством поднялась с постели, умылась без помощи служанки и отерла лицо чистым, белоснежным полотном. Усевшись за туалетный столик, Лукреция взяла в руки гребень из слоновой кости и принялась прочесывать густые золотые локоны. В любой другой день она бы давно позвала Франческу, но сегодня камеристка ночевала в доме мужа и наверняка еще не вернулась ко двору. А доверять туалет другой служанке Лукреция не желала. Одна только Франческа умела так причесать госпожу, что ни один волос не падал с ее головы. Лукреция гляделась в серебристое зеркало и думала, что порой приятно и самой позаботиться о себе. В четком отражении зеркальной глади она была все так же хороша, все так же свежа и румяна. А глаза в лучах утреннего солнца сияли, будто два драгоценных камня. Ничто в ее облике не указывало на недомогание, мучившее Лукрецию вот уже больше двух недель. Что же с ней происходило? Какое счастье, что муж нынче не изъявлял желания к близости. Месяц назад перелом Джованни было почти зажил, и лишь чудо помогло Лукреции избежать отвратительной похоти благоверного. Чудо, которое она сама сотворила. Лукреция намеренно вылила немного воды с каплей масла на пол перед кроватью в тот самый вечер, когда Сфорца изъявил желание вернуться на брачное ложе. Супруг все еще ступал нетвердо, и она впервые решила обратить оружие своей красоты против мужчины. В тот вечер Лукреция тщательно расчесала волосы так, чтобы они заблестели как гладкий шелк, надела роскошную белоснежную сорочку, надушила кожу маслами и розовой водой. Призывно обнажив плечо, она уселась на кровать, изящно подобрав под себя ноги, и стала дожидаться благоверного. Когда он появился на пороге, грузно опираясь на костыль, Лукреция набросила самую соблазнительную из своих улыбок и, коварно прищурив глаза, опалила его взглядом, полным притворного ожидания. По-видимому, ей впервые удалось очаровать Джованни. На целый миг он замер на пороге, а потом не удержался от комплимента: — Вы услада для глаз… — Даже притом, что я Борджиа? — уточнила Лукреция с едва различимой едкостью в голосе. Джованни сделал нетвердый шаг вперед. — Ваша красота не ставилась под сомнение. Лишь ваше происхождение, — не отрывая от нее глаз, он тяжело переставил костыль и сделал еще один шаг. — И раз уж мы об этом заговорили: все княжество ожидает наследника. — Так скоро? — рассеянно проговорила она, про себя подумав: “Еще шажок, милый, еще один маленький шаг”. Разлитая лужица опасно поблескивала в тусклом свете свечей. Сфорца улыбнулся: криво, плотоядно. — И мы не должны разочаровать их, верно? Он занес ногу над полом, а у Лукреции перехватило дыхание. Шагни Джованни чуть шире, и ее коварный план бы провалился. Но его ступня скользнула аккурат по мерцающей от воды и масла плитке. Мгновение, и он растянулся на полу с душераздирающим воплем. Верно, его перелом вновь открылся. В ту минуту ни стыда, ни жалости она не испытала, а лишь сладостное чувство триумфа да облечения. Стрела хладнокровного коварства Борджиа угодила в цель, и она выиграла себе, по крайней мере, еще один месяц свободы. Конечно, Лукреция понимала, рано или поздно Джованни оправится. Но к тому моменту она надеялась придумать что-нибудь еще. В конце концов, супруг должен утратить интерес к жене, которая приносит одни лишь несчастья. Воспоминание о ловкой проделке до сих пор вызывало невольную улыбку. В отражении венецианского зеркала улыбка эта обдавала ледяной прохладой. Однако, Лукреция устала воевать, она отчаянно желала вернуться в Рим. Ведь ее пребывание здесь нынче было лишено всякого смысла. Дочь своего отца, она так надеялась помочь ему в борьбе за власть, за равновесие. Но Сфорца попрал все устои чести и союзничества. Он украл невинность Лукреции, ее приданое и, разумеется, благосклонность понтифика. Он взял то, за что никогда не собирался платить. Сегодня Лукреция бы, не раздумывая, написала Чезаре всю правду, и пусть бы брат исполнил зловещее обещание. Сердце на блюде больше не пугало ее. Вот только теперь было слишком поздно. Теперь нужно было придумать способ, как передать письмо в Рим в обход Джованни Сфорца и его шпионов. Каково же было ее удивление, когда благоприятная возможность представилась в тот же день. Франческа вернулась ко двору с загадочной улыбкой, и лишь только выдалась свободная минутка, сообщила госпоже, что тайный гонец из Рима прибыл в дом ее мужа сегодня на рассвете. — Он говорит, что ему велено вручить письмо вам в руки, миледи. Я предложила передать через меня, но паренек наотрез отказался. Ваш супруг еще спит. Пойдите с Катариной, моей сестрой, она ждет за воротами. А я скажу милорду, что вы пожелали остаться в постели сегодня. Лукреции не потребовалось время на раздумья, она мигом облачилась в легкую накидку с широким капюшоном, дабы скрыть лицо. В Пезаро ее уже хорошо знали, а значит, осторожность не была лишней. — У тебя дома есть чернила и перо, Франческа? — спохватилась Лукреция уже на пороге. — Найдется, — успокоила ее служанка с заговорщической улыбкой. По счастью, дом камеристки стоял всего в нескольких минутах ходьбы от замка Сфорца. Скрываясь узкими переулками и безлюдными дворами, Катарина, младшая сестренка Франчески, провела госпожу прямо к небольшому строению в два этажа, напоминающему по виду таверну. Сердце забилось чаще, когда Лукреция вступила в душную, темную прихожую незнакомого дома. Никогда ранее она не бывала в столь бедно обставленном помещении. Голые стены из необтесанного камня, маленькое мутное оконце под потолком, грубо-сколоченная мебель и устланный сеном пол, от которого шла сырость земли. Она поежилась, пока глаза привыкали к полумраку. От резкого запаха прогорклого масла и затхлости к горлу вновь подступила тошнота. — Сюда, миледи, — позвала Катарина с пугливой улыбкой, отворив неказистые двери одной из комнат. Глубоко вздохнув, Лукреция ступила внутрь. В этом помещении дневного света было достаточно, чтобы она сразу увидела молодого, высокого юношу в одежде папского гонца. На нем был темно-коричневый дублет из добротной кожи и высокие сапоги для верховой езды. На широком поясе блестела крупная пряжка, а из ножен выглядывала рукоять превосходной шпаги. — Педро Кальдерон, посыльный Его Святейшества! — ретиво представился юноша, низко поклонившись. Когда он выпрямился, Лукреция поняла, что это лицо ей смутно знакомо. Круглые и черные, словно оникс глаза и такие же черные кудри волос. Она уже видела смуглого испанца при дворе понтифика, а значит, подвоха быть не могло. Гонец прибыл по поручению из Ватикана. Сердце ее, сперва радостно подскочив, тревожно забилось в ускоренном темпе. Хоть бы новости оказались хорошими! Педро протянул свиток, запечатанный темно-красным сургучом. — Кардинал Борджиа велел удостовериться, что вы, миледи, прочтете письмо при мне. Увидав замешательство на лице госпожи, он выудил из седельной сумки нож для вскрытия писем. Она благодарно кивнула и дрожащими пальцами сломала сургуч. Послание от брата. Знакомый почерк, который Лукреция никогда не спутает ни с каким другим. Прежде чем вникнуть в слова и буквы, она любовно провела ладонью по исписанной бумаге. В наклонных четких линиях чернил сквозили искорки тепла и любви, искорки души ее Чезаре. За приветствием, полным нежности, брат писал о наступлении французских войск и о предательстве Людовико Моро. Конечно, он желал знать о планах Джованни Сфорца. На мгновение прикрыв глаза, Лукреция глубоко вздохнула, отчаянно возжелав оказаться в Риме прямо сейчас, а затем, отгоняя ребяческий порыв, дочитала письмо. В конце было сказано, что ответ она должна передать гонцу на словах. Еще раз перечитав письмо, Лукреция отвернулась и приложила лист к губам, словно в поцелуе. Она лихорадочно размышляла о том, какой ответ передать в Рим. Гонец терпеливо ждал. Наконец, Лукреция повернулась к Педро и, осмотревшись по сторонам, шагнула ему навстречу. — Вот мой ответ, — проговорила она, понизив голос, — Джованни Сфорца предал нас. Он и его кузина, Катерина, заодно с Людовико. Пусть Джулия приедет ко мне. Джованни не сможет отказать в визите моей лучшей подруге, и это не вызовет у него подозрений. Закончив говорить, Лукреция выдохнула, и лишь теперь заметила темные круги под красивыми глазами гонца. Очевидно, он скакал сюда и день и ночь, без остановки. Что же, его усердие похвально. Если он так же быстро поскачет в Рим, то, возможно, вскоре и Лукреция вернется домой. Страшный сон. Часть семьдесят пятая Той ночью понтифику снился причудливый сон. В тусклой дымке мерцающего тумана он стоял на вершине Капитолийского холма в простой холщовой рясе, в сандалиях на босую ногу. Овеянный сырым ветром, утомленный долгой дорогой наверх, он смотрел на город, что раскинулся пред ним. Черепичные крыши мрели блеклой охрой в клубах сизого дыма, упругие ветви кипарисов пожухли, словно от огня, осиротели великолепные площади, колокола церквей умолкли. Гнетуще пустой, покинутый вельможами и слугами — то был Рим, которого Родриго Борджиа никогда не знал — Рим в мрачной тени приближающейся беды. Все союзники покинули Александра, все, кто обещал подмогу — бежали. Ни друзей, ни врагов не осталось. Даже любимых детей его не было рядом. Ни прекрасной Джулии, ни родной Ваноццы. Он остался один на вершине мира. Разве к этому стремился Родриго? Разве этого желал всей душой? Величия в одиночестве на холодном троне? Но и величия не осталось. Где его шелка, расшитые золотом? Где украшения и кресты в сапфирах? Где четки из яшмы, сребротканые туфли, тяжелая тиара, густо усыпанная жемчугом? На нем разношенные сандалии испанского крестьянина да ветхое платье монаха, а голова покрыта лишь седыми волосами. И все, что Родриго может делать — это смотреть, как город, которому он предан всей душой и сердцем, грабят и жгут прямо у него на глазах. Сквозь рваные клочья тумана уже видно, как захватчики затопляют пустынные улицы, наводняют площади, точно полчища саранчи. Под оглушительный треск барабанов солдаты в блестящих кольчугах все прибывают и прибывают, словно вода в Тибре по весне. Страшное отчаяние закралось в душу Родриго, горечь поражения въелась сердце и, впервые за всю жизнь щеки его опалились жгучими слезами. Он проснулся в холодном поту. Один, в пустой постели, посреди ночи. Джулии не было рядом. Два дня назад она отправилась в Пезаро, к Лукреции. Теперь некому было изгнать демонов тьмы из спальни Родриго, и сны его день ото дня становились тревожнее. Слишком много всего навалилось на плечи понтифика в последнее время. Слишком много предательств, заговоров и врагов. Тяжело вздохнув, он поднялся с постели, зажег свечу и воздел глаза к пляшущим теням на лицах ангелов и дев, что, словно живые, смотрели на него с расписных сводов потолка. Сердце Родриго прыгало под ребрами, точно загнанный заяц, во рту пересохло, и тело налилось свинцом усталости. И кто подарит ему утешение? Ни одна молитва не приносила того очищения, что в юности даровала исповедь. Но в стенах Ватикана не осталось никого, кому бы Родриго мог исповедаться. Его сын, Чезаре, хоть и был кардиналом, едва ли обладал необходимой верой и мудростью, а всем остальным понтифик не доверял. В памяти мелькнули далекие воспоминания молодости, когда он только принял сан. Тогда грехи его еще не были тяжкими, и прощение приходило легко, ведь исповедником Борджиа был брат Рафаэль — монах-францисканец. Святейший из людей. После исповеди Родриго чувствовал себя ребенком, омытым утренней росой. Безмятежным и просветленным. Может, если задаться целью да отыскать Рафаэля, то удастся призвать его в Рим и, наконец, получить столь желанное утешение. Ведь уже целую вечность понтифик не открывал никому душу по-настоящему. Преклонив колени на обитую карминным бархатом подушку у распятия, Родриго несколько раз пробормотал слова молитвы, но желанный покой все не приходил. Неужели дни его славы истекали? Он совершил немало грехов на пути к трону, погубил не одну жизнь, но в то же время он и многого лишился, преодолел козни противников, вытерпел злоречие и клевету. Кому-то могло показаться, что испанцу ничего не стоило пробивать себе путь наверх. И мало кто догадывался, что лоб его давно сбит в кровь, а силы на исходе. Он сам себе был противен, и сам себе надоел. Неужели Родриго взял ту власть, что ему не принадлежала? И теперь у него отберут ключи Святого Петра и с позором изгонят из Рима? Никогда тому не бывать! И он не станет покидать Рим и спасаться бегством. Если Джулиано делла Ровере мечтает занять место Родриго Борджиа в Ватикане, то прежде ему придется задушить нынешнего понтифика — наместника Бога на земле — собственными руками. Наутро Папа отослал гонца в Хативу с требованием призвать брата Рафаэля в Рим, хотя он понимал, что шансы отыскать монаха-францисканца на просторах Испании столь же малы, как высмотреть иголку в стоге сена. Кто знает, жив ли он еще? И все же попытать счастья стоило. Отчего-то Родриго верилось, что спасение его души, а значит и всего Рима, зависело от благочестивого брата Рафаэля. О мощи французской армии ходили легенды. О том, чтобы переиграть их на поле брани, не было и речи. А Хуан — главнокомандующий папской армии — не обладал ни опытом, ни надлежащими знаниями в стратегии подобных битв. А если бы всем этими качествами он и обладал в нужной мере, то вряд ли даже это спасло папскую армию от поражения перед таким опасным врагом. Однако и полагаться на милость судьбы не приходилось. То было прекрасная возможность Хуану испытать себя в реальной битве. Александр не переживал о жизни сына, будучи уверен, что тот ни за что не бросится в гущу событий. Как заведено, опытные военные капитаны, выступающие на передовой, примут огонь на себя. Между тем, в войске Франции страшнее всего были не вышколенные германские ландскнехты и не гасконские арбалетчики, известные своей отвагой в бою, а тридцать шесть бронзовых чудищ, изрыгающих осадный огонь. Для итальянского уха оглушительный грохот восьмифутовых пушек стал зловещим знамением триумфа Карла VIII. Ядра величиной с голову разрушали стены крепостей в течение нескольких часов осады. Зверства пехоты и кавалерии поражали население тех городов, что посмели отказать французам в проходе на юг. Итальянцы, считающие себя мастерами в искусстве войны, привыкли сражаться достойно и с так называемой честью. Что означало бой солдата против солдата, клинка против клинка. А использовать для убийства пушки — воистину было варварством, лишенным всякой справедливости. Никто не был готов к рекам крови и к смертям, что несли на своем остром крыле иноземные завоеватели. Поговаривали, Карл упивался видом резни и находил удовольствие в тех бесчинствах, что творила его солдатня на захваченных территориях. В итоге, насмерть перепуганные первобытной жестокостью галлов, другие города сдавались без всякого сопротивления. ‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Зачем пушки? Им хватит и квартирьерских мелков[16], чтобы завоевать всю Италию! — вскипел понтифик, когда ему сообщили о том, что Карл без боя занял Флоренцию.