— Нам нужен план, Джулия, — проговорила она, прислушиваясь к солдатским лихим песням, доносящимся с улицы. — Как завоевать себе свободу? — задумчиво спросила Джулия, с любопытством озираясь по сторонам. Лукреция покачала головой. Конечно, она желала свободы, но помимо этого питала и гораздо более смелые надежды. — Мы в благоприятном положении, — она присела на дубовую лавку и внимательно поглядела на подругу. День был долог, Лукреция устала, но ни на минуту она не позволяла унынию отвлечь себя от главного замысла, что зрел в ее уме. — Мы должны использовать имеющееся у нас оружие, чтобы помочь отцу. — И что же это за оружие, любовь моя? — Как ты сказала мне, когда мы только встретились: наша красота. — И острый ум, — подхватила Джулия и мягко улыбнулась. Под ее красивыми глазами залегли голубоватые тени утомления. Лукреция тревожно вздохнула, на минуту представив, что ждет их впереди. Будет ли король к ним добр? И каким образом поскорее добраться до Рима? Страшно было даже подумать, каково будет отчаяние и гнев Чезаре, когда он узнает, что его любимая сестренка попала в заложники к французам. Сердце мучительно заныло при мыслях о брате. Каково ему сейчас там, в ожидании надвигающейся опасности? Ведь командование папскими армиями отдано Хуану. А Чезаре, верно, мечется на своей цепи, сотканной из красного шелка кардинальской мантии, словно дикий зверь, заточенный в неволе. Ему бы, наверняка, мечталось взять тяжелый меч в крепкую ладонь да разрубить эти незримые путы. Раньше Лукреция едва ли могла понять неуемное стремление старшего брата к воинской службе, к шпагам и кинжалам, к охоте и корриде. Теперь же, оказавшись в опасности, она, наконец, осознала, как важно держать свое оружие заточенным и наготове. Это другие могут жить в сладкой безмятежности мира, в неге беспечности в надежде на чудесное спасение. У Борджиа такого выбора больше не было. С тех пор, как отец занял Святой престол их — испанцев, чужаков в Риме, — казалось, возненавидела добрая половина всего мира. Лукреция отогнала тягостные размышления. Она попала в большую неприятность, зато судьба была милосердной, ниспослав ей в помощь Джулию Фарнезе. Невозможно и вообразить лучшей союзницы в предстоящей нелегкой борьбе. Вместе они справятся. Ради блага семьи. Ради блага отца и Рима. Король, рожденный в Амбуазе, Карл VIII из династии Валуа, прозванный Любезным, слыл человеком деспотичным и жестоким. Он вступил на трон, будучи еще тринадцатилетним юношей, и с тех пор крепко держал монаршую власть в своих руках. Столь же крепко король сжимал поводья боевого коня, когда капитан французского авангарда Ив д’Алегро представил его величеству Лукрецию и Джулию. Крупный и неуклюжий Карл выглядел значительно старше своих двадцати шести лет. Царские темно-синие одежды, отороченные богатым мехом, сидели на нем нелепо, будто простой мужик вырядился в государя. Роскошная цепь из золотых раковин, увенчанная орденом Святого Михаила, не спасала положение. Думается, никогда ранее Лукреция не видала таких неизящных людей среди благородных господ. Большую голову Карла обрамляла лохматая, каштановая шевелюра до плеч. Черные пронзительные глаза грозно смотрели из-под насупленных бровей, толстая нижняя губа своевольно выпячивалась, а редкая и косматая щетина не скрывала второго подбородка. Но пуще всего в облике короля поражал нос: он был вытянут, горбат, скошен влево и совершенно безобразен. Когда Карл при помощи слуг грузно спешился с лошади, дабы приветствовать дам, обнаружилось, что природа обделила монарха и ростом. Он был всего на полголовы выше хрупкой Джулии. Любезная улыбка у него вышла кривой и обнажила желтоватые, неровные зубы. Лукреция была разочарована. В ее представлении короли и принцы были непременно хороши собой, или, по крайней мере, внушали почтение благородством манер. Карл же с первых минут вызывал лишь страх и неприязнь, но Лукреция ничем не выказала своих истинных чувств. Она улыбнулась французскому монарху со всем очарованием, на которое только была способна. Однако, стоило видеть с каким непринужденным изяществом, с какой томной грацией, Джулия Фарнезе приблизилась к Карлу и сама, не дожидаясь подходящего жеста, протянула ему ладони, заведомо обнаженные от перчаток. Донельзя польщенный, король неловко поцеловал обе руки Фарнезе и взглянул на нее, словно на божество, сошедшее с небес. Очевидно, Карл не был избалован женским вниманием. Что же, тем проще будет добиться от него благосклонности. В тот же день дам пригласили на торжественный ужин, где собрались все капитаны и маршалы французской армии. Каково же было замешательство Лукреции, когда среди гостей она увидала и беглого кардинала, злейшего врага семьи Борджиа — Джулиано делла Ровере. По счастью, Джулия Фарнезе ничуть не растерялась. Схватив Лукрецию за руку, она, как ни в чем не бывало, подвела подругу к делла Ровере. Обе девушки театрально присели в глубоком реверансе, будто встретили доброго знакомого. — Кардинал? — улыбнулась Джулия. — La bella, донна Лукреция, — учтиво кивнул священник. На его каменном лице не отразилось ни малейшего чувства. Ни удивления, ни неприязни. — Я надеюсь, французская солдатня не тревожит вас? — Мы заложники, кардинал? — поинтересовалась Лукреция, нарочито кивнув на двух слуг, обряженных в латы, что следовали за девушками повсюду, куда бы они ни пошли. Сейчас юноши ожидали у входа в шатер, под тяжелым пологом которого устраивался ужин. — Напротив, мадам! — воскликнул Джулиано снисходительно, но все же любезно. — Вас охраняют для вашей же безопасности. Лукреция усмехнулась. Какой же он лицемер! Лжет так естественно, будто и сам верит своим словам. — Хорошо, — проговорила она с прохладой в голосе. — Мне бы не хотелось быть пленницей. Это не понравилось бы моему отцу. Понтифику, — Лукреция потянула губы в улыбке, не сводя острого взгляда с кардинала. — Как не понравилось бы и ваше присутствие здесь. Вы более не служитель Бога? Вы теперь военный? — Я все еще служу Господу, миледи, — вежливо отвечал делла Ровере. Резкие черты его лица смягчились, но улыбки на устах не появилось. — Это порадует моего отца. Он бы не хотел видеть кровь на руках кардинала, — на пальце Джулиано краснел перстень с рубином, и Лукреция красноречиво взглянула на него, прежде чем спросить напрямую: — Так почему вы здесь, с французской армией? Кардинал все также невозмутимо и вежливо ответил: — Я сопровождаю короля Франции, чтобы добиться низложения вашего отца. — О Боже! — невольно вздрогнула Лукреция. Ей пока недоставало завидного хладнокровия делла Ровере. — Серьезный повод. На каком основании? — Торговля должностями, подкуп и, да простят мне подобную неделикатность милые дамы, публичный разврат. — Публичный разврат? — вмешалась Джулия, заметив растерянность подруги. — С кем же? На этот раз делла Ровере не сдержал холодной улыбки: — С вами, миледи! Джулия лишь беззаботно рассмеялась, будто кардинал крайне удачно пошутил, хотя всем троим стало ясно, что забавного здесь было мало. Но звонкий смех подруги вернул Лукреции отвагу. Внезапно в памяти возникли дерзкие наставления Санчи. Очаровывая — очаруйся, соблазняя — соблазнись сама. А уж если взялась играть воительницу — иди до конца. — Значит, Папе не дозволено заниматься развратом, кардинал? — со смехом в голосе поинтересовалась Лукреция. — Ни публично, ни частным образом? — Не дозволено, миледи! — воскликнул делла Ровере, явно неприятно удивленный тем фактом, что над ним неприкрыто потешаются. — Но дозволено ли дочери Папы испытывать голод? — Лукреция обменялась лукавыми взглядами с Джулией и непринужденно взяла священника под руку: — Перейдем же к столу, кардинал! Ведь дочь Папы готова съесть лошадь! Лукреция, чувствовала, как за спиной у нее вырастают крылья. Она взяла верх в этой маленькой словесной битве. Забавно было наблюдать, как всегда спокойное лицо делла Ровере исказила бессильная злоба. То стала первая, но, конечно же, не последняя славная победа крошки Луки Борджиа на этой войне. Во время торжественного ужина по случаю знакомства Лукреция успела поменять свое мнение о короле. Да, он был все так же уродлив лицом, но, оказалось, за неприглядным обликом скрывался человек незлобивый, простой до святости, не чуждый веселья и откровенных шуток. Карл говорил открыто, иногда грубовато, чувствовалось в нем царственное достоинство, прирожденная властность. Ему не было нужды надевать маску благородства. Прямодушие и мужество в нем шло от самого сердца и неизменно очаровывало всех окружающих. К своим пленницам король обращался исключительно великодушно, ни словом, ни взглядом не выказав враждебности. А в конце пиршества Карл, размягченный красотой, светской беседой и крепким вином, велел выделить Джулии и Лукреции двух служанок из своей челяди, дабы “прекрасные донны ни в чем не знали нужды”. Многотысячная армия тяжела и неповоротлива, и путь от Витербо до предместий Рима, что на почтовых лошадях занимал не больше двух дней, растянулся на долгую, утомительную неделю. Каждое утро, еще до рассвета, лагерь просыпался: солдаты бранились, лязгало оружие, палатки быстро собирались, пожитки грузились на обозы, и все необъятное войско приходило в плавное, неспешное движение. Дни напролет Лукреция проводила в седле, и ни разу за все время она не чувствовала былой дурноты. А если порой головокружение и подступало в нелегкий час, она напоминала себе, что, будучи заложницей в столь опасной игре, ей нельзя выказать слабости, чего бы это не стоило. И каждый вечер, несмотря на усталость с дороги, они с Джулией, густо надушенные и аккуратно причесанные, шли на королевский ужин, точно на бал. Лукреция плохо разбиралась в воинском деле, но даже ей было понятно, что Карл получит свой Неаполь без всякого труда. С той армией, что нынче находилась в его распоряжении, он с легкостью завоюет и всю Италию, если пожелает. За время пути Лукреция успела внимательно рассмотреть снаряжение пехоты и ландскнехтов: броня на каждом из них блестела и переливалась, точно чешуя свежей рыбы, длинные алебарды и десятифутовые копья вселяли ужас одним своим видом. А ведь были еще неисчислимые отряды тяжелой и легкой кавалерии, тысячи лучников и гасконских арбалетчиков. Но больше всего Лукрецию пугали массивные французские пушки, отлитые из бронзы — настоящие левиафаны, изрыгающие огонь. Вооруженное сопротивление этой силе не сможет остановить вторжение. Нет, отец должен принять единственное верное решение. Лукреция уже достаточно разбиралась в политике и дипломатии, чтобы понимать — истинным врагом Борджиа в этой битве был не французский король, а кардинал Джулиано делла Ровере. Пусть Ватикан не располагал войском, способным удержать иноземное нашествие, зато у Папы, как у главы христианского мира, было право даровать Карлу то, чего он так жаждал — корону Неаполя. Лукреция знала: за эти долгие дни в дороге, за все те вечера, когда она звонко смеялась и отсыпала государю Франции щедрые комплименты — ей удалось тонкими намеками и смелыми штуками донести до Карла здравую мысль: не столь важно, кто именно наденет заветную корону на его большую голову — отец прекрасной белокурой девушки, любовник красивейшей женщины Рима или чопорный священник с фанатичным блеском в глазах. Гораздо важнее, когда это будет сделано. Зачем же ждать низложения одного понтифика в угоду другому, если и первый способен предоставить королю необходимые права на Неаполь? К чему такому великому человеку, как Карл, тратить время и силы на чужую войну? Еще через несколько дней по лагерю прошла весть, что до Рима оставалось два дня пути. Лукреция подолгу всматривалась в горизонт, стараясь увидеть знакомое поселение, или скученные сады олив, что запомнились ей по пути в Пезаро. Но перед глазами открывались лишь бескрайние поля, пожелтевшие перелески, да пожухлые холмы. Она не узнавала местности, ибо армия шла не теми дорогами, что были известны дочери понтифика. Милю за милей перед глазами вставал пустой и холодный ландшафт поздней осени. И все же дом был где-то рядом, Лукреция ощущала это сердцем. Ведь оно поневоле билось все чаще и громче, предчувствуя скорую встречу с родными и близкими. Правое дело. Часть восьмидесятая Он всегда был никем, пустым местом, сухой лозой, почвой, не приносящей плоды. Все, что в нем когда-то горело, истлело и разнеслось по ветру. Уже многие годы ничто не радовало Микелетто, ничто не огорчало, он, точно невозмутимая зеркальная гладь, лишь отражал жизнь вокруг, не пропуская ее через себя. Были воспоминания: неясные, размытые образы из детства, тогда его глаза еще различали цвета, а сердце умело чувствовать. То время ушло безвозвратно, а сердце наемника стало безмолвным — холодным, ржавым куском железа. Так он думал, пока не взглянул однажды в черное пламя глаз Чезаре Борджиа. Тогда Микелетто узнал, что всю свою жизнь до этого дня, он скитался по свету, точно слепой зверь, он бы свечой, которую не зажгли. А теперь, спустя два года на службе у Чезаре, глаза Корелья широко раскрылись. И он видел все вокруг с новой, неведомой ясностью. Его переполняли стремления, которым не было названия. И не было слов, способных выразить то странное знание, что появилось нынче внутри Микелетто. Раньше он понимал только два образа существования — жизнь и смерть. Ныне возникло нечто третье. Он все силился найти определение этому новому ощущению, но не находил. Преданность, дружба, верность, служение, привязанность, уважение — все жалкие слова. Всего лишь звук, вязь линий на бумаге. Настоящий, сильный, дышащий огнем порыв содрал ржавчину и очистил нутро Микелетто от тлена, сора и гнили. И порыву этому не было названия на людском языке. В который из дней убийца вдруг вновь услышал бешеный стук там, где всегда было глухо? Мертвые не боятся смерти. А он ожил, и теперь каждый гулкий удар в груди с новой, сладкой силой отмерял ускользающие мгновения его никчемной жизни. И жажда жизни горела в нем, как никогда прежде. Микелетто не стал праведником, не уверовал во Всевышнего, и сожаления о прошлых деяниях не мучили убийцу. Он оставался все тем же безжалостным наемником. Но нынче он узнал, что у существования его есть смысл. И смысл этот в служении тому, кто сам того не ведая, воскресил Микелетто из могилы. Ночь рассеялась, и над горизонтом взошло солнце. У него не было друзей, а Чезаре не стал другом убийце и едва ли когда-нибудь им станет. Любви в ее первоначальном смысле также не было — хотя едва ли он умел распознать любовь. Не было ни страсти, ни вожделения, хотя Корелья нравились мужские тела. Так с чем же сравнить ту необыкновенную связь, что установилась между слугой и господином? Как назвать родство между тенью и человеком? Эта близость вечна, неразрывна и безусловна. Человек доверяет тени, как самому себе, и не проверяет бежит ли она за ним в солнечный день. Подобно верной тени, Микелетто всегда находился рядом, когда хозяин нуждался в нем и неизменно был готов укрыть Чезаре от палящего ли солнца, от беды, или же от врага. Однако нынче над семьей Борджиа, как и над всем Римом, нависла опасность, с которой Микелетто в одиночку нипочем не справиться. Страх войны охватил италийские земли. И хотя после первой жестокой бойни при Лукке, Карл брал город за городом без крови, вести о зверствах французов быстро разлетались во все концы Рима. Слепой ужас, животный страх объял жителей. Неуверенность в завтрашнем дне толкала людей прочь из города. Они спасались от войны, словно от чумы. Все кардиналы покинули Ватикан, в то время как Папа никуда убегать не собирался. Он твердо решил оставаться в Риме и даже намеревался показать зубы Карлу, отослав папское войско навстречу вражеским захватчикам. Возможно, сей отчаянный шаг и имел бы смысл, если бы капитаном был назначен опытный, или хотя бы самую малость сведущий в военном деле, человек. Но гонфалоньером римской церкви по-прежнему оставался Хуан Борджиа, и это ему предстояло назавтра повести десятитысячную армию навстречу французам. Следуя плану, соперники сойдутся на просторах Кампаньи, за десяток миль до Северных Ворот города. Накануне ночью разыгралось настоящее ненастье, переходящее в бурю. Ветер дикой, необузданной силы принес запах соленого моря с далекого побережья прямо в стены Рима. Ураган свистел, выл и скрежетал всю ночь, точно безумный, раненый зверь. Черепица на кровлях домов дрожала и гремела, готовая вот-вот сорваться и улететь прочь. На чердаке Микелетто в ту ночь было холодно и сыро, проливной дождь безжалостно хлестал и сек крышу, точно розгами. Убийце не спалось. Порой он жалел, что к нему вернулось былое жизнелюбие, ведь по пятам пришел страх смерти. И вот беспощадный и бездушный Микелетто уже опасался урагана и дождя. Он, лежа на тюфяке из соломы, глядел на дребезжащее под напором ветра стекло мутного оконца и боялся, точно ребенок, как бы ненастье не сорвало эту тонкую преграду между неистовством природы и видимым покоем дома. Лишь перед серым рассветом стон бури утих. Но тяжелые тучи продолжали бродить над городом весь день, грозясь вновь пролиться на землю мощным ливнем. Улицы, тихие, мокрые и начисто выметенные ветром, пахли сыростью приближающейся зимы. Вскоре тишину утра наполнил мерный, дружный топот копыт. То войско Его Святейшества выступало на защиту Рима. Чезаре с мрачным спокойствием наблюдал отъезд брата с высокого парапета Апостольского дворца. Микелетто же, облокотившись на мраморную балюстраду, невозмутимо глядел на богатые доспехи Хуана Борджиа и размышлял о том, сколь мало внешний лоск порой отражает внутреннее содержание. Ведь со стороны герцог и впрямь создавал впечатление молодого бравого генерала, готового дать отпор врагу. Стальные латы на нем отливали серебром, уверенная, сдержанная улыбка едва касалась капризных уст. Сидя в седле, с гордо выпрямленной спиной, он небрежно помахивал рукой той немногочисленной толпе, что собралась в этот ненастный день, дабы воздать почести отъезжающей армии. В темно-карих, почти черных глазах младшего из Борджиа читалось властное хладнокровие, которым в действительности он не обладал, но зато природа наградила Хуана неподражаемым талантом актерства. Создавать впечатление у него выходило великолепно. Надо думать лицедейство встанет ему в помощь на поле битвы. Кто знает, быть может, Карл пожелает решить дело переговорами, а не сражением. Когда кавалькада с герцогом скрылась из виду, Чезаре смерил Микелетто долгим, пронизывающим взглядом, а затем задумчиво произнес: — Сочтет ли Господь наше дело правым, Микелетто?