— Меня и Джулию Фарнезе, — Лукреция перевела дыхание. — Мы направлялись в Рим… — Так езжай к нам, — протянул ей ладонь герцог. Он окинул сестру взглядом, полным радости неожиданной встречи, но и ошеломления. А хорошенько присмотревшись, Лукреция заметила в темно-карих глазах брата настоящий ужас, который он тщательно скрывал. Но страх выступил испариной на его высоком лбу и над верхней губой. — Переживешь ли ты этот день, Хуан? — с горечью проговорила Лукреция. — Нас ждет битва, — твердо ответил он и невольно всмотрелся в горизонт, где синели флаги французской армии. — Поверь мне, ты уже проиграл ее! — Лукреция с силой выдохнула. — Она едва началась, — упрямо возразил Хуан. Лукреция внезапно ощутила безмерную усталость, смешанную с незнакомой ранее злостью. До чего же это тяжко, умолять мужчин сложить оружие. Почему их так манят сражения, жестокость и насилие? Целую неделю ей пришлось обхаживать и приручать французского короля, а теперь и собственный брат упорствовал в непостижимом упрямстве. Неужели она одна понимала, что нужды в напрасном кровопролитии нет? Лукреция покрепче схватила поводья и, повысив голос от нарастающей досады, сбивчиво проговорила: — Я слышала всего один пушечный залп, еще сотня — и твое войско поляжет в море крови! И ты еще даже не видел их пики! Хуан замотал головой, перья на его высоком шлеме римского легионера всколыхнулись: — Я не приму поражения! Глупец! Разве ты не видишь, что уже сражен, подумала Лукреция, а вслух выпалила: — Значит, не думай так! — и примирительно смягчив голос, добавила: — Назови это здравым смыслом. Скажи, что король попросил назвать условия… и ты предложил… — Что я предложил? — нетерпеливо бросил герцог. Ласково, точно обращаясь к малому ребенку, Лукреция проговорила: — Безопасный путь к Неаполю в обмен на… бескровный проход через Рим. В ярком свете утреннего солнца их глаза встретились и, казалось, Хуан впервые принял сестру, как равную. — Лукреция, — воскликнул Хуан в отчаянии, — Карл разграбит город и низложит нашего отца! Она качнула головой и многозначительно улыбнулась: — Предоставь это мне, — Лукреция протянула ладонь и крепко сжала его руку, принуждая брата кивнуть в знак согласия. Слава богам — благоразумие восторжествовало! Герцогу Гандийскому придется отложить свое честолюбие до лучших времен. А пока — Лукреция закончит начатое. Она вновь стегнула лошадь и галопом поскакала обратно туда, где на залитом осенним солнцем луге любезный Карл терпеливо ожидал пленницу. Лукреция все же станет голубем мира, а мужчины, хотя бы на сегодня, пусть умерят свою жажду крови. — Это был мой брат, Ваше Величество! — приблизившись к королю, сообщила Лукреция, как ни в чем не бывало, и решительно натянула узду, заставив лошадь стоять смирно. — Ваш брат? Король был сбит с толку. На его жизненном пути, вероятно, не часто случались очаровательные красавицы, но столь отчаянных девиц он, по-видимому, не встречал никогда. Лишь теперь Лукреция поняла, каким должно быть диким и неразумным выглядел ее поступок в глазах Карла: бросилась под пушечные ядра, только бы спасти брата. — Главнокомандующий папской армии, — все так же непринужденно улыбаясь, промолвила Лукреция. — Он думал, что вы хотите разграбить Рим. Как орды готов и вандалов! — при этих словах Лукреция распахнула глаза во всю ширь, будто сама мысль о подобной возможности была кощунством. — Я сказала ему, что вы благородный человек! Что вы об этом и не помышляли! Она цепко впилась взглядом в холодные глаза Карла: — Вы ведь не помышляли об этом? Он, будто против собственной воли, ответил: — Не помышлял. — Ваша цель — Неаполь? — не унималась Лукреция. Она силилась сохранить то очаровательно простодушие, что действовало подобно волшебному заклинанию, и, одновременно, ничем не выдать безумное напряжение, холодными волнами проходящее через все ее тело. С минуту Карл глядел на нее совершенно обескураженный, взгляд его в равной мере выражал недоумение и восхищение. Наконец, француз негромко произнес: — Неаполь. Конечно. Лукреция незаметно перевела дух, а затем широким взмахом руки указала на противоположный холм и, все так же непринужденно улыбаясь, проговорила: — Поэтому мой брат, герцог Гандийский — главнокомандующий папской армии, радушно приглашает вас в Рим! Как мне не хватало этих глаз. Часть восемьдесят вторая В ясный, по-зимнему холодный день французская армия достигла стен Рима. Не встретив на своем пути ни сопротивления, не приветствий, Карл прошел северные ворота города в гнетущей тишине. Вероятно, монарх ожидал почестей и салютов, лепестков белых роз, сыплющихся на его голову с балконов, триумфальных арок и шествий — но Рим встретил французов холодным, мертвенным молчанием. Почти все жители — от бедных крестьян до богатых вельмож — покинули город, а те несчастные, которым некуда было бежать, упрятались в своих домах, плотно затворив все двери и ставни. Остался в Риме и молодой кардинал Борджиа. Он вместе с Микелетто наблюдал за приближением королевского эскорта с высоты стрелковой башни, выстроенной наспех в ожидании французов. Башня была бесполезной перед лицом двадцати тысячной армии, зато отсюда просматривались все главные улицы и площади до самой Саларийской дороги, что вела на север. Под стенами папского дворца гладкой зеленоватой лентой мерцал Тибр: за время засушливого лета его воды измельчали и берега поблекли. Старый мост через реку, в другой день полный паломников, бродяг и крестьян, нынче пустовал — лишь бездомные собаки рыскали туда-сюда в поисках еды. Каждая черепичная крыша, каждый дворик под густой сенью виноградной лозы, и бронзовые купола церквей в округе были отлично знакомы Чезаре. Но в этот день и кривые переулки, и узкие улицы, и величественные дворцы, и широкие площади сиротливо мерзли под холодным ветром приближающейся зимы. Не было ни торговцев, ни ремесленников, ни зевак: казалось, всех жителей напрочь выкосила чума. За всю свою жизнь Чезаре не доводилось видеть обычно шумный и праздный Рим в таком унылом запустении. А тем временем колонна во главе с Карлом медленно приближалась: уже можно было различить синие флаги с желтыми лилиями, серебром отливающие шлемы и кольчугу солдат. Отдаленный стук копыт о мостовую эхом разносился по пустому городу. С тревогой Чезаре всматривался вдаль, в ряды конницы. Он искал, рыскал взглядом, пока, наконец, не нашел. Сердце было готово вырваться вон из груди, стоило высмотреть знакомый хрупкий силуэт. Лукреция! Дыхание перехватило, пол ушел из под ног, а тело утратило вес, и он весь превратился в один летящий, стремительный и жадный взгляд. Прямая, словно струна, тонкая, будто видение, сестра чинно шествовала верхом по правую руку от короля. В солнечной, пыльной дымке дня выражения ее лица Чезаре не мог разглядеть. Но очертания столь любимого им облика угадывались в прелестной призрачности. Он бы ни с кем не спутал эту своеобразную, гибкую грацию, эту прирожденную, повелительную легкость, с которой Лукреция держалась в седле. С трудом оторвав глаза от сестры, Чезаре быстро пробежался взглядом по горстке королевского конвоя. Все были здесь. Он успел заметить и кардинала делла Ровере, и любовницу отца — Джулию Фарнезе. Когда ему доложили, что Лукреция попала в заложницы к французам, Чезаре чуть не сошел с ума от отчаяния. Он снова не уберег ее. Сначала сестра угодила в лапы к предателю Сфорца, а теперь в плен к французской армии, а он, ее верный и любящий брат, по-прежнему оставался сторонним наблюдателем. В тот день сотни безумных идей и мыслей об вызволении Лукреции хлынули в голову одна шальнее другой. Но они рассыпались прахом, стоило на миг прийти в себя и взглянуть правде в глаза: все, что он мог делать — это терпеливо ждать. По-счастью, Хуан заверил брата, что Лукреция выглядела гораздо лучше, чем он сам, когда они встретились на поле битвы. Еще вчера герцог Гандийский вернулся в Рим во главе отступающих отрядов папской армии, а сегодня, казалось, и следа не осталось от защитников Вечного города. Лишь малочисленная стража, состоящая из испанских наемников, верных Борджиа, все еще охраняла Ватикан и залы Апостольского дворца. По приказу отца Хуан тем же вечером направился в Остию вместе с матушкой, Джоффре и Санчей. Оттуда, в случае крайней необходимости, семья Борджиа могла бежать морем в Испанию. Великолепная венецианская галера с полной провизией на борту была подготовлена заранее, и уже в течение двух недель колыхалась на волнах в новом порту Чивитавеккьи. Сам же Родриго Борджиа не только напрочь отказался покидать Ватикан, но и даже укрыться в замке Святого Ангела не посчитал необходимым. А Чезаре твердо решил оставаться рядом с отцом, что бы ни случилось. В эту самую минуту, пока Карл Французский шествовал улицами Рима с видом победителя, понтифик возносил молитвы перед алтарем в соборе Святого Петра. По некой странной блажи Родриго уже второй день к ряду одевался в грубый холщовый балахон вместо роскошной сутаны и все твердил о крестьянских сандалиях, что явились ему в одном из снов. Чезаре едва ли мог понять витиеватый замысел отца, но идея встретить короля в обличье благочестивого монаха не была столь уж безумной. Грубый фарс, сыгранный таким талантливым лицедеем, как Родриго Борджиа, вполне мог сойти за правду. Между тем, конвой приближался к воротам собора Святого Петра, и Чезаре, позабыв обо всем на свете, внимал каждому движению маленькой фигурки в темно-синем дорожном плаще. Вот Лукреция медленно повернула голову вправо, будто силясь рассмотреть что-то в пустом переулке, вот непринужденно откинула выбившуюся из прически белокурую прядь, вот что-то быстро сказала Джулии, а та лишь кивнула в ответ. До чего же ему хотелось прямо сейчас оказаться рядом и покрепче обнять этот тонкий стан, заглянуть в любимые глаза — прочитать в них все, о чем слова никогда не могли сказать. Чезаре тосковал по Лукреции в разлуке, но не позволял унынию завладеть собою всецело. Днем дела церкви и Рима поглощали его разум, ночами он забывался в сладких объятиях Фиаметты, и жизнь продолжалась. Шла своим чередом. Но лишь сейчас, глядя на Лукрецию, он понимал, что едва выжил в разлуке. Сердце его безумно тосковало втайне от разума, а тело Чезаре лишь существовало в причудливой напрасности дней: он ел, пил, говорил, слушал и предавался усладам с куртизанками, но дух его при этом оставался полумертв. Словно Чезаре бежал и бежал в каком-то бессмысленном колесе времени. Но стоило ему увидать настоящую Лукрецию — не плод сновидения или фантазии, — и необъяснимый, пьянящий восторг пронзил все его существо сверху донизу. Он смотрел и не мог насмотреться, дышал и не мог надышаться. Будто жизнь вдруг началась заново, с чистого листа. Его верный слуга уже некоторое время что-то говорил, но Чезаре не разобрал ни единого слова, полностью поглощенный созерцанием любимой сестры. — Что ты говорил, Микелетто? — переспросил молодой Борджиа, все еще не в силах отвести глаз от Лукреции, медленно приближающейся к вратам собора Святого Петра. Она вывела лошадь вперед, а за ней по пятам следовал король и остальная свита. — Я говорил, Ваше Преосвященство, что там, за пределами города, разлилось море, и оно вот-вот захлестнет Рим. Никогда не видал такого огромного войска. Чезаре, словно очнувшись от полудремы, быстро повернул голову к Микелетто. Нечасто его слуга говорил столько слов за один раз, видимо, он и впрямь был впечатлен размахом армии противника. — Помимо войска, у Карла — моя сестра и La Bella, — Чезаре отошел от оконного проема и вздохнул: — Он с легкостью получит от нашего отца всего, чего пожелает. — И чего же он желает, Ваше Преосвященство? — слуга последовал за господином к лестнице, ведущей вниз, на выход. — Скоро узнаем, Микелетто. Пойдем. Покинув башню, Чезаре и наемник прошли в замок Святого Ангела, а оттуда подземными ходами наскоро добрались до Апостольского дворца. О наличии тайного перехода была известно лишь приближенным к понтифику, о том, где располагался вход и выход, знали и вовсе единицы. Одна из секретных дверей вела прямиком в чулан аванзалы папских апартаментов. Отпустив до поры Микелетто, Чезаре прошелся опустелыми коридорами в полной тишине, ведь даже слуги покинули Борджиа. Во всем дворце можно было сыскать лишь несколько верных прислужниц, да и те прятались по своим комнатушкам. В его собственном доме всегда царила подобная тишина — Чезаре не держал много челяди. Но резиденция понтифика, извечно заполненная церковниками, стражей, домочадцами, поэтами, скульпторами, художниками и прочими прихлебателями, нынче казалась заброшенным, покинутым особняком, в котором не ровен час, да объявятся бледно-серые призраки. Он услышал, как хлопнула наружная дверь, и невольно притаился за ближайшей колонной. Тихий шорох юбки, легкие шаги — Лукреция? Король отпустил ее, ничего не потребовав взамен? Чезаре неслышно выскользнул из своего укрытия и в три широких, стремительных шага настиг сестру, на ходу снимая перчатки. Ладони его уверенно легли на ее хрупкие плечи, Лукреция вздрогнула и порывисто оглянулась. Улыбка разом осветила ее бледное лицо, а Чезаре, казалось, на миг позабыл, что нужно дышать. До чего же нестерпимо прекрасна, до чего же восхитительна была ее улыбка! — Как мне не хватало этих рук! — дрожащим голосом воскликнула сестра, накрывая его ладонь своей маленькой, покрытой тонкой замшей перчатки ладошкой, обжигая его светящимся от счастья взглядом. Не говоря ни слова, Чезаре привлек Лукрецию к себе, с неистовой нежностью стиснул в жадных объятиях, ласково прижимая ее лоб к своим губам. Все месяцы разлуки он неосознанно ждал этого чистого мига, когда сможет вновь увидеть ее, обнять и с новой сладкой силой вдохнуть терпкий, знакомый до боли аромат ее чудесных волос. В ту минуту ничто не могло омрачить его безмерного счастья. Сестра здесь, рядом с ним, и он больше ни за что на свете не даст ее в обиду. С трудом отстранившись, Чезаре с наслаждением заглянул в любимые, светло-зеленые, ослепительные глаза. — Как мне не хватало этих глаз, — хрипло проговорил он, обхватывая ладонями белое, будто источающее собственный волшебный свет, личико. Лукреция, неотрывно глядя на него, улыбалась, мягкие губы подрагивали. Ему вспомнились детские годы, венок из одуванчиков на ее пшеничных локонах, искрящиеся беззаботностью глаза и голые щиколотки, тонущие в сочной зелени летней травы. — Я привела в Рим короля, Чезаре, — сказала Лукреция, и в голосе ее скользнула затаенная горечь. Нет, она больше не была той босоногой девчонкой с короной из одуванчиков. Нынче она заслужила настоящую корону — из золота и самоцветов. Но откуда эта горечь? — Я слышал, — прошептал он и выпустил ее из своих рук, судорожно глотнув воздух, будто опомнившись от наваждения. — Моей сестренке удалось то, что не удалось папской армии.