— Он ищет наставлений от главы христианского мира. — Разумеется, — мягко усмехнулся Чезаре. Оба знали, что, помимо наставлений, Карлу было необходимо нечто куда более определенное. Сестра стянула перчатку и быстро отыскала руку Чезаре. Ничего не изменилось: их ладони всегда находили друг друга, а пальцы вкрадчиво переплетались в своем немом разговоре, стоило брату и сестре оказаться рядом. Держась за руки, они вышли на свежий, прохладный воздух внутреннего двора. Перед фонтаном Чезаре поцеловал ее ладони, одну за другой, и с тревогой вгляделся в любимое лицо: — Расскажи мне все, сестренка, — проговорил он, страстно желая знать, как она жила все эти месяцы без него. — О некоторых вещах лучше не говорить, — Лукреция потупила глаза, уголки ее губ горестно опустились. Сердце его мучительно сжалось, ибо он сразу понял, о каких именно вещах сестра не желает говорить. Проклятый Сфорца! — Твой муж? Он был груб с тобой? — Чезаре настойчиво встряхнул ее за плечи, заставляя снова поднять глаза. — Хуже, — Лукреция высвободилась из рук брата и двинулась по жухлой лужайке. — Он предал нашего отца! Чезаре непримиримо мотнул головой и устремился за ней: — Мне известно об этом предательстве, и он за него заплатит! Но если он дурно обращался с тобой, то расплата будет иной! Лукреция порывисто бросилась к фонтану и оперлась о его чашу руками, будто в поиске равновесия. — Путь был долгим, Чезаре, и я… — голос ее затрепетал, точно от слез. Она вздохнула поглубже: — До сих пор я старалась быть сильной, но… Неожиданно сестра сползла вниз, будто внезапно утратив силы. Чезаре ринулся к ней, подхватил, разворачивая лицом к себе. — Лукреция! Тебе нужен врач! — он с тревогой коснулся тыльной стороной ладони ее лба и щек, желая понять, нет ли у сестры жара. — Нет, брат, — дрожащим голосом ответила Лукреция, все еще пряча от него взгляд. Она побледнела, и по бархатной коже щеки скатилась крупная слеза. — Но ты больна! — в отчаянии воскликнул он, ласково смахивая соленую слезу губами. — Ты теряешь сознание! — Это обычная слабость, — прошептала она и, отстранившись, робко взглянула ему в глаза: — Я жду ребенка. — О, Боже! — только и мог проговорить Чезаре. Ее невинные губы не могли произнести подобного. Она же сама еще совсем дитя, пусть жизнь и заставила ее взрослеть скорее обычного. — Кто-нибудь… — он натужно вздохнул, силясь взять себя в руки, — кто-нибудь еще знает? — Только Джулия Фарнезе, — Лукреция слегка нахмурилась: — И более никто не должен знать. — Почему? — Чезаре коснулся ее изящной шеи, огладил большим пальцем щеку, смахивая очередную слезу. — Потому что, — она на миг замялась, опустив ресницы, отдаваясь любящему прикосновению, а затем, распахнув глаза, ошарашила его: — Это дитя, слава Богу, не от моего мужа. Казалось, на миг он оглох от услышанного, но, заметив в глубине ее блестящих от слез зрачков отчаянную мольбу и затаенный стыд, одернул себя и ласково притянул белокурую голову на свою грудь. Она больше не дитя. Не дитя, Чезаре! Очнись. Открой глаза и вспомни, что сестра пережила за последний год, и это только то, о чем ты знаешь. А о чем она молчит? Девочка моя, что же они сделали с тобой? Он без всяких слов подхватил сестру на руки и уверенно зашагал прочь со двора. Лукреция по-прежнему весила не больше перышка, и ему было в радость ощущать вес ее хрупкого тела в своих объятиях. — Что ты делаешь? — со слабым протестом в голосе спросила она, руками обвивая его плечи и шею. — Несу тебя в свои покои, — просто ответил он. — Твои не готовы. Почти вся прислуга бежала. Осталась лишь моя Кларетта, да несколько слуг нашего отца. — Я могла бы и сама дойти, Чезаре, — она улыбнулась с легкой ноткой укоризны. — Нет. Ты бледна. Ты устала, — он сделал паузу. — Ты ждешь ребенка… К тому же я слишком долго не носил тебя на руках. Лукреция ласково рассмеялась, не сводя с него глаз. Ее слезы высохли. Нежные, беглые пальцы уже играли с его волосами, пока Чезаре поднимался с ней по лестнице. Совсем недавно, он ровно так же нес сестру, только спящую, в ночь ее злосчастной свадьбы. Сердце в очередной раз сжалось от мучительных сожалений. Почему он тогда не разбудил ее и не увез на край света? — Я сейчас же велю приготовить для тебя ванную, и отдыхай, сколько пожелаешь на моей кровати, — Чезаре осторожно опустил сестру на диван и ласково ущипнул ее за подбородок. — Она всегда тебе нравилась больше своей собственной, разве нет? Лукреция добродушно улыбнулась и, глядя на него снизу вверх, тихо сказала: — Я скучала, Чезаре. Он быстро опустился перед ней на колени и притянул к себе за плечи. До боли, до дрожи захотелось впиться в прекрасные губы, полуоткрытые, точно в ожидании поцелуя, но вместо этого он быстро расцеловал Лукрецию в обе щеки и, глубоко вздохнув, шепнул: — Теперь ты дома, любовь моя, — Чезаре беззаботно улыбнулся, стараясь отогнать навязчивые мысли о неуместных нежностях. — Ты голодна? — Ужасно! — О, по счастью кухарка осталась верна нам и не убежала со всеми. Пойду, разыщу ее. Пока ты будешь нежиться в горячей ванной, она приготовит для нас вкуснейший обед. Сестра послушно кивнула и со вздохом великого облегчения откинулась на мягкие подушки дивана. Ему бы хотелось тотчас расспросить Лукрецию о каждом ее дне вдали от дома, и в особенности о таинственном отце ребенка. Боже правый — ребенка! Его сестра, эта маленькая, хрупкая Мадонна носит под сердцем чужое дитя. Немыслимо! Однако Чезаре понимал, что сегодня она не станет говорить. Придет время и Лукреция все расскажет сама, а пока ей необходим отдых, покой и его щедрая забота. Рубища и пепел. Часть восемьдесят третья Итак, дочь Родриго Борджиа оказалась настоящей последовательницей собственного отца и справилась с тем, что было не под силу взрослому и владетельному герцогу Гандии. Лукреция стала посланником мира, привела воинственного короля на ступени собора Святого Петра прямиком в богобоязненные объятия Папы. А уж выбраться из-под коварных чар Александра удавалось единицам. Вместо погрязшего в роскоши и золоте понтифика король Франции встретил смиренного монаха в грубой тоге, истово молящегося о долготерпении и милосердии перед алтарем собора Святого Петра. И достойный монах этот оказался к тому же и на редкость сговорчивым, пообещав Карлу то, чего он так жаждал — корону Неаполя. На ратном поле французский король заставил отступить римское войско, но в дипломатическом поединке Александр неизменно одерживал победу, и сей раз не стал исключением. В тот день Карл преклонил колени перед Родриго под сводами старого храма и поцеловал — не перстень рыбака, но саму руку Папы, ведь все кольца и символы власти испанец предусмотрительно снял перед тем, как отправляться на сию священную битву. А Родриго представлял разговор с королем очередным своим сражением — великим испытанием, выпавшим на его долю. Дальновидный испанец приветствовал врага без оков Святого Престола. Он встретил опасность, как Спаситель встречал свой суд: в простом одеянии, в сандалиях на босу ногу, украшенный лишь верой в Господа. И на этот раз Всевышний услышал молитвы своего преданного слуги. Когда той далекой теплой весной Ванноцца вернулась в Рим с новорожденной малюткой-дочкой на руках, Родриго впервые усомнился в верности любовницы. Лукреция, — малышка с глазами светлыми и чистыми, как само небо, — меньше всего походила на дитя испанских кровей. Фарфорово-белая кожа, медовые завитки волос — дочь, казалось, ничего не взяла от своих каталонских родственников. И чем старше она становилась, тем непостижимей отличалась от братьев. Высказав как-то раз сомнения в отцовстве, Родриго получил от Ваноццы взгляд, от которого мигом побелело несколько волос на его уже и без того седеющей голове. Некоторое время спустя любовница все же обмолвилась, как бы невзначай, что подозрения его совершенно напрасны, ибо ее бабушка — Эмилия дей Катанео, была хрупкой, бледноликой красавицей с роскошными волосами, золотистому блеску которых завидовали во всей округе. Несмотря на мучительные сомнения, Родриго души не чаял в дочурке. Он всегда любил детей, обожал возиться с младенцами, и безмерно умилялся тому, как быстро из плачущих карапузов его сыновья превращаются в подвижных непосед, за которыми не в силах углядеть и десяток нянечек. Но Лукреция подарила ему ранее неведомую радость — быть отцом такой чудесной крохи оказалось настоящей благодатью. Один взгляд на светловолосого ангелочка вселял в сердце тепло и покой, а уж когда в череде будней удавалось выкроить время на игры — в целом свете не сыскалось бы человека счастливей Родриго. И хотя внешне девочка не напоминала Борджиа, вскоре стало ясно, что характером и смекалкой Лукреция целиком и полностью пошла в отца. Сейчас, спустя семнадцать лет, она в очередной раз доказала, что достойна называться дочерью самого понтифика. Она помогла избежать кровопролития, спаслась от мужа-предателя, а вчера Чезаре сообщил, что Лукреция ждет ребенка от неизвестного любовника. Иного отца сей факт бы покоробил, но Родриго лишь в очередной раз убедился, что эта девочка — его плоти и крови. Подумать только — она обвела вокруг пальца супруга, мужчину вдвое старше нее — и поделом. Этот брак не оправдал надежд, и о его расторжении понтифик думал уже не первый день. А после Лукреция могла бы выйти замуж еще раз, за более подходящего кандидата для нее самой, и, разумеется, за того, кто будет верен семье Борджиа. И пусть злые языки, шипящие, что церковнику не положены отпрыски, придержат свой яд — у этого Папы лучшие дети во всем мире. После месяцев треволнений о будущем церкви и Рима Александр вновь был спокоен. Его единственная дочь и возлюбленная Джулия подле него, в безопасности, радуют глаза и сердце, а престол Святого Петра останется за ним, пусть даже ради этого придется отдать Неаполь. Король Франции получит столь желанный кусок итальянского пирога — вопрос, сможет ли он его проглотить? До ушей понтифика нынче дошли смутные слухи, что на юге Италии началась эпидемия чумы. Между тем, в эти дни захватническая армия вольготно расположилась на отдых в стенах Вечного Города. В распоряжении Карла и его приближенных был предоставлен великолепный дворец на Пьяцца Венеция и Замок Святого Ангела, в то время как многочисленные солдаты и наемники расквартировались в покинутых домах вельможных жителей Рима. На улицах города вновь закипела жизнь, заработали рынки на площадях, зашумели таверны, наполнились пьяными посетителями бордели. Мало-помалу в город возвращались крестьяне и ремесленники. Их скромные лачуги и дома не представляли особого интереса для солдат. Французы с большим удовольствием и без всякого страха пользовались удобствами, что могли предоставить богатые дворцы и палаццо, а позже, покидая Вечный Город, забрали с собой все, что пожелали и смогли унести. С немалым удовольствием Родриго думал о возвращении трусливых кардиналов, что так спешно покинули его в час беды. А они, несомненно, вскоре вернутся — и найдут свои роскошные дома в плачевном состоянии. Однако, даже подобное наказание не казалось понтифику достаточным. Он желал проучить этих подлых лизоблюдов как следует, и лишь только в город возвратился папский церемониймейстер, Александр отправился к нему с деликатным разговором. — Ты привез книги обратно, Бурхард! — громко воскликнул он, увидав стопки старых томов, разложенных прямо на мраморном полу просторной библиотеки. Понтифик вновь облачился в молочные шелка и мягкие теплые туфли, на пальце его тяжелел золотой перстень — символ церковной власти, на груди сверкал массивный крест, усыпанный жемчугом, а макушку прикрывала шелковая шапочка. Роль скромного монаха в грубых одеждах не пришлась по вкусу Родриго. Камергер вздрогнул, услыхав раскатистое приветствие, и быстро поклонился, потупив взгляд: ‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Разумеется, Ваше Святейшество! Этот педантичный, низкорослый голландец всегда вызывал тень улыбки на губах Александра. При всей своей сдержанности и услужливости Бурхарду довольно плохо удавалось скрывать истинные чувства: за угодливо опущенными глазами сквозило порицание, неприятие и даже страх. А соглядатаи докладывали Родриго о неком дневнике, что вел церемониймейстер. Протоколировал ли он бесстрастно все, что видел, либо давал собственную оценку событиям? Александр не считал важным узнать о содержании этих записей. — Прошу, продолжай, — махнул он рукой, застывшему в поклоне слуге и, взяв первую попавшуюся книгу, уселся неподалеку и рассеянно пролистнул пожелтевшие страницы древнего фолианта. Иоганн всегда беспрекословно исполнял все, что было велено, и, хоть его немало стесняло присутствие Папы, он молча принялся разбирать одну из книжных полок, попеременно бросая пугливые взгляды через плечо. Угодливый Бурхард прекрасно знал, что лучше места, чем при папском дворе, ему не найти, а потому был готов служить любому из понтификов. “Даже Борджиа” — усмехался про себя Родриго, наслаждаясь неловкостью Иоганна. Выждав момент, когда растерянность слуги достигла предела, и он все больше оглядывался, чем занимался делом, понтифик негромко, но отчетливо произнес: — Мы созвали коллегию кардиналов. Мы находим их бегство из Ватикана в час величайшей опасности совершенно постыдным. Как, должно быть, и ты, Бурхард? Иоганн застыл в нерешительности и, вновь потупив взор, пролепетал: — Да, Ваше Святейшество. Стыд и позор. Родриго удовлетворенно кивнул и, вкрадчиво дернув губы в ухмылке, продолжил: — Твое отсутствие тоже не прошло незамеченным, — он вперил холодный взгляд в покрасневшего до самых ушей Бурхарда. — Но Мы верим, что тебя заботила сохранность священных томов нашей библиотеки. — Я сделал все, чтобы уберечь их, Ваше Святейшество, — дрожащим голосом отвечал церемониймейстер. Родриго вновь примирительно кивнул.