— Что ж! — он отложил книгу и степенно поднялся на ноги. — Ты должен проштудировать их и найти для Нас прецедент… Курии, столь себялюбиво оставившей нас, настала пора покаяться. — О покаянии какого рода идет речь? — маленькие холодные глаза Бурхарда настороженно блеснули. — Мы думаем, на следующем собрании они должны облачиться в рубища и посыпать голову пеплом. Родриго не улыбнулся, хотя в душе он смеялся во все горло, ибо что могло быть приятнее, чем заставить этих благочестивых прелатов исполнить древнееврейский обычай скорби? Разумеется, ни один их них не испытывал раскаяния, но пусть хотя бы сделают вид. — Рубища и пепел? — пробормотал церемониймейстер, не вполне понимая серьезность намерений Александра. — Да! — понтифик приподнял брови: — Ты ведь найдешь для нас такой прецедент? — Приложу все усилия, Ваше Святейшество! Борджиа развернулся и зашагал прочь, наконец, давая волю широкой улыбке, что сама собой расплылась на его лице. Запретная любовь. Часть восемьдесят четвертая Эти сны возвращались. Накатывали внезапной, удушливой и черной волной. Подступали исподволь, обрывочные, точно бред. Вначале он всегда шел, бесцельно шагал вперед, не понимая, куда его несут собственные ноги. На сей раз Чезаре ступал ночными, опустевшими улицами Рима. С неба сплошной стеной падал проливной, холодный дождь, он не узнавал лабиринта темных переулков и тупиков, в которых очутился. Волосы прилипли ко лбу, а одежда, насквозь мокрая, тяжелыми кандалами сковывала тело. Перед глазами стелился мутный, багровый сумрак, и лишь изредка виднелись одинокие огоньки в окнах незнакомых домов. В руке он с силой сжимал острый, короткий клинок. На мгновение взглянув на окровавленное лезвие, Чезаре ужаснулся, голова на миг закружилась, будто он хлебнул дурманящего зелья. “Избавь меня” — мягко шептал нежный голос, доносящийся из туманной дали, а неистовый дождь глушил пронзительный вопль. Заточенный нож со свистом прорезал ночь и натужно входил в бренную плоть. Кровь хлестала прямо в глаза, Чезаре жмурился, отталкивая отяжелевший и, казалось, вмиг окоченевший труп прочь от себя. А тот вместо того, чтобы отлететь в сторону, валился прямо под ноги. Под подошвой сапога отчетливо угадывалась чья-то голова: тугая, готовая вот-вот лопнуть, точно орех. С невольным вскриком Чезаре отпрянул. Омерзительная падаль. При жизни у барона Боннадео была крепкая стать и надменный взгляд, теперь же все угасло. А руки Чезаре в липкой крови. Он бы и сам мог оказаться на месте мертвеца: безвольно лежать, подставив безжизненное лицо под сапог соперника. Не бывать тому! Он бы никому не позволил давить себя сапогом, пусть ради этого пришлось бы воскреснуть из мертвых. Колени задрожали, к горлу подступила тошнота. Чезаре, словно обезумевший, бросился бежать прочь, куда глаза глядят. Под небо, что доселе не поглотило его, под струи холодного ливня. В ушах гулко стучала собственная кровь, а нежный голос вдали превратился в сталь и, отражаясь эхом от стен домов, все вторил: “Чудовище! Чудовище!” Впереди, сквозь завесу дождя, заструился мягким отблеском неясный огонь фонаря, и Чезаре бездумно устремился к нему в надежде на собственное избавление. Под масляным факелом оказались двери. Толкнув плечом тяжелые створки, он ввалился в темную, затхлую каморку. Глаза не могли привыкнуть к непроницаемому мраку, и Чезаре двигался на ощупь, касаясь сырых, липких стен ладонями. Где-то в высокой черноте послышался взмах крыльев птицы, заключенной в клетку. Подняв голову к потолку, он с ужасом обнаружил лишь зияющую, бескрайнюю пустоту. Темноту, которой не было передела. Внезапно откуда-то, словно из-за толстой стены, донесся приглушенный голос. То была Лукреция, и она жалобно звала его имя. Чезаре сломя голову бросился вперед и наткнулся на дверь, порывисто толкнул ее и влетел, почти упав оземь в очередную кромешную, густую тьму. Сколько бы он не напрягал взгляда, ничего нельзя было различить. А сестра все звала. Он вслепую поднялся и, быстро рванув с места, с размаху впечатался в стену. Что-то под плечом заскрипело, застонало, каменная кладка вдруг разверзлась, и взору Чезаре предстала слабо освещенная просторная комната. Его сознание не желало поверить тому, что разглядели глаза сквозь тусклое мерцание нескольких свечей. Инстинкт сработал скорее разума. Еще не вполне осознавая, что творит, он кинулся вперед, туда, где на громадной кровати под тяжелым балдахином Лукреция — его милая сестренка, его вечная любовь — билась в стальных тисках грузного Джованни Сфорца. В ладони, откуда не возьмись, вновь возник остро заточенный нож, и Чезаре уже готов был вонзить лезвие в толстую плоть мерзавца, как вдруг запястья его стянулись незримыми цепями, а все тело будто сковало льдом. Застопорившись в шаге от злосчастного ложа, он открыл рот, силясь кричать, но ни единого звука не сорвалось с иссохших уст. Все, что он мог, это беспомощно смотреть, как любимую сестру насилует чертов предатель. Остервенело вколачиваясь в ее тонкое тело, Сфорца сопел, точно зверь. Повернув голову к Чезаре, насильник с налитыми кровью глазами залился издевательским хохотом. По лицу его градом тек пот. Не в порыве похоти и не по зову страсти, а лишь в жестоком стремлении причинить как можно больше страданий, козлоногий дергал Лукрецию за шелковые волосы, и с такой злобой сжимал хрупкое плечо, что под заскорузлыми пальцами, на белой, нежной коже тотчас расплывались темно-голубые, огромные синяки. А она теперь молчала, не издавая больше ни звука, словно онемев от стыда и боли. Проклятье! В отчаянии Чезаре рванул вперед. Обезумев в яростном исступлении, он захрипел, задыхаясь. Нет! Я здесь! Я спасу тебя! Но красные цепи его пут лишь глубоко разрезали кожу запястий, и кровь, алая до черноты, густым потоком хлынула прямо в лицо. Багровые струи застлали глаза, соленые, с привкусом металла реки влились в рот и в ноздри. Чезаре захлебнулся, откашлялся и снова захлебнулся. Уже ничего не видя и не слыша, он провалился в бездну, в чернильную темень небытия. Сердце больно ударило о грудную клетку, когда он, наконец, открыл глаза и увидел полог собственного ложа. Чезаре нынче спал в одной из комнат папского дворца, предназначенной для гостей, его покои до сих пор занимала Лукреция. Всего лишь сон. Только дурное видение, порожденное демонами ночи. Чезаре резко поднялся на кровати и поморщился, утирая лоб от холодного пота. При свете утра ночной кошмар быстро отступал, рассеивался в тусклом отблеске зимнего солнца. Но боль оставалась. Саднящая, горькая, она жгла сердце. Эту боль не смоешь холодной водой, не развеешь ледяным воздухом морозного дня, не утолишь крепким вином. Не избавится от нее и в притворной молитве перед золотым алтарем в соборе Святого Петра. Темный, адский огонь лютой ненависти уже давно пожирал Чезаре. С тех самых пор, как Джованни Сфорца увез Лукрецию из Рима. Убить мерзавца. Вырезать его кабанье сердце и подать сестре на блюде. Разве он не обещал ей этого когда-то? Да, месть была бы сладка. Но примет ли она такое возмездие? Или в ужасе отречется от него подобно Урсуле Бонадео? Как бы там ни было, а Сфорца необходимо проучить, как следует. За предательство семьи Борджиа негодяй ответит позором, который никогда не смоет со своего знатного итальянского имени. Вчера отец сам без всякого напоминания со стороны старшего сына заговорил о судьбе брака, не оправдавшего надежд. Один лишь Папа мог расторгнуть священные узы супружества, и он намеревался воспользоваться этим правом. Основанием для аннулирования нерушимого союза могло стать отсутствие консуммации* брака. Какое удачное совпадение, что тогда, в ночь злосчастной свадьбы, Джованни воздержался от решительных действий, и все видели, что невесту из зала унес на руках ее собственный брат. Теперь это станет основой для обвинения Сфорца в мужском бессилии. Конечно, Чезаре не сомневался, что ублюдок взял свое позже. И мысли о том, как именно Сфорца лишил Лукрецию невинности, вызывали в душе очередную волну нестерпимых терзаний. Наверняка этот неуклюжий боров причинил ей боль, и не один раз. Сестра так искренне и по-детски радовалась падению мужа с лошади и его неспособностью больше предаваться усладам. Проклятье! Проклятье! Лукреция, любимая Лука, его милый, светлый ангел заслуживала лишь поклонения, любви, заботы, самых нежных и искусных ласк — ничего из этого Сфорца ей дать не мог. Но она — роскошнейший цветок на гибком стебельке — не сломалась, не пала духом, а минуя все трудности неудавшегося брака, нашла того, кто подарил ей дитя. Кто же этот счастливец? Кто показал ей радость плотской любви, кто открыл дверь в мир чувственности и страсти, кто заботился о Лукреции, пока Чезаре не было рядом? Чьи руки ласкали девственно-бархатистую кожу, кому выпало счастье безнаказанно пить мед со сладких, пухлых уст прекраснейшей из женщин? Кем бы он ни был, Чезаре неистово завидовал смельчаку. А его собственная любовь греховна. Порочные желания его вместе с неутоленной страстью навсегда обречены прятаться во мраке, в тенях, в самых темных часах ночи, в потаенных мечтах, в самых глубоких уголках сердца. Душа Чезаре черна и полна запретных помыслов, несбыточных чаяний, невыносимых сомнений. Но рядом с Лукрецией все дурное отступает, улетучивается. Ее доброта, ее колдовской свет и безусловная любовь очищают Чезаре. Стоит лишь взглянуть в омут светлых глаз, глядящих на него с искренним благоговением. Рядом с ней он раз за разом обретает то, чего никто другой не может ему дать. Он обретает самого себя. За недели, что Лукреция была дома, они успели обсудить все на свете, даже подробное обустройство французской армии. Все, кроме ее тайной любви и неудавшегося брака. Сестра с огромным воодушевлением и в ярких красках описывала детали, что успела заметить, будучи в плену у Карла. А Чезаре с жадными интересом впитывал каждую подробность. То была его стихия. Мечты о том, чтобы встать во главе многотысячного войска, подобно Ганнибалу, не покидали молодого Борджиа. Однако ему бы больше подошла слава другого полководца — слава Цезаря. Зачем только отец дал сыну имя воина, если намеревался сделать из него священнослужителя? Умыв ледяной водой из колодца следы ночных кошмаров, Чезаре направился в собственные покои, где все эти дни проживала его любимая сестра. Раньше это Лукреция всегда бежала к брату за утешением, но сейчас ему самому были необходимы ее светлые чары, что снимут мрачное заклятье ночи с души. И он летел к ней холодными коридорами дворца, словно то крылья несли его, а не ноги. Какое же огромное счастье, что Лука вернулась домой, и как горько будет снова с ней расстаться, когда придет время. Несмотря на то, что опасность разграбления миновала, в Риме по-прежнему не хватало рабочих рук, а папский дворец все еще пустовал. Люди нехотя возвращались в город, в котором на правах хозяев расположилась французская армия. Между тем, Родриго Борджиа строго-настрого запретил брать тех слуг, что предательски покинули Ватикан. И теперь приходилось собирать весь двор челяди по новой. Лукреция лишь просила вернуть ее камеристку Стефанию, что прислуживала ей до замужества, и отец, размягченный триумфом спасения, благосклонно согласился. Чезаре застал сестру за утренним туалетом и, поприветствовав ее легким поцелуем в щеку, некоторое время молча наблюдал за тем, как служанка проворными пальцами сплетала золотое руно волос своей прекрасной госпожи в тугие, длинные косы. Подобно обычаям королевского двора, присутствие при вечернем туалете Лукреции Борджиа считалось особой привилегией для тех, кто надеялся снискать ее благосклонность. И Чезаре был самым частым гостем на этих торжественных ритуалах, ревностно оберегая сестру от чрезмерно настойчивых поклонников и просителей. Но сегодня он был единственным зрителем. Ничто и никто не мешал ему упиваться красотой своей прелестной Мадонны, пребывая в волшебной власти ее пленительного очарования. Он без всякого смущения уселся прямо на постель, уже аккуратно заправленную и, подложив себе под локоть несколько пышных подушек, устремил все внимание к любимой. В лучах утреннего солнца Лукреция вся светилась неизъяснимым, мягким светом. На ней было одно из тех роскошных дневных платьев, что он видел на Джулии Фарнезе. В отсутствии придворных портных некому было заняться новыми нарядами для дочери понтифика, и Лукреция с благодарностью приняла посильную помощь подруги. Пусть медноволосая любовница отца и считалась самой красивой женщиной Рима, на Лукреции темно-бордовое платье Фарнезе сидело гораздо соблазнительней. Тонкий шелк туже облегал каждый изгиб точеной фигуры, вплоть до слегка округлившегося живота. Приманчивей белела молочно-розовая кожа в глубоком вырезе декольте, искусительнее прятались худенькие плечи в пене золотистых кружев и оборок. Забыв о всяких приличиях, Чезаре поглощал глазами каждую черточку обожаемого образа. Какое же это трудное испытание — любить тебя, Лукреция. В одну минуту желать венчать твое высокое чело ароматными цветами и лишь робким взглядом касаться края твоей одежды, будто ты божество, сошедшее с небес, а в другой миг страстно желать тебя, как самую обычную из женщин. Ведь я не святой. Я всего лишь жалкий мужчина и мысли мои похотливо вьются вокруг твоей полуобнаженной груди. И нет мне спасения, и нет прощения. Если ад существует, мне уже давно уготовано там местечко. — Ты молчалив сегодня, — проговорила Лукреция, сбрызгивая запястья ароматными духами, и Чезаре невольно вздрогнул, будто его выдернули из сладкой полуденной дремы. — Любуюсь тобой без всякого стыда, пока есть такая возможность, — отозвался он и, стремительно поднявшись с кровати, подошел к ней со спины. Окинул взглядом ее отражение в серебристой глади зеркала, а затем игриво коснулся тяжелой капли жемчуга, вдетой в нежное ушко Лукреции. Серьга качнулась, выхватывая отблески солнечных лучей, отбрасывая перламутровые блики на порозовевшую щеку. Она кокетливо хохотнула и плавно поднялась с места: — Думаешь, мне идет этот наряд Джулии? — сестра элегантно повертелась перед зеркалом, критично оглядывая свое отражение. Повелительным жестом она отослала служанку прочь. — Гораздо больше, чем самой Фарнезе, — заверил Чезаре, с тихим восхищением наблюдая за каждым ее движением. — Но… скоро ни одно из платьев не будет мне впору, — Лукреция остановилась вполоборота и легонько приложила ладонь к едва приметной выпуклости в области талии. На лице ее отразилась растерянность. Чезаре шагнул к сестре и осторожно, будто опасаясь спугнуть бабочку, накрыл ее ладонь поверх платья своей: — Скажи, любовь моя, кто его отец? Лукреция смущенно улыбнулась, опустив ресницы, словно вспоминая нечто особенно приятное, и, все также не поднимая глаз, проговорила: — Конюх. Паоло, — она обожгла брата виноватым взглядом и, заметив его ошеломление, быстро добавила: — Но я называла его Нарциссом, его лицо прекрасно. Чезаре, пораженный до глубины души, выдохнул и, внезапно севшим голосом, проговорил: — Я начну ревновать. Она сначала усмехнулась, решив, что брат по обыкновению подтрунивает, но улыбка быстро растаяла на ее приоткрытых в смятении губах. По-видимому, на сей раз Чезаре не успел набросить маску спокойствия, глаза выдали его, и он вовсе не шутил. Мягкое раскаленное железо ревности и впрямь жгло каждый уголок мятежного сердца. С минуту Лукреция пристально глядела на Чезаре, слово в надежде угадать его мысли, а затем мягко, примирительно ткнула кулачком в его широкую грудь: — Ты же читал романы, Чезаре. Такая любовь здесь под запретом. — Запретная любовь, — медленно промолвил он, беря ее за руки чуть пониже плеч и всматриваясь в прекрасные сияющие глаза. — Боюсь, она может стать наваждением. Ему пришлось одернуть себя, чтобы не сойти с ума. Конюх! Правый Боже, простой конюх смел любить ее, смел посягать на то, на что у Чезаре никогда не хватит духу. Паоло. Нарцисс. Конечно. Сестра всегда мечтала о любви принца, о любви возвышенной — той, о которой пишут во всех этих рыцарских романах и легендах, а ее выдали замуж за бесчувственного, толстокожего борова. Но как она могла отдаться простолюдину? Почему? — Ты осуждаешь, брат? — Лукреция, словно нехотя высвободилась из его объятий, и, вернувшись к туалетному столику, стала надевать один за другим перстни на свои тонкие, белые пальчики. — Не одобряешь. Я понимаю. Но ты не должен, — она горько улыбнулась своему отражению в зеркале. — Паоло стал моим единственным утешением вдали от дома. Он был добр ко мне. — Я не осуждаю, — соврал Чезаре после неловкого молчания. Лгать сестре он ненавидел, но иногда правда была слишком жалкой. Признаться ей, что готов умертвить собственными руками каждого, кто смел прикоснуться к ней? Нет, уж, лучше врать. Он снова подошел к Лукреции и крепко обнял ее тонкий стан со спины, стараясь вытравить из мыслей мучительное замешательство. Прежде всего, он ее преданный брат, и стоит напоминать себе об этом почаще. — Я покровитель монастыря в Сан-Систо, — проговорил он, меняя тему. Склонившись чуть ниже, Чезаре ощутил чудесный аромат, исходящий от золотых волос, и с наслаждением коснулся носом шелковистых кос. — Когда твое положение станет слишком заметным, ты укроешься там, а я обеспечу твою полную безопасность. — Мне нужно принять монашество? — Лукреция взглянула на него в мерцающем отражении зеркала.