— Нет, — Чезаре чуть крепче сжал ее в своих объятиях, — но ты можешь побыть там до рождения ребенка. — Мне надо скрываться, — грустно промолвила она, скользнув ладонью по его руке. — Возможно, да, до родов, — он вздохнул, уже предчувствуя горечь вынужденного расставания. — Нужно подумать о расторжении твоего брака. Лукреция вздрогнула и быстро повернула к нему голову. Ее глаза и губы оказались так близко, что дух захватило. — Его можно расторгнуть? — изумилась сестра, легкое дыхание с ее уст обожгло кожу, и Чезаре с трудом собрал остатки самообладания, но голос снова предал его, прозвучав глухо и бесцветно: — Если не было супружеской близости… — Но я жду ребенка, Чезаре, — Лукреция отвернулась и покачала головой. Он выпустил ее из своих рук и, мягко обхватив за плечи, развернул к себе лицом. — Верно. И ребенок не от твоего мужа. Она снова покачала головой и отвела глаза, казалось, ее лицо вмиг погасло, уголки губ дернулись вниз. — Но у нас была супружеская близость, — голос Лукреции дрогнул, — самого… неприятного рода. Чезаре зажмурился от нестерпимой, необъяснимой боли — ему будто всадили острый клинок под самое сердце. Страшные догадки черными, ядовитыми змеями зашипели со дна сознания, протянули к нему свои щупальца из самых глубин ночного кошмара. — Молю, сестренка, — он натужно вдохнул и со страхом заглянул в ее влажные от набежавших слез глаза: — Ни о чем не беспокойся. Я найду выход. Клянусь. Лукреция кивнула, но слеза, крупная, прозрачная, уже текла по бледной щеке. И слеза эта прожигала глубокую, саднящую рану в душе Чезаре. Подтверждение всех его страхов, всех догадок. Проклятый Сфорца! Не помня себя от отчаяния, он вновь схватил сестру за плечи и к самым ее расширенным от изумления зрачкам приставил свой настойчивый взгляд: — Он брал тебя силой? Причинял тебе боль? — вопросы прозвучали слишком грубо, никогда прежде он не говорил с такой откровенностью. Лукреция моргнула, но не отвела взора, а наоборот, вдруг открыла свои зеленые, переливчатые глаза еще шире. И в один миг Чезаре стало ясно, что кошмары его не были лишь игрой воспаленного воображения. Эти блестящие от слез глаза, устремленные на него с затаенной горечью и все же нежностью, являлись тому подтверждением. — Он брал то, на что у него было право, Чезаре, — прошептала Лукреция почти неслышно, словно у нее больше не осталось сил говорить, — ведь он был мне мужем. Она стыдливо склонила голову, и Чезаре нехотя выпустил хрупкие плечи из своих рук, вдруг осознав, что сжимал их слишком сильно. — Сукин сын не имел права причинять тебе боль! — запустив пальцы в волосы, он прочесал их, словно это могло снять тяжесть, что навалилась на него обухом. — Он ненавидит нас, братец, — Лукреция отвернулась, смахнула слезы и быстро оглядела себя в зеркале. Поправляя несуществующий изъян в прическе, она произнесла: — Всех нас, Чезаре. Нашу дурную кровь Борджиа. Чезаре не ответил. Он лишь смотрел на роскошную, изящную женщину перед собой, омытую лучами зимнего солнца, и вновь видел свою маленькую, любимую Луку. А ведь пока сестра страдала в Пезаро, он предавался безумным утехам в Риме с Урсулой. Он совершил убийство, замарал руки в крови чертового барона Бонадео, тогда как убить нужно было совсем другого соперника. Колени его дрожали от бессильной злости и сожаления. В голове пульсировала страшная мысль: он убил не того. Не того! — Почему ты не писала мне, что с тобой плохо обращаются, Лукреция? — выпалил он, наконец, хриплым голосом. — Почему молчала? Одно твое слово и мерзавец ответил бы за каждый недобрый взгляд, что он на тебя бросил! Она развернулась к нему и замерла, лишь дрогнули мягкие губы, да испуганно затрепетали золотистые ресницы. — Я… я не знаю, Чезаре, — Лукреция потеребила самый крупный из перстней на руке и обеспокоенно взглянула на брата. — Наверное, я боялась, что ты сгоряча совершишь то, о чем пожалеешь. — Боже правый, — простонал Чезаре и порывисто шагнул к ней. — Иди сюда. В один миг она вновь оказалась в его объятиях, прижалась щекой к груди, а прохладные ладони любовно обхватили его шею. — Прости меня, прости, если сможешь, Лукреция, — проговорил Чезаре, обвивая руками ее гибкую спину, с непривычной нежностью прижимая ее к себе. — Я не должен был допустить… — его голос срывался, сердце билось неровно, дыхание рвалось. — Надо было упрятать тебя в монастырь… Увезти на край света. Он подхватил сестру под руки и приподнял так, чтобы видеть любимые глаза напротив своих. — Ни один мужчина на этой земле не смеет причинять вреда тебе, слышишь? — Чезаре осторожно поставил ее на ноги и обхватил порозовевшее личико обеими ладонями. Целое сокровище — ее дивное, лилейное лицо — в его смуглых, огромных ладонях. А в изумленных глазах снова стояли слезы — кристальные, чистые и соленые, как морская вода. Лукреция ничего не говорила, лишь покорно глядела на него и молчание ее было понятнее всяких слов. — Больше никогда, — прошептал Чезаре у самого лица любимой. — Никогда. И он без сомнения и стыда коснулся ее губ своими. Раз. Другой. Подушечками больших пальцев отер слезы и усыпал поцелуями щеки, скулы, прикрытые веки и трепещущие ресницы. То не была ласка любовника. Нет. Так утешают плачущего ребенка, целуя разбитые в кровь коленки, приговаривая, что все пройдет и назавтра снова выйдет солнце. Стать для нее исцелением, спасением, отдать все, только бы она снова беззаботно улыбалась и звонко смеялась. Любить ее, просто любить, вопреки всем запретам, любить так, как он умел: боготворить, восхищаться, заботиться, надеяться, верить. Самозабвенно обожать и всегда быть рядом. Быть для нее опорой и защитой. И больше никогда, ни за что на свете не давать Лукрецию в обиду. Легат. Часть восемьдесят пятая Размашистые шаги стремительно отдалялись в тиши коридора. Он ушел, а Лукреция осталась стоять там, оглушенная и пораженная. Сколько времени она лгала себе? Как долго убеждала себя, что любит Чезаре лишь “как брата”? Сердце гулко стучало в груди, щеки пылали, а пальцы ее невольно потянулись к лицу. Касаясь собственных уст, Лукреция прикрыла глаза, мысленно возвращая его поцелуи. Каждое из тех сладких, нежных касаний, которыми он опалил ее губы, ее веки, скулы. С затаенным восторгом она ощущала быстрые, как вспышка, прикосновения мягких губ. Мимолетное наслаждение. То были всего лишь поцелуи утешения. Ни один из них не длился дольше, чем положено. Ни один не длился столько, сколько бы ей хотелось. Сегодня, этим ясным и прохладным утром начала зимы, Лукреция вдруг поняла: да он же всю жизнь был влюблен в нее! Чезаре не просто заботился о ней, не просто обожал, не просто боготворил. Он желал ее, как только мужчина может желать женщину. Душа воспарила к небу, колени подогнулись, а ноги сделались ватными, стоило ей осознать, какую власть она имела над этим взрослым, сильным мужчиной, зовущимся ее братом. “Он брал тебя силой? Причинял тебе боль?” — спроси Чезаре подобное еще год назад, она бы сгорела со стыда, рассыпалась бы безжизненным пеплом, провалилась под землю, но ни за что бы не призналась в позоре, пережитом в Пезаро. Теперь же все изменилось. Потемневший взгляд любимых глаз, когда он схватил ее и потребовал ответа на вопрос, от которого все внутри Лукреции перевернулось, не смог утаить того, что брат скрывал годами. Теперь она умела распознать не только чистую любовь, но и желание — она сотни раз видела страсть в глазах Паоло. Уверенность в том, что Чезаре любит ее сильней, чем Лукреция могла бы представить, ворвалась в нее волшебным вихрем, всколыхнув все то, что она так долго хоронила в потемках своей души. В самый первый момент открытия горестной и вместе с тем сладкой истины, казалось, она забыла, как дышать. Жар крупных ладоней, охватывающих ее лицо, словно драгоценную чашу, до сих пор горел на щеках. Лукреция невольно представила, как должно быть приятны, как восхитительны прикосновения этих крепких и одновременно нежных рук в смелой любовной ласке. Представила и мигом устыдилась собственных мыслей. Нет, нет, нет! Это недозволенно, это грешно! Запретная любовь… Он был прав, она может стать настоящим наваждением. Лукреция крепко зажмурилась, стараясь унять непрошеные слезы. Она и раньше догадывалась. Эта неясная примесь, это смутное, неодолимое притяжение между ними всегда будоражило и заставляло сердце биться чаще. Когда они внезапно оказывались рядом, и орехово-зеленые глаза Чезаре вдруг странно чернели, когда низкий голос брата вздрагивал от ее невинного прикосновения, когда ласковые, большие ладони с неожиданной силой сжимали ее пальцы… Догадывалась, но страшилась признать очевидное — он любил ее гораздо сильней положенного. Но Чезаре благоразумно возвел между ними преграду, еще тогда, когда Лукреция, ничего не понимая в правильной и неправильной любви, мечтала быть его невестой. Он сказал, что это невозможно. И она, принимающая каждое слово старшего брата без всякого сомнения или суждения, тотчас поверила. Утешением было знание о том, что у Чезаре никогда не будет другой невесты, ведь он повенчан с Господом. Но в тот проклятый день своей свадьбы, когда дочь понтифика, дрожа от страха, шла к алтарю Святого Петра, в тайне она мечтала, чтобы ее суженным был не омерзительный Джованни Сфорца, а прекрасный, высокий юноша в алом одеянии кардинала — тот, кого она всегда любила больше всех на свете. Чезаре. Однако, будучи девушкой пятнадцати лет, она уже хорошо понимала, как нелепо и вздорно думать о подобном, а потому мечты навсегда должны были остаться лишь мечтами — несбыточными грезами сумасбродной девицы. Но то, что раньше было лишь невинным пустяком, нынче приобрело угрожающий, зрелый оттенок. Отчетливая опасность таилась в повелительном взгляде глаз Чезаре, в тепле тесных объятий, на кончиках его ласковых пальцев, в уголках мягких губ. Лукреция могла бы легко вскружить ему голову, похитить кардинала Борджиа у многочисленных девиц, заполучить его в качестве любовника. Ах, наверняка он был великолепным любовником. В памяти мелькнуло то теплое, безмятежное утро, в которое Лукреция подсматривала за братом в постели с распутной девицей, еще не вполне осознавая порочность своего любопытства. Зато теперь она все понимала слишком хорошо. Сладкий яд прозрения, проникший под кожу и медленно разлившийся по венам жгучим потоком, опьянил, одурманил и, одновременно, устрашил Лукрецию. В чем секрет любви? Откуда она берется, каким неведомым путем проникает в сердце, какими прочными нитями опутывает слабую плоть, какой светлой силой наполняет душу? В которую из дремотных ночей тоска по любимому становится нестерпимой? До сих пор Лукреция избегала смотреть правде в глаза, прикрываясь христианской добродетелью, словно темной повязкой Фемиды, ведь несмотря на все невзгоды, что ей довелось пережить, она не утратила веры в царствие Божье. Подобные чувства между братом и сестрой не могли быть угодны Небесам. Но тогда почему она их испытывала? Почему только рядом с Чезаре она ощущала себя так полно, так цельно? Почему только его ласка дарила ни с чем несравнимое счастье? Отчего с юных лет Лукреции грезились его поцелуи, — не те, братские и невинные, которыми он и так со щедростью ее одаривал, — а те, что возможны лишь между любовниками? Разве она родилась грешницей, а душа ее была запятнана с самого детства? Разве то, что говорили злые языки об их дурной крови — правда? Пусть так, пусть она будет скверной, но никогда Лукреция не откажется от Чезаре, ибо он не просто самый лучший из людей, которых она знала — он такой один-единственный. Если когда-нибудь фортуна ниспошлет ей мужа, хоть наполовину столь же замечательного, как ее старший брат, она до конца своих дней будет счастлива. Упав на колени подле кровати, Лукреция воззвала к Пресвятой Деве, истово моля о мудрости, о прощении. А перед внутренним взором стоял любимый образ — лицо Чезаре: мягкая улыбка, обжигающий свет, исходящий от темно-зеленых глаз. Его любовь всегда была подобна солнечному теплу, она согревала Лукрецию в самый ненастный час. Но сегодня, впервые, она боялась сгореть под этими ослепляющими лучами. Однако дочь Папы не привыкла подолгу предаваться унынию, и уже к вечеру она перестала корить себя за греховные помыслы. Ведь сегодня давался праздничный ужин в честь коронации Карла на трон Неаполя и приготовления к банкету заняли все ее время. В конце концов, они с Чезаре не сделали ничего плохого, и до сих пор им обоим удавалось сохранять благоразумие. Едва ли что-то изменится теперь, когда Лукреции вдруг открылась истинная, опасная природа их чувств. Она и так слишком многое пережила за последние дни в плену французов, и лишь оказавшись дома, смогла выдохнуть, напомнив себе, что под сердцем у нее растет дитя прекрасного Нарцисса. И стоит чаще думать о Паоло — об отце своего ребенка, вспоминать то запретное, томительное счастье, что он дарил Лукреции втайне от всех. Его поцелуи она будет представлять, уходя ко сну, его ласки станет вспоминать в иной тоскливый вечер. А Чезаре по-прежнему будет ее любимым старшим братом, ее певучей грезой о принце, ее преданным защитником. Никто не может запретить ей и дальше тихо восхищаться ним. Когда холодные звезды взошли над Римом, а пустующий Апостольский дворец наполнился шумом и музыкой, Лукреция Борджиа в роскошном бальном платье спустилась к гостям. За долгие месяцы в Пезаро она отвыкла наряжаться и дурачиться, но не растеряла любви к веселью, и этим вечером настроение ее было на удивление приподнято. Королевский прием давался под сводами просторного зала, где собрались те немногие придворные, что успели вернуться в город после позорного бегства. Во главе стола, рядом с троном понтифика, усадили Карла, а военные капитаны французского войска расположились по обе стороны от своего правителя. Чезаре с Лукрецией устроились один подле другого, чуть поодаль от отца, оба, словно по негласному сговору, в тревожно-красных одеждах, — она в алом бархате роскошного платья, он в багровом шелке кардинальской сутаны. Между тем Фарнезе благоразумно не явилась на ужин. Все и так хорошо знали, какое положение La Bella занимала в жизни понтифика, но ни к чему было лишний раз напоминать об этом Карлу. Вначале вечера все внимание монарха было приковано к Лукреции. Он без конца расточал ей свои грубоватые комплименты и нахваливал девушку перед понтификом. Француз не применил вспомнить об ее пророческом гадании накануне битвы, а также без всяких неловкостей выказал желание увидать ту самую знаменитую куртизанку — “мать сей прекрасной мадонны Лукреции”. Однако Ванноцца еще не вернулась из своего укрытия в Остии, а потому королю пришлось слегка умерить свой пыл к новым знакомствам. После официальной части бордовые и янтарные вина полились ароматными реками, музыка заиграла веселее, а голоса зазвучали громче. Под высоким потолком разнеслись аппетитные запахи жареной дичи, фруктов и медового воска сотен свечей. Слуги сбились с ног, вынося все новые и новые изысканные кушанья. Несмотря на нехватку поваров и челяди, прием проходил в лучших традициях щедрых пиров Борджиа. Огромный стол был заставлен разнообразными яствами на любой, даже самый притязательный вкус. Мерцало столовое серебро и граненый хрусталь, умопомрачительно благоухали зимние травы и специи. Менестрели и трубадуры, наспех вызванные ко двору, развлекали гостей задушевными песнями да дивными мелодичными напевами флейты. Весь вечер Лукреция глаз не сводила с Чезаре, который отчего-то был подавлен и мало участвовал в общем разговоре за столом. Он лишь задумчиво тянул вино из серебряного кубка, бросал какие-то округлые, ничего не значащие фразы, а на красивом лице брата застыла, будто приклеенная, учтивая полуулыбка. Лишь в те моменты, когда взгляд его обращался к сестре, он словно бы сбрасывал безликую маску, и тогда в глубине темных глазах рождалось знакомое тепло. Что тревожило его, какая черная туча легла на душу? Ей бы хотелось спросить напрямик, но за столом было слишком шумно, а танцы, где они могли бы хоть на миг остаться наедине, сегодня не предусматривались. На последней перемене блюд музыка стихла, и Карл, до этого беспечно и громко галдящий со стайкой римских куртизанок — непременных спутниц подобных банкетов — отпустил разряженных девиц восвояси и громогласно произнес, обращаясь к Родриго Борджиа: — Говорят, и в Неаполе полно прелестниц, охочих даже до моего уродливого рыла. — Они будут клясться, что оно божественно, Ваше Величество, — ухмыльнулся понтифик, ничуть не смущенный. Похоже, за эти дни Святой Отец успел привыкнуть к мужицкой простоте монарха и к его нарочито безыскусной речи. — В Неаполе умеют лгать? — переспросил Карл, усаживаясь обратно за стол. — Чрезвычайно умело, — кивнул Родриго и со смехом добавил: — Они едва знают, что такое правда. Король от души расхохотался, и заразительный смех его заставил улыбнуться всех присутствующих. — Ваш отец превосходный понтифик, не так ли? — неожиданно обратился Карл к Чезаре и, несмотря на добродушную ухмылку, в глазах монарха мелькнула опасная сталь.