Сестры кардинала. Часть восемьдесят седьмая Они сидели рядом, близко склонив друг к другу головы, оживленно шептались и переглядывались. За высоким стрельчатым окном моросил ледяной дождь, а здесь, под сводами монастырской часовни, было на удивление тепло и сладко пахло смолистым ладаном. Даже Микелетто, всегда собранный и замкнутый, немного разомлел. Он поймал себя на том, что откровенно разглядывает отпрысков Борджиа: брат и сестра — но столь непохожие друг на друга. Не знай он об их родственных узах, никогда бы не догадался, что они плоды с одной яблони. Со своего места позади, в самом дальнем углу, наемник не мог слышать, о чем шла задушевная беседа, но звонкий и беззаботный смех донны Лукреции говорил о том, что хозяин много шутил. Очевидно, Чезаре не желал омрачать последние минуты перед расставанием с сестрой деловыми разговорами, наверняка все важные дела между ними были давно оговорены. Находясь на службе у Борджиа, Микелетто волей-неволей был посвящен в тайны семьи, о которых предпочел бы никогда не знать. И теперь наемник догадывался, каких усилий господину стоило сохранять сегодня видимость приподнятого настроения. Ведь днем ранее кардинал Борджиа едва не зарубил своего верного слугу в тренировочном бою. Казалось, в Чезаре вселился сам дьявол. Несколько раз Корелья с трудом увернулся от разящего клинка, занесенного над его головой без всякого сожаления. Причиной подобной безудержной ярости было не только предстоящее путешествие в Неаполь под конвоем французской армией. Когда Микелетто осмелился спросить, кто же виновник столь дурного настроения, Чезаре, утерев пот со лба, отрывисто сказал, будто выплюнул: — Выродок Сфорца. Озорная, тоненькая девочка с улыбкой ангела кисти Пинтуриккьо, оказавшись вдали от дома, стала жертвой жестокого обращения со стороны мужа-предателя. А нынче она была беременна, и не от законного супруга. Из короткого повествования Чезаре Микелетто узнал, что отцом ребенка был некий конюх-простолюдин. А в этой маленькой, звонкоголосой птичке Борджиа обнаружилась прочная воля к жизни и хитрость, присущая скорее взрослой и опытной даме. О деликатном положении дочери понтифика не должны были узнать враги, посему решено было упрятать Лукрецию до поры до времени под неприступные своды монашеской обители Сан-Систо. Неброская карета, пара всадников да несколько повозок с поклажей — едва ли кто догадался бы, что дочь Папы путешествовала в столь скромном сопровождении, а привлекать излишние внимание и не требовалось. Молодой и пригожей девушке предстояло провести в монастыре несколько месяцев до самого дня разрешения от бремени, в уединении и тишине, под неусыпным присмотром и заботой настоятельницы, а для защиты вокруг стен обители встал гарнизон испанских наемников Папы. Посыльным между Сан-Систо и Ватиканом назначили Педро Кальдерона — зеленого и неопытного юнца, что недавно появился на службе, но уже успел снискать немалое доверие понтифика и кардинала Борджиа. Во второй раз Микелетто одернул себя — отвести взгляд от перешептывающихся Чезаре и Лукреции он был не в силах. В их непохожести и одновременно поразительной сплоченности таилось тревожное очарование. Как и тогда, когда он впервые увидал юную красавицу на балконе Апостольского дворца, так и теперь, наблюдая за прощанием брата и сестры, Микелетто испытывал странное чувство неловкости. Словно он стал невольным свидетелем чего-то слишком интимного, слишком близкого, не предназначенного для чужих глаз. Можно было бесконечно любоваться красотой ценнейшего Ватиканского сокровища — Лукрецией Борджиа. Лучистые, светлые глаза, золотой шелк волос, по-детски нежное личико, тонкий и гибкий стан. Особенно привлекали ее полные и яркие губы, свежие, будто лепестки розы. Она часто облизывала их кончиком трепетного языка. Возможно, тогда, несколько лет назад, когда Микелетто поступил на службу к Чезаре, Лукреция и была невинным ребенком, теперь же в ней появилась притягательность, присущая каждой прекрасной женщине. Даже Корелья, не слишком охочий до женских прелестей, не мог не замечать извечную опасность, что таилась в этой ангельской и одновременно погибельной красоте. Но взгляд Микелетто то и дело перебегал от очаровательной Лукреции к Чезаре. Было нечто удивительное, нечто необъяснимое и вместе с тем до смешного ясное в том, как брат смотрел на сестру. Он любил ее до ребячливого самозабвения. И, пожалуй, эти чувства были единственной слабостью кардинала Борджиа. Не знающий страха ни перед Небом, ни перед Преисподней, Чезаре превращался в восторженного мальчишку рядом со своей возлюбленной сестрой. Вот он поднес хрупкую ладонь девушки к губам и запечатлел на ней короткий поцелуй, затем ласково приложил белоснежную ручку тыльной стороной к своей скуле, не переставая что-то тихо говорить. А Лукреция, не сводя глаз с брата, слушала и мягко улыбалась, на ее розовой щеке играла задорная ямочка. Мерцание этой безусловной, взаимной любви между ними было столь теплое, столь чарующее и незнакомое хладнокровному убийце, что все в нем странно дрожало и колебалось. Будь его воля, он бы бежал, бежал отсюда, куда глаза глядят. Но ему было велено дожидаться под сводами монастыря, и Корелья не смел ослушаться хозяина. Он оставался сидеть в серой дымке бокового предела часовни, повязанный по рукам и ногам незримой властью чего-то непостижимо прекрасного. За окном все настойчивей шумел усиливающийся дождь. Наконец, дверь часовни отворилась и вошла одна из послушниц. Приглядевшись, Микелетто сразу узнал в рослой монахине Урсулу Бонадео. Глупая гусыня решила упрятать себя в обители, покровителем которой являлся ее бывший любовник — неужели она не могла выбрать какое-то другое место? В округе было не меньше десятка подходящих монастырей, где любая знатная дама с легкостью нашла бы приют в своем покаянии перед Всевышним. Ее появление мигом развеяло призрачно-таинственные чары этого пасмурного утра. — Сестра Марта, — поднялся со своего места Чезаре, с прохладой приветствуя ту, что еще совсем недавно терзала его сердце и разум. — Кардинал, — с подчеркнутым почтением поклонилась Урсула, но взгляд выдал ее взволнованность. — Моя сестра, Лукреция Борджиа, — с улыбкой гордости на губах произнес Чезаре, беря сестру за руку и представляя ее монахине. — Помню, — смущенно пролепетала Урсула. — Я была на ее свадьбе. Девушки обменялись взглядами дружелюбного любопытства, а затем и приветливыми улыбками. — Сестра, — ласково обратилась Лукреция к Урсуле, — вы все так же красивы… но вы лишились своих прелестных локонов. Монахиня смущенно улыбнулась, на ее матово-бледных щеках в обрамлении полотняного чепца проступил легкий румянец. Похоже бывшая баронесса еще не успела растерять любви к искренним комплиментам. — Порой женская красота ослепляет, как вы, должно быть, уже знаете, — чуть помедлив, ответила она, метнув взгляд на Чезаре, и, встретив пронизывающий взор темных глаз, смутилась еще больше. Тонкие пальцы Урсулы невольно потянулись к распятию из полированного дерева, что она носила на груди, и судорожно обхватили его, словно в молитве. Быстро овладев собой, монахиня шагнула к Лукреции и по-сестрински взяла ее за обе руки: — Здесь вам будет спокойно. А покой вам сейчас нужен больше всего. Дочь понтифика растерянно улыбнулась и оглянулась к Чезаре, на лице ее мелькнула тень тревоги, а в светло-зеленых глазах проступила тоска. Новая подруга — сестра Марта — не могла заменить ей того тепла и любви, что она привыкла получать в стенах родного дома. Сейчас белокурая красавица вновь стала похожа на беззащитного ребенка, и даже холодное сердце Микелетто больно сжалось при виде этого трогательного смятения. — Должен предупредить, сестра, — кардинал Борджиа обращался к Урсуле, но взгляд его был прикован к одной лишь Лукреции, — я буду приезжать сюда при каждом случае. — Непременно, — качнула головой монахиня и тактично отошла в сторону, предоставляя брату и сестре возможность попрощаться. Они быстро шагнули к друг другу и порывисто, будто их притянуло обоюдное неудержимое стремление, обнялись. — Я приеду, — проговорил Чезаре, целуя макушку Лукреции, а она во внезапном упоении спрятала голову на его груди, прикрыв глаза и улыбаясь, словно во сне. Лишь теперь хозяин позволил истинным чувствам выйти наружу. На лице его больше не сияла лучезарная улыбка, а глаза, и без того темные, и вовсе почернели. Он едва ли мог знать, когда приедет в следующий раз. Хотя и задерживаться в плену Карла кардинал Борджиа не намеревался. Мягко коснувшись ее подбородка, он приподнял голову сестры к себе и, вглядевшись в изумленные, полные не пролитых слез глаза, через силу улыбнулся. Склонившись ниже к ее лицу, он запечатлел долгий поцелуй на белоснежной щеке Лукреции, а затем, крепче сжав в объятиях, коснулся ее лба своим, проговорив: — Прощай, сестренка. Казалось, Чезаре напрочь забыл о существовании Урсулы и о том, что она стояла поодаль, наблюдая за ним с мучительным интересом. Он был полностью поглощен последними минутами рядом с той из сестер, что с готовностью принимала его ласку и любовь. Рядом с той, которая не просила ни о спасении, ни об избавлении — она знала, что оно и так будет дано ей. А Урсула все еще любила и сама же страдала от своих подавленных чувств — печаль и отчаяние отражались на ее потускневшем лице. Но Микелетто не было жаль этой малодушной женщины — она сделала свой выбор. Так пусть крепче сожмет деревянный крест, висящий на грубой цепи поверх ее саржевого платья — пусть найдет утешение в безжизненных символах скорби и словах молитвы, раз они оказались ей милей объятий Чезаре Борджиа. Nessuno. Часть восемьдесят восьмая То утро начала января, когда французское войско после целого месяца праздного беспутства покидало Вечный город, выдалось необычно холодным и сырым. Всю ночь накануне шел мелкий, но упорный дождь, дорогу на выезде из Рима развезло, и теперь породистые лошади королевской конницы вязли в грязи, шли медленно и неохотно. А мулы, нагруженные провизией и поклажей, и вовсе еле двигались в самом хвосте многотысячной колонны. Жители города на семи холмах, наконец, могли вздохнуть с облегчением и, не теряя времени зря, приняться за приведение своих домов в приличествующий вид. Рим никогда не знал столь варварского отношения к гигиене и увеселениям. Пожалуй, об отъезде французов сожалели лишь торговцы да уличные девки. Добрая половина последних увязалась за армией, желая примкнуть к отряду вольных маркитанток и солдатских жен. Чезаре, пряча голову в капюшон теплого плаща, ежился и горбился от непривычного холода. Казалось, воздух вокруг сочился студеной влагой, пробирающей до самых костей. Он никогда не любил холод. В конце концов, в его жилах текла горячая испанская кровь. Сезар де Борха-и-Катанеи — так обращались к кардиналу Валенсийскому послы кастильских земель. Сезаром порой его называл и отец, когда Родриго внезапно овладевала тоска по родине. Но сыну понтифика гораздо больше нравилось, как его, на итальянский манер, звала Лукреция: Че-за-ре. По-кошачьи мягкое “Че”, мелодичное, почти ласковое “за” и легким завершающим перекатом — “ре”. При мыслях о сестре на душе сделалось чуть теплее, но лишь на миг, в следующий он вспомнил нежную грусть в ее прекрасных глазах, когда они прощались в стенах монастыря, и горечь разлуки вновь разлилась под сердцем. Сегодня настроение Чезаре было задумчиво и угрюмо, под стать погоде. Его тяготило это вынужденное путешествие на юг, тяготила промозглая зима и то унизительное положение, в котором он оказался. Старший сын был готов на многое ради блага семьи, однако в последнее время его все больше волновало и собственное благо. Ему до чертиков надоело быть безвольной пелеле (тряпичная кукла, исп.) в чужих кознях. Доколе он будет оставаться лишь фигурой на шахматной доске? Когда, наконец, встанет на собственные ноги? Время шло, а Чезаре до сих пор носил опостылевшие юбки священника и, скрипя зубами, читал молитвы на заутреней. А ведь он способен на большее. Отец считает, что власть вернее всего удержать силой дипломатии, но вот приходит иноземный захватчик со своей исполинской армией и без всякого труда берет город за городом, навязывает свои условия, диктует кабальные правила. И что может дипломатия против этой грубой силы? Что можно противопоставить восьмифутовым бронзовым пушкам и вышколенным солдатам с тяжеловесными копьями? Только еще большую грубую силу. Чезаре нужна армия. Для начала его бы устроило двадцать тысяч верных Риму наемников, десяток опытных генералов и талантливый военный инженер, вроде Леонардо. Получи он желаемое, семья Борджиа вздохнула бы свободнее, а недруги навсегда поджали бы хвосты. Святой Отец посвятил бы себя своим духовным обязанностям вместо того, чтобы все время тревожиться о политической стабильности в Италии. Италия… Пусть пока и нет такого государства, но при должном усердии и стремлении Чезаре мог бы высечь его очертания из тех разрозненных земель, что нынче звались италийскими. Вернуть былую славу Риму, сделать его столицей сильной, сплоченной державы. Разобраться с мелкими тиранами: созвать под свои знамена враждующие семьи Колонна, Орсини, Вителли и заставить их прекратить глупые распри ради общего блага. А потом можно замахнуться на влиятельный Милан, великолепную Флоренцию и даже… светлейшую Венецианскую республику. Какое могущество приобрела бы такая новая, возрожденная из пепла былого величия, империя? От одних мыслей о подобных возможностях у него сладко заныло под ложечкой. А где-то на самом дне души проснулась надежда — будоражащая, по-детски жадная, смелая и отчаянная. Стать во главе армии, во главе империи, превратиться в настоящего, справедливого и полновластного государя. Разве Урсула, превратившись в сестру Марту, не пророчила, что он, Чезаре, способен изменить всю Италию? Неужели обязательно родиться в монаршей семье, чтобы получить власть? Разве Великий Цезарь не добился своей славы упорным трудом? Но пока… пока он лишь Чезаре Борджиа. Здесь, на размытой от зимних дождей дороге, под тяжелым серым небом начала зимы, он всего-навсего Папский ублюдок. Молодому кардиналу хорошо известно, о чем презрительно шепчутся ядовитые языки в стенах Ватикана и за его пределами, но ему давно плевать на то, что говорят эти лицемеры. Все они считают его испанцем, чуть ли не мавром, но вот незадача — он никогда не бывал в Испании. Он родился и вырос в Италии, но все никак не может понять, где же его родина. Порой ему кажется, он навсегда обречен носить маски, играть роли, словно бездарный лицедей в уличном театре. Старший сын Святого Отца, а между тем отец отдает лавры первенства другому своему сыну. Любящий брат Лукреции, но при этом испытывающий к ней вовсе не родственные чувства. Папский легат и заложник амбиций понтифика. Ни друг, и ни враг французского короля. Кто же он такой, черт побери? — Микелетто, что скажешь, — внезапно обратился Чезаре к верному наемнику, который держался рядом верхом на легкой гнедой лошади, — подходит мне этот эскорт? Корелья стряхнул с себя привычный невозмутимый вид и удивленно вскинул бровь. — Кажется, он подобает вашему положению, Ваше Преосвященство. Чезаре злобно усмехнулся. Порядком двух десятков французских вояк были приставлены конвоем к сыну понтифика. Меньше всего этот угрюмый отряд напоминал свиту духовного лица. Ни у кого бы не возникло сомнений, что то была бдительная стража для ценного пленника. ‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— И каково же мое положение? — нарочито громко спросил Чезаре, оглядываясь на лица своих надзирателей. — Папский легат при нашем новом друге, короле Франции, — с недоумением ответил Микелетто, видимо, понимая, что его вовлекают в некий безобидный фарс. Синие глаза наемника лукаво сверкнули, встретив насмешливый взгляд хозяина. — Как Папский легат, я ведь могу ехать, куда пожелаю, верно? — все также демонстративно громко заметил Борджиа. — Верно, Ваше Преосвященство, — с наигранной почтительностью кивнул Микелетто. Чезаре задиристо дернул поводья и резко ударил каблуками в упругие бока коня: — Ну, тогда.… Поскакали! Черный жеребец под Борджиа заржал и рванул с места, слово его стегнул сам дьявол. Микелетто последовал за хозяином. На миг почудилось, их никто не остановит, но в следующее мгновение послышались крики солдатни, ругательства на французском, и уже через минуту дерзкие беглецы оказались взятыми в оцепление. Чезаре от души рассмеялся, натянув узду своего ретивого скакуна. Он вовсе не собирался бежать. Не так скоро. Следовало увести Карла на то расстояние от Рима, когда возвращение уже будет нецелесообразным. Господин и слуга обменялись беглыми ухмылками. — Микелетто, похоже, я все же не Папский легат, — ядовито заметил Чезаре, когда после короткого смятения их отряд продолжил шествие, как ни в чем не бывало.