Крупная бусина сердолика скользнула вниз по шелковой ленте. — Кардинал Альберто Колонна — два. Пальцы обхватили следующий густо-оранжевый камень, гладкий на ощупь, круглый, увесистый. — Кардинал Родриго Борджиа! Услыхав свое имя, испанец вздрогнул, будто его пронзило молнией. — Четырнадцать! Кардинал Борджиа набрал необходимое большинство! — отчетливо и громко произнес прелат. При этих словах ноги Родриго подкосились, и со вздохом великого облегчения он упал на колени, склонив голову в молитве, мысленно вторя: «благодарен, благодарен». Буря переживаний трепала его душу, но в следующую минуту ему пришлось взять себя в руки. — Поправка! Кардинал Борджиа купил необходимое большинство. Слова делла Ровере раздались в наступившей тишине, будто гром среди ясного неба. — Что вы такое говорите? — неуверенно прошипел Асканио между других неодобрительных возгласов. — Он говорит, что престол Святого Петра выставлен на продажу! — громогласно промолвил Родриго, все еще оставаясь на коленях, но уже полностью овладев собой. Самообладанию за годы в Ватикане он научился в совершенстве. — И был куплен испанцем погрязшем в церковном подкупе! — воскликнул кардинал Орсини, внезапно принимая сторону делла Ровере. Этот мерзкий старик вечно примешивался, когда его не просили. — Понимаю, — Родриго спокойно поднялся с колен. — Вы бы предпочли, чтобы он был куплен итальянцем? — с вызовом заявил он, повернувшись, наконец, лицом к обвинителям. Его будущая консистория предстала пред ним во всем великолепии — не слишком приятные особы, надо заметить. Но при том сколько чопорности, сколько громких имен и древних римских фамилий — и все они неистово ненавидят его. Просто иным враждебность удается скрывать лучше других. — По крайней мере, тем, кто хоть отдаленно достоин папства! — воскликнул Орсини. Родриго смерил его взглядом, полным превосходства. Он неожиданно для самого себя был спокоен как никогда. — Тогда моим первым указом на посту Папы будет начать расследование выборного процесса, — провозгласил он с такой уверенностью, точно всю жизнь только и делал, что раздавал указы. Слова выходили из уст легко, Родриго даже почудилось, что сам Господь говорит через него. — Вторым, конечно же, будет назначение вице-канцлера, — едва заметно склонившись к Асканио Сфорца и метнув в его сторону увесистый взгляд, он продолжил медленное шествие вдоль кардиналов. — Это величайшая должность, — отметил он, подойдя к зачинщикам спора. В наступившей тишине каждое слово звучало особенно остро. — С величайшим доходом, — раскинув руки, Родриго положил их на плечи кардиналов с льстивой и одновременно угрожающей улыбкой. Он был признанным мастером драматизма и придал последующим словам нарочитой значимости: — Два очевидных кандидата. Кардиналы делла Ровере и Орсини! — обидчики, умерив пыл, попытались выдавить на своих лицах подобия улыбок. — Но, — резко поменял Родриго тон с милостивого на обличающий, — Папа не может назначить того, кто подверг сомнению его право быть Папой! — У меня не было таких намерений, — подобострастно пробормотал Джулиано. — У меня тоже, — подхватил Орсини. Родриго про себя от души потешался добропорядочности сих особ, в частности делла Ровере, этого истинного христианина. Едва пред ним замаячила должность вице-канцлера, как он готов был надеть на свою волчью сущность шкуру послушной овцы. А этот Орсини скалился, будто злая собака, и думал, что это похоже на улыбку? — Понимаю, — после недолгого молчания кивнул Родриго и, склонившись к Орсини настолько близко, чтобы тому стало неудобно, спросил: — И вы обожаете испанцев? В следующую секунду Борджиа с силой поцеловал плотно сжатые губы противника, точно Иуда. Таким же энергичным поцелуем, полным презрения, он одарил делла Ровере, затем ухмыльнулся обоим, забавляясь про себя их обескураженными физиономиями. — Мы можем продолжать? — осведомился он лишь для приличия. Совершенно не намереваясь ожидать их ответ, он кивнул прелату, чтобы тот закончил объявление результатов. — Итак, кардинал Борджиа получил необходимое большинство. Необходима проверка — Testes et pendentes[2]. — И кардинал Борджиа счастлив подчиниться, — с озорной ухмылкой ответил Родриго. Сказка на ночь. Часть десятая Чезаре вернулся домой далеко за полночь. Он кивнул стражникам на воротах, те не задавали вопросов, но думалось, они уже знали — Папой избрали кардинала Борджиа. Белый дым над площадью Святого Петра принес благую весть для жителей Рима, колокола гремели, несмотря на поздний час, а в городе стояло всеобщее ликование. Мать еще не ложилась, он нашел ее в большой зале, склоненной над письмами. Увидав сына, она оставила свое занятие и порывисто бросилась к нему. — Чезаре, какие новости? — Свершилось! Наш отец избран Папой Римским, — быстро ответил сын, беря ее за руки и целуя ласковые пальцы. — Что же, — вздохнула она с облегчением и грустной улыбкой, — он желал этого всю жизнь. — Но ты не рада, мама? — спросил Чезаре, с тревогой вглядываясь в глаза матери. Ванноцца была настоящей красавицей: невысокого роста, стройная и грациозная, с гривой пышных кудрей, всегда убранных в строгую прическу, с неизменной добротой в больших карих глазах. Она, несмотря на зрелый возраст, выглядела лучше многих молодых девиц. Но он все реже видел задор и счастье на ее поразительно красивом лице. Нынче она чаще грустила, а изящные брови сдвигались к переносице, образуя маленькую очаровательную морщинку на лбу. Он бы многое сделал, лишь бы разгладить эту бороздку, вернуть беспечность и радость, которой она щедро делилась с ними, когда была счастлива. Чезаре, несомненно, догадывался о причинах ее грусти. Отец был неверен ей. Хотя он и раньше не являл собою образец целомудрия, теперь Ванноцца, по-видимому, сомневалась, что сможет тягаться с юными фаворитками. Будучи в прошлом куртизанкой, она навсегда была обречена жить в тени. — Я рада за вас, Чезаре, — ответила она, ласково глядя на сына. — За тебя и Хуана, за Джоффре и Лукрецию. У вас начнется новая жизнь. Она заботливо погладила непокорные кудри и, наклонив голову сына к себе, покровительственно поцеловала его лоб. Затем вернулась к столу и добавила уже с прохладой: — И, конечно, я рада за вашего отца, это великое достижение, — мать взяла перо и снова принялась за письмо. — Но ложись спать, Чезаре, утро вечера мудренее. Он не стал возражать матери и даже был рад ее наставлению. Редко нынче она давала назидания ему с Хуаном, видимо, считая их уже достаточно взрослыми. Но где-то в глубине души Чезаре все еще нуждался в заботливом слове мамы. Пожелав ей спокойной ночи, он устало побрел вдоль темного коридора. От колышущегося пламени свечи по стенам метались неровные тени, а в душе его так же рвано плясали тысячи самых разноречивых сомнений и надежд. Оказавшись перед своими покоями, он уже был готов отворить двери, когда тихий голос позвал из темноты: — Чезаре. Он обернулся и приподнял свечу. Лукреция озорно улыбнулась из-за колонны, прячась за ней. — Ты почему не спишь, сестрица? — неодобрительно покачал он головой. — Разве можно заснуть под этот звон колоколов? В одной сорочке до пят, с распущенными волосами, она приблизилась к нему — смутное воспоминание тревожно мелькнуло в его уме и тут же погасло. — В колокола бьют, потому что папу избрали, Чезаре? — спросила она, прислонившись плечом к дверям, не сводя с него пытливого взгляда. Он порывисто вздохнул. Нет, сорочка не прозрачная, как в том сне, но она достаточно тонка, чтобы волновать его воображение. Он тотчас отогнал назойливые мысли и улыбнулся сестре самой ослепительной улыбкой. — Да, Лукреция. Отца избрали понтификом. Она ахнула и, радостно хохоча, кинулась на него с объятиями, обвивая тонкими руками его шею. Чезаре ловко подхватил ее за талию и покружил над землей, будто в танце. Она была почти невесомая без всех этих тяжелых платьев и юбок. В другой руке его все еще мерцала свеча. Опасаясь за густой шелк волос сестры, он держал ее на безопасном удалении. Опустив Лукрецию на ноги, он зарылся носом в благоухающие лепестками роз кудри, вдохнул этот аромат полной грудью и глухо простонал, не в силах разорвать сладкие объятия. Чезаре все же отстранился и заглянул в ее изумленные, прекрасные глаза только для того, чтобы еще сильнее прижать к себе в следующую секунду. Тепло хрупкого тела он остро ощущал даже сквозь плотную ткань собственной одежды. Нет, это совершенно невыносимо — обнимать Лукрецию в темном коридоре, испытывая вовсе не подобающие чувства. Стоит прекратить это немедля. Чезаре нехотя выпустил ее из объятий. — И все же тебе нужно отдыхать, сестренка, — пробормотал он полушепотом, склонившись над ее лицом. — Как и мне. — Но я не смогу уснуть, — возразила она со смешком в голосе, — если эти колокола будут так громко звенеть. Чезаре снисходительно улыбнулся. — Они будут звенеть почти до рассвета. Не каждый день избирают Папу. Лукреция закусила губу в нерешительности. — А можно к тебе, Чезаре? — спросила она, робко кивнув на дверь. — Расскажешь мне сказку, как в детстве, и может тогда я смогу уснуть? Она заглядывала в его глаза так невинно, так проникновенно, что он не смог бы отказать ей, даже если бы хотел. А он совсем не хотел. Чезаре вполне осознавал, как неправильно возвращаться к этим детским играм, да и она не ребёнок больше. А на утро прислуга будет судачить о чрезмерной близости брата и сестры. Они и так сплетничали, ведь от их цепкого внимания не ускользали частые объятия и необъяснимая душевность отпрысков Борджиа. Чезаре знал, что обрекает себя на бессонную ночь в терзаниях совести и желания, но все эти доводы рассыпались в пух и прах, стоило ему взглянуть в широко распахнутые глаза любимой. Он быстро отворил двери и пропустил ее внутрь. Лукреция сразу забралась на кровать и сидела там, поджав ноги, пока он открывал окно, впуская теплый воздух летней ночи. Затем Чезаре отстегнул ножны со шпагой и с лязгом бросил их в угол — только дома он мог избавиться от оков бдительности, ощутить безопасность. — Ты счастлив, что наш отец стал Папой Римским? — спросила Лукреция, наблюдая за тем, как Чезаре стягивает кафтан. Он сегодня не надевал сутану епископа, потому как знал, что возвращаться будет затемно, и лучше быть готовым во все оружие, чем путаться в рясах, если доведется орудовать шпагой.