— Ждать до весны, — промолвила она, смутившись. — Он уже и правда большой, — проговорил Чезаре, ободряюще улыбаясь. — Должно быть толкается? — нерешительно протянув ладонь к ней, он робко спросил: — Можно? Лукреция, разгадав его намерения, с охотой кивнула. Брат опустился на колени и осторожно, с оробелой нежностью, обхватил ее круглый живот поверх платья. Даже сквозь плотный шелк она ощутила согревающее тепло бережного прикосновения, и дитя ее, будто отозвавшись на ласку, и впрямь щекотно толкнулось внутри. — Ха! — воскликнул Чезаре и поднял изумленный взгляд: — Я почувствовал, как он шевельнулся! У Лукреции перехватило дыхание. Как же чудовищно, что Папа заставил старшего брата посвятить жизнь церкви, дать обет безбрачия. А ведь Чезаре бы мог стать замечательным мужем и отцом. О, как бы повезло его избраннице. Если бы только у самой Лукреции был такой муж. Если бы только… Она быстро отогнала мучительные фантазии и промурлыкала, как ни в чем не бывало: — Он, конечно же, радуется приезду дяди, не меньше своей мамы. — Значит, мы с ним поладим, — усмехнулся Чезаре, поднимаясь на ноги. — Я стану его крестным отцом, ты же не против? Окончательно обуздав трепетное волнение, Лукреция спокойно положила руки на широкие плечи брата и с милым смешком сказала: — Я даже не представляла никого другого в этой роли, Чезаре. На лице его расцвела довольная, белозубая улыбка. — Я и не сомневался, любовь моя. Спустя неделю Лукреция Борджиа отправилась в Рим для оглашения развода. Virgo intacta. Часть девяносто первая Так вот каков истории урок: Меняется не сущность, только дата. Черед богатства, роскоши, разврата И варварства. Но Римом все объято, Он все познал, молился всем богам, Изведал все, что проклято иль свято, Что сердцу льстит, уму, глазам, ушам… Да что слова! Взгляни — и ты увидишь сам. Джордж Гордон Байрон[21] В начале года тысяча четыреста девяносто пятого над Италией развеялись тучи войны, и простому люду казалось, что вот-вот выглянет солнце благоденствия и покоя. Открытие Нового Света разрушило естественные границы привычного мира, воспламенило в сердцах и умах дерзкие мечты и чаяния. Поля битвы остались позади. Нынче над землей проносилось благостное дыхание весны, будоражащий ветер эпохи обновления. Радость творчества и новых свершений тревожила художников, поэтов, мыслителей и ученых. Все чаще в устах мирян звучало волнующее и жизнерадостное — “Rinascimento”. Возрождение! В том же году, в один из зимних дней, Карл VIII достиг своей вожделенной цели — его многотысячная армия, не встретив ни приветствия, ни сопротивления, вошла в распахнутые ворота Неаполя. Еще на подступах к стенам города в сердца французов закралось нехорошее предчувствие — на дорогах солдатам не встречалось усталых паломников, на полях не было трудолюбивых крестьян, не было даже нищенствующих бродяг, вечно стремящихся в крупные поселения в поисках пропитания. Южный город, обыкновенно знойный, шумный, наполненный красками и весельем, лежал перед завоевателями, тихий и мрачный, словно солнце над его черепичными крышами навсегда померкло. Шествуя победным маршем по узким улочкам, Карл довольно скоро утратил чувство торжества. Причиной запустения Неаполя был не страх перед врагом, — такое положение только бы потешило самолюбие монарха, — но чума. Страшная, беспощадная зараза, против которой ни один, даже самый сведущий доктор, не изобрел лекарства — подобной неприятности француз никак не ожидал. Горы мертвых, полуистлевших тел в подвалах заброшенного замка вместо приветственного ужина и замогильная тишина тронного зала — вот как Неаполитанское королевство встречало своего нового владыку. Оказалось, принц Альфонсо бежал из города несколькими неделями ранее. Карл был чрезвычайно зол. Он был взбешен! Расхаживая по пустынным залам королевского дворца, тщеславный француз все яснее осознавал — его вероломно обманули! Предали! Этот испанский Папа, столь охотно даровавший корону иноземному врагу, наверняка знал о чуме, и сына своего, того мрачного кардинала, скорее походящего на молодого Люцифера, он отдал в качестве легата лишь для того, чтобы пустить Карлу пыль в глаза. Чезаре Борджиа пил и ел за одним столом с монархом, обаятельно улыбался и острил так, словно они и впрямь были хорошими друзьями, а потом исчез под покровом ночи без всякого следа. Должно признать, хитрые каталонцы обставили Карла, словно неумного мальчишку. Да, воинственный король получил свое королевство, но на что оно годилось теперь, выкошенное чумой? А в это время в Риме Александр не собирался почивать на лаврах. Нынче папская казна изрядно пополнилась благодаря позорному покаянию кардиналов-предателей. Ах, какое же нескрываемое удовольствие испытывал Родриго Борджиа, сидя в своих церемониальных, белоснежных шелках на инкрустированном золотом троне, в то время как трусливые князья церкви ползали перед ним на коленях, моля о прощении. Разумеется, он смилостивился, про себя, впрочем, отметив, что их преданность нынче столь же омерзительна, как и недавнее предательство. Пепел, рубища и по десять тысяч дукатов с каждого кающегося, и это не считая добровольно отлученных в пользу Ватикана приходов, аббатств и замков — такова была цена прощения Борджиа на сей раз. Но несмотря на достигнутое равновесие, угроза никуда не исчезла, и враги понтифика, затаившись, лишь ждали очередного удобного случая для нападения. Король Франции еще пожелает взять реванш за то, что вместо богатого и цветущего Неаполя он получил выжженную болезнью пустошь, и, разумеется, Карл не забудет бегство своего заложника — кардинала Борджиа. Нет, он вскоре вернется. И стоит не забывать об этом скользком змее делла Ровере — он нынче укрылся в отдаленном монастыре на севере страны, но не для того, чтобы сдаться. Не было сомнений, кардинал продолжит свою упорную борьбу за столь желаемый престол, если его не остановить. В самых смелых своих мечтах Родриго Борджиа планировал объединить враждовавшие между собой города-государства, создать Святую лигу, подчиняющуюся Ватикану и лично Папе Александру Шестому. Знатные семьи Италии издревле соединялись витиеватой цепью династических браков и договоров, но это не мешало им ненавидеть друг друга, ибо не нашлось еще властителя со времен падения Римской империи, способного примирить высокомерных государей. Из-за этой разрозненности, из-за непомерных амбиций мелкопоместных баронов и графьев, из-за нежелания идти на взаимные уступки и компромиссы, италийские земли оставались слабыми и уязвимыми перед лицом более крупных иноземных захватчиков. Италии уже многие годы не хватало твердой руки. Теперь, по прошествии трех лет на троне Святого Петра, Родриго понимал острее прежнего — сила его политической власти в его семье. А сила семьи Борджиа — в ее сплоченности. Только безоговорочная верность интересам семейства, даже порой противоречащая собственным интересам каждого из ее членов, приведет испанскую династию к истинному успеху. Пусть другие глупцы предают, лгут и строят козни — в доме Борджиа не должно остаться места распрям и вражде. Братство и единство отпугнет врагов, подобных подлым шакалам, вьющимся близ более могущественного соперника. По счастью, Чезаре с Лукрецией с раннего детства были преданы не только друг другу, но и отцовской воле, однако нельзя было сказать того же о взаимоотношениях старших братьев — Чезаре и Хуане. Напряжение между ними росло с каждым днем, и это неустанно тревожило отцовское сердце Родриго. Он возлагал на сыновей большие надежды и с горделивой нежностью думал об их упрямстве и своенравии — настоящие бычки Борджиа. На них и в детстве никто не находил управы, что уж говорить о дне сегодняшнем. В ранней юности сыновья, словно задиристые петушки, постоянно подначивали один другого, соревнуясь во всем: в скачках, в боях на шпагах, в охоте, и даже в таких мелочах, как благосклонность матери на семейном ужине. С виду безобидная, молодцеватая грызня часто выливалась в крупные ссоры, а теперь, когда мальчишки превратились в мужчин, такое непримиримое соперничество могло привести к настоящему расколу — подобного Родриго допустить никак не мог. Он твердо вознамерился положить конец вздорным склокам Чезаре и Хуана. За делами Александр не забывал о простых радостях жизни. Герцог Гандийский вернулся в Рим вместе с Ванноццей, Джоффре и Санчей, а двумя днями позже из монастыря Сан-Систо приехала и Лукреция, с тех пор Папа без конца устраивал семейные застолья, полные увеселений и добрых удовольствий, в надежде, что общая радость развеет горести последних месяцев и укрепит родственные узы. Пышные пиршества с музыкой и танцами сотрясали Апостольский дворец ночи напролет. А в замке Святого Ангела Джованни Сфорца томился в ожидании своей участи. Поначалу он, преисполненный гордости и обиды, не терял надежды на справедливость и искал поддержки в лице своих родственников — взывал к вице-канцлеру Асканио, направлял срочные депеши в Милан к Эль Моро, требуя немедленного и посильного содействия, писал, уже без всяких просьб, а лишь в поиске утешения, кузине Катерине в Форли. Но в ответ они все разводили руками и взывали к благоразумию Джованни: развод для понтифика уже был делом решенным, оставались докучливые формальности, и чем больше племянник будет упираться, тем хуже для него же самого. Герцог Пезаро с радостью бы освободился от лживой сучки Борджиа, в конце концов, он никогда не хотел жениться на этой ведьме с улыбкой мадонны. Его заставили. Посулили сказочное приданое и особое почтение семьи. И что же? Теперь от него требуют вернуть все деньги и подписать документ, в котором значится, что он, Джованни, «не познал Лукрецию». Какой вздор и вероломство! Эти безродные каталонцы, чудом получившие власть, желают осрамить его, объявив импотентом. Ах, с каким бы удовольствием, не поскупившись на грязные подробности, он рассказал всему миру, а в особенности этому заносчивому сыну понтифика — Чезаре, как все было на самом деле. Папский ублюдок безусловно любил сестру. Возможно, даже слишком сильно. Мерзавец напал на Джованни, связал и отвез в Рим в телеге для скота, попутно отбив герцогу все внутренности. Он не проронил ни слова, когда с особым остервенением колотил Сфорца, однако лицо его было черно от ненависти. Конечно, ведь эта маленькая паршивка успела нажаловаться. Стоит признать — герцог недооценил Лукрецию из рода Борджиа. Джованни был уверен, что она всего лишь глупая и развращенная придворной жизнью девчонка, он никак не ожидал, что его так ловко обведут вокруг пальца. Сфорца хорошо помнил ту ночь свадьбы, когда старший из братьев Борджиа унес Лукрецию из-за стола на руках, словно сам был ее женихом. А потом убедил герцога не спешить “с удовольствиями”. Как трогательно: видите ли она устала, видите ли она еще очень юна, а день был долог. Теперь Джованни корил себя за то, что поддался на эти вероломные внушения. Ему бы стоило проявить твердость и настоять на консумации брака по всем существующим правилам. Тогда бы никто не посмел обвинять его в мужском бессилии. А нынче Сфорца намеревался до последнего отстаивать свою честь и достоинство, пусть дело уже решено, нельзя позволить этим грязным испанцам насладиться вкусом легкой победы. В назначенный день суда Ватикан гудел, будто потревоженный улей. Невиданный ранее прецедент не столько шокировал, сколько забавлял кардиналов и почтенных горожан, призванных выступить в качестве независимых судей. Даже зевакам, собравшимся на площади перед Апостольским дворцом, было ясно — вся эта затея не более чем очередной фарс. Александр уже вынес приговор, а сегодня герцога Пезаро, лорда Сфорца, и без того изрядно подмочившего свою репутацию, осрамят прилюдно. Жадные и оценивающие взгляды были прикованы к Лукреции Борджиа, когда она, преисполненная спокойствия и грации, вошла в зал церковного суда. До своего места на трибуне девушка шагала, высоко вскинув голову, неслышно ступая обутыми в изящные башмачки ножками. На ней было роскошное платье по французской моде — тяжелые фалды и многочисленные оборки темно-синей парчи благородно облегали стан, подчеркивая хрупкость и предполагаемую невинность. Virgo intacta[22] — так значилось в обвинительной речи и ровно то же самое засвидетельствовали придворные папские лекари. "Неслыханная ложь!" — говорили одни. "Смехотворно!" — вторили им другие. Большинство же благоразумно помалкивали: ни одно, даже самое искусно сшитое платье не могло скрыть того занимательно факта, что Лукреция Борджиа находилась на последних месяцах беременности. Между тем, казалось, дочь понтифика и сама была не осведомлена о своем положении. Она твердо, без единой запинки или смущения произнесла обвинительную речь на латыни с редким изяществом, присущим дамам с прекрасным образованием. При этом она ни разу не взглянула на того, о ком говорила. Джованни Сфорца стоял перед ней, и уста его кривила неприязненная ухмылка. В конце Лукреция поклялась самим Господом Богом, что все сказанное ею истинно и правдиво. Когда девушка окончила говорить, по залу прокатился вздох не то удивления, не то осуждения. Но быстрое и едва заметное движение руки Александра положило конец перешептываниям. Сегодня распорядителем заседания выступал известный при дворе знаток канонического права — Иоганн Буркхардт. Громко откашлявшись и приняв свой дежурный невозмутимый вид, он заговорил: — Леди Лукреция! Вы заявили о глубоком разочаровании, постигшем вас в первую брачную ночь. — Это было крайне неприятно, ваша честь, — ответила девушка уже на итальянском, прямо, с толикой наивного удивления глядя на Буркхардта. С первого своего дня в Ватикане, Иоганн покорно исполнял волю Святых Отцов и ловко превращал черное в белое. Голландец получил теплое местечко при дворе еще до того, как Рим поработили Борджиа. При нем сменился ни один понтифик, и каждому он служил с неизменной преданностью, не забывая притом о собственных интересах. Добродетельная щепетильность никогда не мешала Буркхардту выполнять не самую приятную работу. — Будьте добры, расскажите поподробнее, — попросил он, участливо кивнув. Лукреция глубоко вздохнула и, опустив ресницы, потеребила массивные золотые перстни на своих хрупких пальцах. — Мне неловко говорить о таких вещах перед столь почтенным собранием… — она метнула быстрый взгляд в сторону своего отца, понтифика: — Но, увы. Как это ни печально, мой муж оказался… — Вы можете говорить открыто, леди Лукреция, — подбодрил Буркхардт смутившуюся было девушку. — Это весьма важный вопрос! Александр, заметив смятение дочери, также поощрил ее ласковой улыбкой и легким кивком. — Мой муж проявил… — снова начала она и тут же умолкла, будто ей и впрямь стало не по себе. Бледные щеки быстро залила краска, а ярко-розовые губы трогательно задрожали. — Пожалуйста, продолжайте, — настойчиво проговорил Буркхард, обводя всех присутствующих многозначительным взглядом. Лукреция подняла свои светло-зеленые большие глаза и устремила их в упор на Джованни Сфорца: — Проявил полное бессилие! — торжественно заявила девушка, в по-детски звонком голосе прорезалась сталь. После ее прямолинейного признания среди слушателей прокатилась вторая волна взбудораженного шепота и тихих смешков. Разъяренный супруг, доселе молча терпевший оскорбительное для его персоны заседание, на сей раз не сдержался: — Я могу все доказать! — он порывисто шагнул к Буркхардту, вскинув кулак: — В первую брачную ночь… — Джованни осекся, глаза его, пылающие гневом, потемнели. — Да? — переспросил канонический судья с затаенной нотой иронии. — Вы говорите в первую брачную ночь… — Я говорю, она лжет! — вскричал Сфорца. — Вот как? Но вы упомянули доказательства, — медленно и раздельно проговорил Буркхардт. — Она лжет! — по лицу обвиняемого пробежала судорога. Мрачно нахмурившись, понтифик предупреждающим жестом поднял ладонь, призывая к спокойствию всех присутствующих. Буркхардт снова показательно откашлялся и неспешно двинулся к восседающему на троне Александру: