— Есть прецеденты, Ваше Святейшество, публичного доказательства мужской силы, — сказал он таким спокойным тоном, будто они были на частной аудиенции, а не под наблюдением десятков любопытствующих глаз. — Лорд Сфорца мог бы доказать истинность своих уверений в полной потенции соитием с леди Лукрецией перед собранием церковных правоведов. При этих словах Лукреция испуганно взглянула на своего отца, но тот успокоил ее покровительственной улыбкой. — Нет, нет, — отмахнулся Александр, — это было бы отвратительно, как для леди, так же и для лорда. — Сама мысль об этом возмутительна! — воскликнул Джованни, оскорбленный показным пренебрежением. Они обсуждали герцога так, словно его самого здесь не было. — Есть еще одна возможность, — Буркхардт понизил голос и деликатно склонился к понтифику, подчеркивая неприглядность своих слов. — Публичная демонстрация лордом Сфорца мужской силы с одной или двумя согласными на то девицами также может служить доказательством. — "Публичная"? — с гневным смешком выплюнул Джованни, все еще не веря, что происходящее беззаконие не снится ему в страшном сне. — В месте по выбору коллегии, в присутствии церковных правоведов и избранных лиц из числа жителей Рима, — подтвердил Буркхардт, развернувшись к Сфорца. — То есть с куртизанками? — герцог Пезаро закатил глаза, от бессильной ярости у него дрожали колени. Понтифик дернул губы в недоброй улыбке: — Мы избавим лорда Сфорца от публичного унижения, — он поднялся со своего трона и, уже не сдерживая издевательской насмешки, добавил: — Демонстрации здесь, перед лицом наших братьев кардиналов, будет довольно. Досточтимая публика возбужденно загалдела, то тут, то там послышались скабрезности, мягкой волной всколыхнулись алеющие ряды церковников. Жадные до омерзительных зрелищ они уже открыто смеялись над обвиняемым и никак не могли унять постыдное воодушевление. Среди общего гама и шума сидел, подперев щеку кулаком, Чезаре Борджиа. По ленивой, холодной ухмылке на красивых губах кардинала было заметно — он явно и без всякого смущения наслаждался унизительным положением своего шурина, герцога Пезаро. Под общий оживленный гвалт в залу заседания внесли постамент в виде ложа, а затем и толстый, пуховый матрас. С нескрываемой досадой из помещения удалились знатные горожане и те, кто не входил в близкое окружение понтифика. Лукреция Борджиа также была вынуждена покинуть заседание, ибо дальнейшее зрелище уж точно не предназначалось для глаз невинной особы. Но никто не мог запретить дочери понтифика тайно наблюдать за унижением своего ненавистного мужа. Для нее приготовили укромное место на задрапированном полупрозрачными занавесями балконе. Оттуда девушке было видно все происходящее как на ладони, в то время как о ее присутствии знали лишь понтифик и молодой кардинал Борджиа. Жажда мести в ней боролась с желанием убежать прочь и вычеркнуть весь этот день из своей жизни, как дурной сон. Одному Богу было известно, чего стоила та ложь, что так легко и непринужденно слетала с ее губ часом ранее. Лукреция ненавидела Джованни всем сердцем и высмеять супруга перед людьми было чертовски приятно, однако она понимала, что этот суд ударит не только по его репутации. Назавтра добрая половина Рима будет ругать ее последними словами и судачить о том, чей же ребенок растет у нее под сердцем. Тем временем зала опустела, и оставшиеся кардиналы заняли свои места в нетерпеливом ожидании. Без всякого промедления в сопровождении папских камерариев в помещение вошли две откровенно тучные девицы в полупрозрачных одеждах. Их, конечно же, отобрали заранее в одном из самых дешевых борделей, ибо таких безобразных куртизанок еще стоило поискать. Да и едва ли их можно было назвать куртизанками, скорее всего девицы промышляли своим нехитрым мастерством прямо на улицах Рима. Обе низко поклонились Александру, и та из них, что была повыше и потолще, осведомилась резким, сиплым голосом: — Его Святейшество желает видеть лорда Сфорца с одной из нас или с обеими? Оглядев полуобнаженных проституток с ног до головы и пренебрежительно скривившись, понтифик обратился за помощью к Иоганну, стоящему справа от себя: — Буркхардт? — Одного акта будет достаточно, — тихо отвечал тот, пряча глаза. — Тогда я первая! — бойко и с немалым воодушевлением выпалила первая из девушек и проворно взобралась на импровизированное ложе, бесстыдно расставив полные ноги, согнутые в коленях. Сфорца обомлел от смятения и отвращения. Сам он никогда не участвовал в оргиях, но в домах куртизанок бывал и не раз наблюдал, как другие предаются похоти и непотребствам, совершенно не заботясь о чужих глазах. Он подумал, что ради своей чести стоит решиться на унижение и даже было сделал шаг вперед, к ложу. Но тут глаза его, совершенно некстати, скользнули по лицам кардиналов — Орсини, Колонна, Сан-Северино — все они глядели на него, затаившись в гнусном ожидании. Его дядя, Асканио Сфорца, также был здесь: сидел там, словно истукан с каменным, ничего не выражающим лицом. Герцог Пезаро с ненавистью сжал зубы, встретив насмешливый, пронзительный взгляд папского сына — Чезаре. Этот молодой прохвост нацепил на себя алые одежды, биретту и крест, притворяясь кардиналом, но всем известно, что служил он вовсе не церкви, и не Господу, а одному лишь Родриго Борджиа. — Вам не по нраву эти ляжки? — разочарованно прогнусавила куртизанка, оглаживая свои голые, рыхлые ноги и задирая подол юбки повыше. Сфорца посмотрел на нее вскользь и ощутил, как к горлу его подкатывает ком отвращения. Не станет он прыгать под дудку этих каталонцев! Не станет выступать шутом в цирке Борджиа! — Довольно! — сдавленно прорычал он. — Дайте мне развод! — Но на каком основании? — с наигранным участием спросил Буркхардт. Качнувшись, Джованни проговорил, будто во сне: — Импотенции. По залу пробежало веселое гоготанье. Никто всерьез не думал, что Сфорца станет доказывать свою мужскую силу, все ждали ровно той смехотворной минуты, когда герцог признается в слабости. — Мы должны услышать это из уст самого лорда Сфорца, — громко проговорил Буркхардт, берясь за перо и обмакивая его в чернилах: — Для протокола: в первую брачную ночь… — В первую брачную ночь у меня не было близости с супругой, — прошипел Джованни. — Не было или не могло быть? — уточнил канонический судья, занося перо над протоколом. — Не было… — Сфорца взглянул в темные, насмешливые глаза своего заклятого врага Александра и ужаснулся, на миг ему показалось, в них зияет черная пустота. — И не могло быть, — сказал он, наконец. — Той ночью вы были и остаетесь доныне, — ровно, медленно и раздельно произнес Буркхардт, понуждая герцога произнести позорное признание. К черту этих проклятых испанцев! Он еще отомстит! — Импотентом, — упавшим голосом сказал Сфорца, и очередной взрыв безудержного хохота взлетел к сводам зала. На сей раз смеялись все, и даже вице-канцлер не сдержал ухмылки. Ему вовсе не доставляло удовольствие видеть поругание родственника, но невозможно было не улыбнуться общему комизму положения. Очередным властным жестом понтифик призвал всех к спокойствию, но сам при этом едва сдерживал широкую, презрительную улыбку. Кивком он дал знак Буркхардту окончить процесс, как полагается. И тот, поднявшись над трибуной, громогласно произнес: — Мы объявляем брак между Лукрецией Борджиа и Джованни Сфорца недействительным! Как если бы он не был заключен! Nota Bene. Часть девяносто вторая По-весеннему теплый ветер хлестал его лицо, пока Чезаре мчался на юг по Аппиевой дороге. Шел двадцатый день апреля, в воздухе вовсю пахло цветущими травами и нагретой ярким солнцем землей, звонко распевали свои весенние трели птицы, гнездясь в густых зарослях кустарников. Он даже не успел снять кардинальской сутаны, и как был — в алой мантии и церемониальном облачении для воскресной мессы — вскочил в седло и поскакал в Сан-Систо. Началось то, чего Лукреция ждала с таким трепетом и страхом — ее дитя вот-вот должно было появиться на свет. Об этом говорилось в записке, что часом ранее доставил Педро Кальдерон. На воскресной мессе в соборе Святого Петра кардинала скоро хватятся и несомненно выйдет скандал — какое неуважение, церковник не явился на службу — но Чезаре Борджиа было плевать. В то время как лошадь несла Чезаре просторами Кампаньи, он вспоминал все, что когда-либо знал и слышал о рождении детей. Его познания не были обширны, ибо от мужчин подобное всегда скрывалось. Единственное, что ему было известно — роды приносят женщинам страшные муки и сопряжены со смертельной опасностью. Пока Лукреция ходила с огромным животом, румяная и счастливая, погруженная в какие-то свои, одной лишь ей известные мысли, казалось, не было состояния естественней и прекрасней. Она чувствовала себя великолепно, ни на что не жаловалась и с нетерпением ждала того дня, когда сможет взять на руки собственного малыша. Но сегодня Чезаре покинуло благостное спокойствие. Он то и дело повторял про себя, что ничего плохого произойти не может, что сестра полностью здорова и полна сил, но тревога, непрестанная и напряженная, снедала его. Лукреция так миниатюрна, так хрупка, она сама еще ребенок, как же она справится? Затем он напоминал себе об их матери — Ванноцца не обладала ни широкими бедрами, ни пышностью тела, свидетельствующей о готовности к материнству, при этом она выносила и произвела на свет четырех крепких и здоровых детей, среди которых был и он сам. Хоть бы Лукреция унаследовала выносливость мамы. Спустя час неудержимой скачки он достиг ворот монастыря. С замирающим от волнения сердцем Чезаре вбежал в прохладу обители, где его уже встречала обеспокоенная сестра Марта. Последний месяц он являлся частым гостем в Сан-Систо, бывая здесь по нескольку раз за неделю, и теперь прежняя любовница встречала его, как доброго друга. Ее сдержанная, но торжественная улыбка внушила Чезаре уверенности, что все идет как надо. Он больше не делал попыток к сближению, понимая, что этим лишь причиняет Урсуле страдания — она никогда не нарушит данных церкви обетов. Да и в конце концов нынче его куда больше интересовала Лукреция и ее состояние. О былых чувствах к баронессе, Чезаре старался не вспоминать. Когда после коротких и формальных расспросов он было ринулся по коридору к покоям сестры, Урсула порывисто схватила его за рукав, пытаясь остановить: — Нет, Ваше Преосвященство! — она все также упорно звала его на "вы" и никогда — по имени. В эту минуту глаза их встретились, и она невольно поддалась вперед, неловко, почти испуганно улыбнувшись, будто в ее памяти мелькнули дни, когда они были близки, словно она внезапно перестала быть сестрой Мартой и на короткий миг вновь превратилась в Урсулу Боннадео. Но спустя мгновение она попятилась и отпустила его рукав, тихо пробормотав: — Не надо беспокоить ее сейчас. Мужчине негоже… Я сама сообщу, что вы здесь. Урсула учтиво поклонилась, стараясь не встречаться с Чезаре взглядом, и быстро зашагала вдоль галереи, длинные полы ее черной одежды зашуршали по мраморному полу. А он остался стоять там, в водопаде яркого света, льющегося сквозь высокие окна под самым потолком. Тревога острыми когтями скребла его сердце, но он решил не поддаваться малодушию. Из того, что кардиналу было известно о таинстве рождения, все могло длиться довольно долго, и падать духом уже сейчас было нельзя. До чего же ему хотелось поддержать Лукрецию, взять ее за руку, внушить, что ей ничего не угрожает, что все пройдет легко и быстро. Чезаре прошелся по залитому солнцем нефу, невидящим взглядом смотря перед собой. Всей душой и мыслями он уже был подле сестры, и каждая минута ожидания растягивалась в вечность. Он вздрогнул, когда услышал торопливые шаги. Две монахини просеменили коридором, не замечая его. Одна несла стопку чистых простыней, другая кувшин с горячей водой — от горлышка валил густой пар. Они исчезли из виду, затем послышался стук тяжелых дверей. Все смолкло, время тянулось долго, порой, чудилось, оно и вовсе остановилось. Что происходило там сейчас? Оказывали ли Лукреции должную помощь? Он знал — при монастыре жила опытная повитуха. Настоятельница Джеральдина заверила кардинала, что в вопросах деторождения ни один доктор не сравнится со старухой Каталиной. Однако, сколько бы Чезаре не старался успокоить волнение и держать себя в руках, у него это плохо выходило. В мысли то и дело лезли зловещие сомнения. А вдруг с Лукрецией случится что-то непредвиденное? Он бы душу отдал сейчас за то, чтобы повидать любимую. В напряженной тишине проходила минута за минутой, из покоев сестры никто не выходил. Устав от бесконечного хождения взад-вперед, Чезаре уселся на твердую скамью у алтаря и со вздохом откинулся на спинку, бездумно глядя в потолок. Запечатать все чувства, отбросить все сомнения — она обязательно справится. Но почему никто не выходит из ее покоев? Отчего такая странная и гнетущая тишина вокруг? Он невольно стал прислушиваться к шепоту ветра за окнами, к пению птиц, к собственному частому и неровному дыханию. Так прошло еще не меньше получаса. Нет, это невыносимо. Да и какого черта? Он резко поднялся и быстрым уверенным шагом направился прямиком туда, где последние месяцы жила Лукреция. Перед ее дверью он остановился и настойчиво постучал. Через минуту ему открыла испуганная монахиня, вытаращившись на кардинала во все глаза, она сдавленно и громко зашептала: ‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Вам сюда нельзя, Ваше Преосвященство! Мужчинам не дозволено! Подождите за дверью! Ему захотелось грубо оттолкнуть эту сухощавую старую деву, сморщенные щеки которой за годы служения Христу лишились всякой кровинки — что она вообще может знать о рождение детей или о том, что дозволено, а что нет? Сдерживая раздражение, он спокойно и отчетливо проговорил: — Я кардинал Чезаре Борджиа и покровитель этого монастыря. К тому же я ее брат, вы не можете запретить мне войти! — Пустите, — послышался слабый, непривычно глухой оклик откуда-то из глубины кельи. Его сердце похолодело — голос Лукреции, хоть и до боли родной, показался чужим. Монахиня испуганно перекрестилась и попятилась, пропуская его внутрь. Не медля больше ни минуты, Чезаре стремительно вступил в пределы полутемных, жарко натопленных комнат. Порицание горело в праведном лике настоятельницы Джеральдины, когда он миновал стайку всполошенных сестер в черных одеждах, но его нынче мало тревожило чужое мнение. В три размашистых шага он оказался в комнате, где на огромной кровати, на горе пышных подушек, полулежала Лукреция. Тонкая бесформенная сорочка укрывала ее тело до самых щиколоток, большой, объемный живот круглился под полотняной тканью, словно нечто отдельное от ее хрупкой, изящной фигуры. Необычайно бледная, сестра слабо улыбнулась и протянула к нему обе руки. Чезаре мигом бросился к ней, обхватил холодные и влажные ладони, покрыл их быстрыми поцелуями и заглянул в ее расширенные от смятения глаза. — Милая моя, — проговорил он, стараясь не выказать своего истинного беспокойства. — Я должен был удостовериться, что ты в порядке. Не злишься на меня? Лукреция не успела ответить, внезапно ее ясные глаза затуманились, лицо исказила гримаса страдания, она со всей силы закусила губу и зажмурилась. Холодные, тонкие пальцы впились в его запястья с невиданной силой, голова заметалась на подушке из стороны в сторону, золотистые волосы растрепались. Чезаре догадался — к ней пришла неизбежная волна боли. Так, через муку ее тело готовилось впустить новую жизнь в этот мир. Он беспомощно смотрел на ее судорожные движения и чувствовал, что сердце его вот-вот взорвется от сострадания. Чем же он может помочь ей сейчас? Как облегчить эту страшную пытку? Через несколько мгновений, показавшихся ему бесконечными, она разжала пальцы и открыла испуганные, потемневшие от боли глаза. На высоком белом лбу и над искусанной верхней губой бисером выступил пот. Лукреция, обессилев, откинулась на подушку и, прикрыв веки, прошептала: