— Ты не должен видеть меня такой, я отвратительна сама себе. Чезаре покачал головой и снова прижал ее ладонь к своим губам. Другой рукой он обмакнул лоскут мягкой ткани в теплой воде и ласково отер ее лоб и щеки. — Не говори так, любовь моя, — бормотал он, — не надо. Новый виток боли пришел к ней через несколько минут, и Лукреция пережила его с той же стойкостью, что и предыдущий, не издав ни звука, лишь в самом конце у нее вырвался тихий всхлип. — А что, если я умру сегодня, Чезаре? — рвано прошептала она, то лихорадочно сжимая, то отталкивая его ладонь, словно в бреду. — Никто не умрет, — проговорил он уверенно. — Ты в надежных руках, — он бросил многозначительный взгляд в сторону настоятельницы и повивальной бабки. Обе уже, казалось, свыклись с его присутствием и сменили гневное возмущение на почтительное смирение. — Они сделают все и даже больше. Думай лишь о том, как скоро возьмешь своего малыша на руки. Через силу он улыбнулся как можно беззаботней. Чезаре желал вселить в Лукрецию храбрости, ведь от страха и сомнений ей пользы не будет. Первые роды часто бывают затяжными, как он слышал. Хотя, что он мог знать об этом непостижимом таинстве, вершащимся прямо перед его глазами? — Я не стану больше смущать тебя, ты даже вскрикнуть боишься при мне, — он покачал головой. — Это не дело. Не сдерживайся, слушай аббатису и донну Каталину. Я буду поблизости, чуть что — посылай за мной. Я сообщил маме, она тоже скоро прибудет. Лукреция молчала и лишь покорно кивала, словно у нее не было сил отвечать. Он говорил с лаской и нежностью, в то время как в душе его поднимался неосознанный, неразумный гнев на это дитя внутри ее чрева. Дитя Нарцисса… Вот кто истинный виновник — конюх, по беспечности заронивший в нее это семя, а теперь за радость материнства сестре приходится расплачиваться нестерпимыми муками. — Помолись за меня, Чезаре, — тихо сказала Лукреция, когда он неохотно поднялся, чтобы уйти. Грудь его налилась жгучей болью — просящий, испуганный взгляд любимой острым ножом полоснул по сердцу. Он снова упал перед ней на колени и приник губами к ее влажному лбу: — Конечно! Конечно, милая, — приговаривал он, гладя ее спутавшиеся волосы, терзаясь страхом и надеждой. При любой другой опасности Чезаре бы знал, как избавить, как спасти Лукрецию. Ради нее он был готов украсть, убить и погубить[23], но перед этими неотвратимыми жерновами родовых мук он оказался совершенно бессилен. Тут поневоле вспомнишь о Всевышнем. Во имя ее блага он готов молиться всем богам. — Теперь иди, — сказала Лукреция, порывисто освободившись из его объятий, и Чезаре, поднявшись, на миг замер, глядя в ее любимое, по-детски растерянное личико. С минуту он колебался в нерешительности. Уйти казалось самым простым: убежать, прыгнуть в седло и скакать в Рим. Ничего не видеть, ничего не слышать. А потом, через время, принять радостную весть, что все закончилось благополучно. Но так поступают трусы и слюнтяи, а он не из их числа. Он останется поблизости и будет терпеливо ждать. С тяжелым сердцем Чезаре зашагал прочь, перед выходом он внезапно задержался и окликнул Урсулу: — Сестра Марта. Мне нужно поговорить с вами. Она, чуть растерявшись, кивнула. За дверями душных комнат кардиналу Борджиа стало чуть легче. День еще не угас, послеполуденный свет заливал галерею с бледными фресками на стенах, из открытых дверей террас доносилось свежее, благостное дыхание весны. Надвигался тихий и мирный вечер. — Скажи мне, Марта, ничего не тая, — обратился он к Урсуле, окинув ее быстрым, взыскующим взглядом: — все идет как надо? Она загадочно улыбнулась и не ответила, лишь когда они сели в одном из пронизанных золотистым солнцем боковых альковов, она заговорила: — Все именно так как и должно быть, кардинал Борджиа. Беспокоится не о чем, — Урсула стыдливо отвела глаза, поймав на себе пристальный взгляд Чезаре. — Старая Каталина осмотрела леди Лукрецию и сказала, что ребенок лежит головой вниз… — Так и должно быть? — прервал он ее без всяких церемоний. — Именно так и должно быть, — уверенно кивнула она, и снова слабая улыбка осветила ее бледные губы. — Но нам всем нужно приготовиться к долгому ожиданию. Это первые роды для вашей сестры, а ребенок — крупный. Она разрешится не раньше полуночи. — Боже правый, — Чезаре в отчаянии потер лоб. — Но не стоит огорчаться. Все будет хорошо, я уверена! — Откуда ты знаешь? Ведь у тебя не было своих детей, — выпалил он и, тут же пожалев о сказанном, быстро прибавил: — Прости. Встретив пораженный, почти оскорбленный взгляд ее светлых глаз, Чезаре пришел в смятение. Это было слишком жестоко напоминать о том, что она не стала матерью, а теперь уже никогда ею и не станет. — Не было, — проговорила Урсула, потупив взгляд. — Но за время, что ваша сестра находится в монастыре, я успела многое узнать об акушерстве. Я хотела поддержать леди Лукрецию не только словом, но и делом. Чезаре протянул к ней руку и, не обращая внимания на легкий отпор, схватил тонкую ладонь в свою и с силой сжал ее: — Прости, — повторил он, упорно, совсем непочтительно глядя на нее. Урсула лишь примирительно кивнула и высвободила руку, сохраняя поразительное спокойствие. Казалось, прикосновения бывшего любовника больше не волновали ее. — Вы, кардинал, будете лишь терзать себя, находясь здесь. Поезжайте лучше в Рим… — Нет-нет! — запротестовал он. — И речи быть не может. Я останусь. И я прошу вас, сестра Марта, — с напускным почтением проговорил Чезаре, — сообщайте мне, как продвигается дело. Она торопливо поднялась, машинально оправила саржевую накидку и столь ненавистный ему чепец под ним. Чезаре знал, остался лишь коротко остриженный ежик волос. Навсегда исчезли шелковистые локоны, которые он когда-то перебирал меж своих пальцев в порыве страсти. — Хорошо, — сказала Урсула со смиреной полуулыбкой, и взгляд ее, кроткий и удивительно спокойный, на мгновение остановился на нем. — Ваша забота о сестре восхищает, кардинал Борджиа. Nota Bene. Эпилог Забота о сестре? Что Урсула могла знать о его заботе… Хотя, конечно — забота! Тысячу раз — да. И забота, и опека, и поддержка, и заступничество. Но прежде всего — любовь. Он любил Лукрецию не просто как брат может любить сестру, не просто как мужчина любит женщину, он любил ее как то единственное, ради чего вообще живут в этом мире. И Чезаре знал, что любовь эта — проклятье. Чувства его — самое сладостное счастье и они же — величайшее испытание. Но разве человеку дано выбирать кого любить? С тех самых пор, как Лукреция вошла в его жизнь, он знал, что больше никогда не освободится от нее, сердца их навеки связаны незримой нитью, прочной как шелк, гибкой, как натянутая струна. Он и желал бы полюбить кого-то еще и даже думал, что ему это удалось с Урсулой, но то было жестокой ошибкой. Теперь Чезаре понимал: он гнался за химерами, в баронессе увидев лишь отблеск, призрачную тень той, кому его сердце было отдано навсегда. Сколько раз, лаская изящное тело любовницы, он подспудно мечтал о другом, еще более соблазнительном, еще более желанном образе? Сколько раз, с нежностью глядя в светло-зеленые глаза Урсулы, он вспоминал другие, изумительные глаза: ясные, дивные, прозрачно зеленеющие, словно морские волны на закате — глаза Лукреции. Ничто в целом мире не могло сравниться с взглядом этих священных глаз. И никогда, даже самое живое напоминание о величайшем чувстве, не заменит само чувство. Медленно ползли минуты, растягиваясь в часы, солнце плавно катилось вниз, за горизонт. По стенам капеллы, где Чезаре в нетерпении ожидал новостей, скользили длинные тени. Когда начало смеркаться, две послушницы явились неуловимыми призраками, чтобы зажечь свечи у алтаря и вдоль самой капеллы, затем ему вынесли легкий ужин и вино. Несколько раз к Чезаре выходила сестра Марта — по ее словам Лукреция держалась молодцом. К еде он не притронулся. Мучительное ожидание томило душу, тишина сводила с ума. Если до этого он и сохранял маломальское спокойствие, то теперь, с каждой новой минутой оглушающей неподвижности, самообладание покидало его. Почему так долго? Сколько еще боли отведено сестре, прежде чем она сможет обнять свое дитя? Чезаре безостановочно ходил по кругу часовни, будто дикий зверь, заключенный в клетку. Вперед, назад и обратно — его ноги не чувствовали усталости, лишь невероятное напряжение, требующие выхода. Он все ждал, что бездну молчания вот-вот нарушит звонкий плач новорожденного. Но вместо этого монастырь глубже и глубже погружался в беззвучие. Вечер уже превращался в ночь, когда слабые, жалобные стоны еле слышно долетели из покоев сестры. Сердце Чезаре ушло в пятки. Стоны без всякого сомнения принадлежали Лукреции. Итак, вместо того, чтобы окончится, все стало еще хуже. Погруженный в растерянность и отчаяние он вскоре различил еще один стон, напоминающий вопль ужаса, а затем еще один. Разве она могла так кричать? Глаза его метнулись к фигуре распятия величиной во всю стену. Не вполне осознавая что делает, Чезаре ринулся вперед и, приблизившись к алтарю, упал перед ним на колени. Скользнув взглядом по безжизненному, мраморному распятию Христа, кардинал, должно быть, впервые по-настоящему задумался каково это — молиться? Свет лампады перед алтарем чадил, пахло ладаном, неровные тени плясали вокруг, будто призраки. Что же нужно говорить? Те слова молитв, что Чезаре знал наизусть, он тут же отбросил прочь. Слишком много раз он произносил их в неверии, слишком часто он испытывал лишь холодное равнодушие, пока уста повторяли заученные, дежурные фразы. Нет, нынче молитвы его должны идти от самого сердца, коли он желает быть услышанным. И пусть разум не верит, пусть душа давно очерствела для молитвы, но сегодня, здесь и сейчас, он должен перебороть привычное отчуждение и обратиться к той единственной силе, что, быть может, способна помочь Лукреции в ее страданиях. Ведь она просила его, она верит. А значит, Чезаре будет молиться ее Богу. Смотря перед собой невидящим взглядом, он впервые в жизни воззвал к неизведанным, потусторонним стихиям, вращающим мир, к тем силам, что определяли, кому жить, а кому умереть. Случайность или предопределенность? Кто решает, сколько страданий отведено женщине в ее разрешении от бремени? Что может человек, простой смертный, против неведомого порыва, что заставляет новую душу толкаться в узкую дверь жизни? Из благостного, краткого забвения Чезаре вывел очередной пронзительный вопль из спальни. Вопль был еще исступленнее прежних и, казалось, еще беспомощнее. Да что это за проклятье? Разве она не достаточно натерпелась? Чем бедная Лукреция заслужила эти бесконечные адовы муки? Разве для того, чтобы стать матерью, ей необходимо пережить нечеловеческие пытки? Чезаре с трудом подавил желание бежать. Бежать к ней, сломя голову, минуя все запреты и предрассудки. Но поступив так, он лишь облегчил бы собственное страдание, ведь избавить ее от боли сейчас он никак не мог. Уже совершенно теряя здравомыслие, он все повторял про себя: “Господи, спаси и сохрани”, а все существо его терзалось в тисках бессильного гнева и отчаяния. Когда ему показалось, что он вот-вот сойдет с ума, слушая эти душераздирающие, почти животные крики, снаружи заскрипели ворота монастыря. Через минуту на пороге часовни показалась взволнованная матушка. Увидав старшего сына, она бросилась к нему, с тревогой в голосе воскликнув: — Чезаре! Как она? — Мама! Они спешно обнялись. — По крайней мере, жива, — проговорил он, обнимая маму за плечи. Ванноцца прислушалась к стенаниям дочери и удовлетворенно кивнула, будто по одному их звуку она поняла, что все хорошо. — Я приехала, как только смогла, — сказала она, оправдываясь. Когда через коридор донесся повторный надсадный крик, мать, больше не говоря ни слова, поспешила в покои Лукреции. Дверь за ней гулко закрылась, и у Чезаре немного отлегло от сердца: поддержка той, что сама неоднократно пережила родовые муки, должна была добавить сестре сил и мужества. ‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍И вновь ожидание — тягостное и болезненное. Ночь еще была или уже светало? Перед глазами Чезаре медленно качалось бледное пламя лампады. Мраморный лик Христа то оживал в причудливой игре света и тени, то вновь замирал в своей каменной недвижимости. Все плыло, мерцало, дрожало, пульсировало и, казалось, не была конца этой зловещей ночи. Он не сразу сообразил, когда именно крики Лукреции прекратились. Чудилось где-то на задворках его сознания, что она продолжала рыдать, стенать, вопить. Но слух не мог ошибаться — монастырь вновь объяла звенящая тишина. Минута тянулась за минутой, и необъяснимое молчание внушало самые страшные догадки. Спустя, наверное, целую вечность раздался звук, чуждый всему, что Чезаре доводилось слышать прежде. Смелый, дерзкий, невероятно звонкий и требовательный крик новой жизни. Первый плач младенца. Свершилось! Неужели все кончено? Но как же Лукреция? Теперь Чезаре больше не мог ждать. Сорвавшись с места, будто его подхватило ураганным ветром, он бросился вдоль коридора и уже хотел было со всего маху толкнуть дверь, из-за которой доносился настойчивый крик новорожденного, как прямо перед ним створка открылась, и ему навстречу вышла матушка с усталым, но торжествующим лицом. Она плотно затворила за собой дверь, оперлась на нее спиной и со счастливой улыбкой сообщила: — Это мальчик! Прошло еще не меньше часа, прежде чем ему позволили увидеть Лукрецию. В ее комнатах вовсю суетились монахини, в своих черно-белых одеждах они напоминали встревоженных сорок и создавали столько же шума. Джеральдина, измученная бессонной ночью, между тем, встретила Чезаре со смиренной, почтительной улыбкой и, самостоятельно открыв двери спальни сестры, впустила его в святая святых. Лукреция сидела там, на чисто убранном ложе, в пене кружев и атласа, причесанная и сияющая дивным светом счастья, будто сама Пресвятая Мадонна. Их взгляды встретились, и Чезаре на миг онемел, оцепенел, не в силах двинуться с места. Никогда ранее он не видел такого нестерпимого света, такой нежности и покоя в этих любимых глазах. Она жива! Жива и невозможно красива. На руках Лукреции вертелся и дрожал кремовый сверток — крохотный младенец тыкался в раскрытую полу ее шелкового халата, в бархатную мягкость обнаженной, белоснежной груди. Существо это сопело и хныкало, неумело и жадно хватая набухший, потемневший сосок. Видимо, молока еще было мало, и малыш то и дело порывисто отворачивался, беспомощно открывая маленький, алчущий ротик. Он жалобно повизгивал, и тогда Лукреция мягко укачивала его и вновь прикладывала к своей сверкающей, с голубыми прожилками вен, груди. Охваченный каким-то необъяснимым, исступленным восторгом, Чезаре осознал, что на губах его застыла по-детски глуповатая улыбка. В нерешительности подойдя к кровати и осторожно присев на ее край, он все не мог оторвать взгляд от сияющей новым, возвышенным светом Лукреции. Ему хотелось расцеловать любимую, и в то же время было страшно прикоснуться, будто он мог нарушить волшебство ее счастья и единения с малюткой. — Он так прекрасен, Чезаре, — проговорила она, переводя завороженный взгляд от дитя к брату. — Он просто чудо!