– Приятель, – сказал он весело и чуть смущенно, – может, ты все пропустил, но мы тут над делом работаем, да? И не болтаем о нем кому попало. Конор тут же забыл о существовании Ричи: уперев локти в стол, он сложил пальцы домиком у рта и уставился на дверь. Я дал ему еще минуту, потом влетел в комнату и захлопнул за собой дверь. – Все в ажуре, – сообщил я. Ричи приподнял брови: – Да? Чудесно. Я перетащил стул на сторону Конора и сел так, что наши колени почти соприкасались. – Конор, – сказал я, бросив на стол телефон, – кто, по-твоему, звонил? Он покачал головой, вперившись взглядом в телефон. Я чувствовал, как ускоряются его мысли, как они разлетаются во все стороны, словно гоночные болиды, потерявшие управление. – Приятель, слушай внимательно: тебе больше некогда маяться херней. Может, ты еще не понял, но внезапно тебе очень, очень нужно спешить. Так что скажи мне: кто, по-твоему, звонил? – Из больницы, – после секундного промедления пробубнил Конор в свои пальцы. – Откуда? Вдох. Конор заставил себя выпрямиться. – Вы же сами сказали. Из больницы. – Так-то лучше. А как ты думаешь, по какому поводу мне звонили из больницы? Он снова покачал головой. Я хлопнул ладонью по столу с такой силой, что Конор вздрогнул. – Что я тебе сказал про твои выкрутасы? Проснись и напряги внимание. Сейчас, черт побери, пять утра, в моем мире не существует ничего, кроме дела Спейнов, и мне только что позвонили из больницы. Итак, Конор: какого хрена они это сделали? – Один из них. Один из них в больнице. – Точно. Сынок, ты облажался. Оставил одного из Спейнов в живых. Мышцы в горле Конора настолько напряглись, что у него охрип голос. – Кого? – Это ты мне скажи, приятель. Кого бы ты предпочел? Давай говори. Если бы надо было выбирать, кого бы ты оставил? Он готов был ответить что угодно, лишь бы я продолжал. – Эмму, – сказал он наконец. Я откинулся на стуле и расхохотался. – Как это мило, честное слово. Значит, по-твоему, прелестная девочка заслужила право на жизнь? Слишком поздно, Конор, об этом надо было думать две ночи назад. А сейчас Эмма в ячейке для трупов. Ее мозг положили в банку. – Тогда кто… – Ты был в Брайанстауне позапрошлой ночью? Он с обезумевшим взглядом вцепился в край стола и едва не вскочил. – Кто… – Я задал тебе вопрос. Конор, ты был там позапрошлой ночью? – Да, да, был. Кто… кого… – Скажи “пожалуйста”, приятель. – Пожалуйста. – Так-то лучше. Ты пропустил Дженни. Дженни жива. Конор, разинув рот, уставился на меня, но сумел лишь резко выдохнуть, словно его ударили в живот. – Она жива-здорова, и сейчас мне звонил ее врач – сообщил, что она очнулась и хочет поговорить с нами. И все мы знаем, что она скажет, да? Конор едва меня слышал. Он хватал ртом воздух, снова и снова. Я толкнул его обратно на стул, и он рухнул, словно его колени превратились в желе. – Конор, послушай меня. Я говорил, что тебе нельзя терять время, и это не шутка. Всего через пару минут мы отправимся в больницу, чтобы побеседовать с Дженни Спейн, – и после этого мне уже будет глубоко насрать на то, что ты скажешь. Вот он, твой последний шанс. Это его проняло. Его челюсть отвисла, и он дико уставился на меня. Я подтащил стул еще ближе и пригнулся к нему, так что мы едва не касались головами. Ричи развернулся и уселся на стол, прижавшись бедром к его руке. – Позволь тебе кое-что объяснить, – тихим ровным голосом сказал я Конору на ухо, и на меня пахнуло его потом, к которому примешивался какой-то дикий резкий аромат, похожий на запах древесины. – Лично я верю в то, что в глубине души ты славный малый. Все остальные, кого тебе доведется повстречать с этого момента, будут считать, что ты извращенец, садист и психопат, с которого надо содрать шкуру заживо. Возможно, я рехнулся и еще об этом пожалею, однако я с ними не согласен. Мне кажется, что ты хороший парень, который по воле случая вляпался в дерьмо. Смотрел Конор невидяще, но брови слегка дернулись: он меня слышал. – Поэтому – и поскольку я знаю, что никто другой тебе поблажек не даст, – я готов предложить тебе сделку. Докажи, что я в тебе не ошибся, расскажи, что произошло, и я сообщу прокурорам, что ты нам помог, поступил правильно, раскаялся. А когда дойдет до вынесения приговора, это будет иметь значение. Конор, для суда раскаяние значит, что наказание за все преступления ты будешь отбывать одновременно. Однако учти, что я очень не люблю ошибаться в людях. Если окажется, что я в тебе ошибся, если ты продолжишь страдать херней, то я доложу об этом обвинителям – и мы пойдем ва-банк. Мы предъявим тебе все обвинения, которые только сможем придумать, и будем добиваться последовательных сроков. Ты понимаешь, что это значит? Он покачал головой – то ли пытался собраться с мыслями, то ли отвечал “нет”. Я мало что решаю при выдвижении обвинений и вообще ничего – при вынесении приговора; к тому же судью, который назначает одновременные сроки за убийство детей, нужно одеть в смирительную рубашку и отметелить как следует, но все это было неважно. – Это означает три пожизненных срока подряд плюс несколько лет за покушение на убийство, ограбление, уничтожение собственности и все остальное, что сможем тебе пришить. Это шестьдесят лет минимум. Конор, тебе сколько сейчас? Какие у тебя шансы прожить шестьдесят лет до освобождения? – Может и дожить, – возразил Ричи, наклонившись и критически осмотрев Конора. – В тюрьме о тебе позаботятся – тебя не захотят выпускать раньше срока, даже в гробу. Только предупреждаю сразу: компания там хреновая. В общую камеру тебя не посадят, потому что там ты и двух дней не протянешь, так что будешь в блоке особого режима вместе с педофилами. Разговоры, само собой, будут стремные, но зато у тебя будет полно времени, чтобы завести друзей. Снова это подрагивание бровей: слова Ричи до него дошли. – Или же ты можешь прямо сейчас избавить себя от многих напастей, – сказал я. – Сколько получится при одновременных сроках? Лет пятнадцать. А это же фигня. Сколько тебе будет через пятнадцать лет? – С математикой у меня не очень, – Ричи снова окинул Конора заинтересованным взглядом, – но я бы сказал – сорок, сорок пять. Не надо быть Эйнштейном, чтобы сообразить, что выйти на волю в сорок пять и в девяносто – громадная разница. – Мой напарник – человек-калькулятор – попал в точку. В сорок с чем-то еще можно сделать карьеру, жениться, завести полдюжины детей. Пожить. Не знаю, понимаешь ли ты это, сынок, но я сейчас предлагаю тебе жизнь. Однако предложение разовое, и срок его действия истекает через пять минут. Если твоя жизнь что-то – хоть что-нибудь – для тебя значит, начинай рассказывать. Конор запрокинул голову; показалась длинная шея и то уязвимое место у ее основания, где под самой кожей пульсирует кровь. – Моя жизнь, – сказал он, скривив рот то ли в оскале, то ли в жуткой улыбке. – Делайте со мной что хотите. Мне наплевать. Он положил кулаки на стол, стиснул зубы и уставился прямо перед собой в зеркальное стекло. Я облажался. Десять лет назад я бы вцепился в него, боясь упустить, и в результате еще сильнее оттолкнул. Но теперь я умею – научился на своих ошибках – обращать ситуацию себе на пользу, сохранять хладнокровие и терпение, позволять делу идти своим чередом. Я откинулся на стуле и стал рассматривать воображаемое пятнышко на рукаве, выдерживая паузу. Последние наши слова рассеялись в воздухе, впитались в изрисованную столешницу из ДСП и рваный линолеум, исчезли. В комнатах для допросов мужчины и женщины теряли разум, ломались, рассказывали о самых невозможных вещах. Эти комнаты могут впитать что угодно, вобрать в себя так, что не останется и следа. Когда воздух очистился от всего, кроме пыли, я очень тихо сказал: – Но на Дженни Спейн тебе не наплевать. Уголок рта Конора дернулся. – Знаю, ты не ожидал, что я это пойму. Не думал, что хоть кто-то способен тебя понять, да? Но я понимаю: они – все четверо – были тебе дороги. Снова этот тик. – Почему? – спросил он, слова вырывались наружу помимо его воли. – Почему вы так думаете? Я переплел пальцы, положил локти на стол и наклонился к Конору, словно мы закадычные приятели в ночном пабе и сейчас признаемся друг другу в любви и дружбе. – Потому что я понимаю тебя, – мягко сказал я. – То, что мне известно о Спейнах, то, как ты обустроил ту комнату, то, что ты рассказал сегодня, – все это говорит о том, как много они для тебя значили. Они для тебя важнее всех на свете, да? Он повернул ко мне голову – серые глаза были ясны, словно озерная вода, все напряжение и смятение прошлой ночи растаяли. – Да, – сказал он. – Важнее всех. – Ты любил их, верно? Кивок. – Конор, я открою тебе самую главную тайну: на самом деле в жизни важно только одно – делать счастливыми тех, кого мы любим. Без всего остального можно обойтись; тебе будет хорошо даже в картонной коробке под мостом, если, возвращаясь в нее по вечерам, ты будешь видеть сияющее от радости лицо своей женщины. Но если этого нет…