– Я была там. Это сделал не он. Мое свидетельство для вас достаточно убедительно? – Мне казалось, вы не помните ту ночь, – мягко сказал я. Это заставило ее растеряться – всего на секунду. – Не помню. А если бы это сделал Конор, я бы запомнила. Так что это не он. – Миссис Спейн, время для игр закончилось. Я почти точно знаю, что произошло той ночью. И совершенно уверен, что вы тоже знаете – и что, помимо Конора, об этом неизвестно больше никому. Следовательно, помочь ему можете только вы. Если не хотите, чтобы его признали виновным в убийстве, расскажите мне, что произошло. Дженни сморгнула навернувшиеся слезы. – Я не помню. – Подумайте минуту о том, что будет с Конором, если вы и дальше продолжите гнуть ту же линию. Он очень долго любил вас и Пэта – думаю, вы знаете, как сильно он вас любит. Что он почувствует, если узнает, что вы отправили его за решетку до конца жизни за преступления, которых он не совершал? Ее губы дрогнули, и какую-то секунду мне казалось, что она готова признаться, но затем Дженни упрямо поджала рот. – Он не сядет в тюрьму. Он ничего не делал. Вот увидите. Я подождал, однако она не прибавила ни слова. Мы с Ричи были правы: она собиралась написать записку. Конор ей дорог, но шанс покончить с собой для нее важнее любого из тех, кто остался в живых. Я наклонился к портфелю, вытащил рисунок Эммы, найденный в квартире Конора, и положил его на укрытые одеялом колени Дженни. На мгновение мне почудился свежий сладкий запах древесины и яблок. Дженни крепко зажмурилась. Когда ее глаза снова открылись, она смотрела в окно, изогнувшись так, словно рисунок мог на нее броситься. – Эмма нарисовала это за день до смерти, – сказал я. Дженни снова судорожно зажмурилась, а потом уставилась на переливающиеся листья, будто меня там не было. – Животное на дереве – что это? На сей раз никакой реакции. Оставшиеся силы Дженни тратила на то, чтобы отгородиться от меня. Скоро она уже не будет меня слышать. Я наклонился к ней – так близко, что почувствовал химический цветочный аромат ее шампуня. Волоски у меня на затылке приподнялись медленной холодной волной. Я будто прижался щекой к щеке призрака. – Миссис Спейн. – Я прижал палец к пластиковому конверту, к изогнувшемуся черному существу, лежащему на ветке. Существо улыбалось мне. Глаза оранжевые, в распахнутой пасти треугольные белые зубы. – Посмотрите на рисунок, миссис Спейн. Скажите, что это. Ее ресницы подрагивали от моего дыхания. – Кошка. Именно так я сначала и подумал – и сейчас не мог поверить, что принял эту тварь за безобидного пушистого зверька. – У вас нет кошки. И у соседей тоже. – Эмма хотела кошку. Поэтому и нарисовала. – Это похоже не на милого домашнего любимца, а на дикого, жестокого зверя. Вряд ли маленькая девочка захотела бы брать такое животное с собой в постель. Кто это, миссис Спейн? Норка? Росомаха? Кто? – Не знаю. Эмма его выдумала. Какая разница? – Насколько я знаю, Эмма любила все красивое – мягкие пушистые розовые вещи. Где она могла услышать про такого зверя? – Без понятия. Может, в школе. По телевизору. – Нет, миссис Спейн. Она нашла его дома. – Нет. Я бы не подпустила дикое животное к своим детям. Давайте обыщите дом. Ничего подобного вы там не найдете. – Я уже нашел. Вы знали, что Пэт писал на форумах в интернете? Дженни повернула голову так резко, что я вздрогнул, и не моргая уставилась на меня широко раскрытыми глазами. – Нет, неправда. – Мы нашли его сообщения. – Нет, ничего вы не нашли. Это ведь интернет – там любой может выдать себя за кого угодно. Пэт в интернете не сидел – он только брату писал и искал вакансии. Ее голова и руки затряслись мелкой неудержимой дрожью. – Миссис Спейн, мы нашли сообщения в вашем домашнем компьютере. Кто-то пытался удалить историю браузера, но справился неважно, и наши парни легко восстановили данные. В течение нескольких месяцев до смерти Пэт пытался поймать – или, по крайней мере, опознать – хищника, жившего у вас за стеной. – Это была шутка. Он скучал, у него появилось много свободного времени, вот он и разыграл людей в Сети. Это все. – А волчий капкан на чердаке? А дыры в стенах? Видеоняни? Все это тоже шутки? – Не знаю. Не помню. Дыры в стенах образовались сами собой – эти дома строили из чего попало, вот они и разваливаются на части… Видеоняни – это просто Пэт играл с детьми, они хотели проверить… – Миссис Спейн, послушайте, мы с вами сейчас наедине. Я ничего не записываю. Я не зачитал вам права. То, что вы скажете, не может быть использовано против вас. Многие детективы регулярно так рискуют, делая ставку на то, что, заговорив однажды, подозреваемый не удержится и во второй раз или что непригодное для суда чистосердечное признание наведет на информацию, которую можно использовать. Я не люблю рисковать, однако сейчас у меня не было ни времени, ни рычагов давления. Дженни никогда не признает свою вину на официальном допросе. Я не могу предложить ей то, что покажется ей желаннее блаженного холодка бритвенных лезвий, очищающего огня инсектицида, зова моря. Чем бы я ей ни пригрозил, перспектива прожить в этом аду еще шестьдесят лет была страшнее. Если бы в мыслях Дженни проскальзывала хоть малейшая надежда на будущее, у нее не было бы ни единой причины мне хоть что-то рассказывать – неважно, грозило бы признание тюрьмой или нет. Но мне известно кое-что о тех, кто думает о сведении счетов с жизнью, – они хотят, чтобы хоть кто-то узнал, что привело их на край пропасти. Возможно, им нужно, чтобы последняя частичка их жизни сохранилась на задворках чьей-то памяти, когда сами они уже станут землей и водой. Возможно, они просто хотят сбросить этот пульсирующий кровавый груз кому-то в руки, чтобы он не отягощал их в пути. Хотят сохранить свою жизненную историю. Никто в мире не знает об этом лучше меня. Единственное, что я мог предложить Дженни Спейн, – это возможность поделиться своей историей. Я готов был сидеть там сколько потребуется – пока голубое небо не почернеет, пока за холмами в Брокен-Харборе не погаснут ухмыляющиеся фонари из тыкв, пока не загорятся радостные рождественские огни. Пока она говорит, она будет жива. Тишина. Дженни обдумывала мои слова. Дрожь прекратилась. Ее ладони медленно разжались, выпустив края мягких рукавов, и потянулись к рисунку. Как слепая, она водила пальцами по четырем желтым головам, четырем улыбкам, по имени ЭММА, написанному печатными буквами в нижнем углу. – Он выбрался наружу… – Тонкая струйка шепота едва пробивалась сквозь неподвижный воздух. Медленно, опасаясь ее спугнуть, я откинулся в кресле, чтобы дать ей больше пространства, и только тогда осознал, что все это время старался не дышать с ней одним воздухом и теперь у меня кружится голова. – Давайте начнем с начала, – сказал я. – Как все началось? Дженни тяжело помотала головой на подушке: – Если бы я знала, я бы это прекратила. Я лежу здесь и все думаю, думаю об этом, но не могу вспомнить конкретный момент. – Когда вы заметили, что Пэта что-то тревожит? – Давно, лет сто назад – в мае, в начале июня? Случалось, я спрошу у него что-нибудь, а он не отвечает; посмотрю на него – а он смотрит в пустоту, словно прислушивается. Или дети начинали шуметь, Пэт подскакивал и кричал: “Заткнитесь!” Когда я спрашивала, в чем проблема, ведь это было на него совершенно не похоже, он говорил: “Ни в чем, просто я заслуживаю немного тишины и покоя в собственном доме, черт побери”. Это все мелочи, никто другой ничего бы не заметил, и он сам говорил, что у него все хорошо, но я-то знала его как облупленного. Понимала, что что-то не так. – Но не знали, что именно. – Откуда мне было знать? – Внезапно в голосе Дженни появились оправдывающиеся нотки. – Несколько раз он говорил, будто слышал, как на чердаке кто-то скребется, но сама я ничего не слышала. Предположила, что туда залетает птица. Я не думала, что это что-то серьезное, да и с чего бы? Мне казалось, что Пэт просто в депрессии, потому что приходится сидеть без дела. А Пэт тем временем все больше боялся, что она решит, будто у него галлюцинации. То, что зверь действует и на ее психику, он принял как данность. – Он переживал из-за того, что остался без работы? – Да, очень сильно. Мы… – Дженни беспокойно заворочалась в постели и резко втянула в себя воздух, словно у нее открылась какая-то рана. – Из-за этого у нас возникли проблемы. До этого мы никогда не ссорились. Пэту нравилось быть добытчиком в семье – он был счастлив, когда я ушла с работы, так гордился тем, что мы можем себе это позволить. А когда его сократили… Поначалу он был весь на позитиве, говорил: “Не волнуйтесь, малыши! Оглянуться не успеете, как я найду что-нибудь еще. Не переживай, милая, покупай топ, который хотела”. Я тоже думала, что он мигом куда-нибудь устроится, – как же иначе, ведь он отличный специалист и вкалывает как проклятый? Она по-прежнему ворочалась, водила рукой по волосам, дергала за спутанные пряди все сильнее и сильнее. – А на деле оказалось так: все знают – если у тебя нет работы, значит, ты хреновый специалист или на самом деле она тебе не нужна. Конец. – На дворе кризис. А в кризис бывают исключения из правил, – сказал я. – Он должен был найти что-то – это же логично, верно? Но в наше время не до логики. Какой бы квалификацией ни обладал Пэт, на рынке вообще не было никаких вакансий. Но когда это стало до нас доходить, мы, по сути, были уже разорены. При этих словах шея Дженни пошла красными пятнами. – И это давило на вас обоих. – Да. Когда нет денег… это ужасно. Однажды я сказала это Фионе, но она не поняла. Она говорит: “Ну и что? Рано или поздно один из вас найдет новую работу, а сейчас вы не голодаете, одежды у вас полно – дети даже не заметят ничего. Все будет хорошо”. Ну, может, для Фионы и ее богемных дружков деньги не важны, но для нас, людей, которые живут в реальном мире, разница есть. Дженни с вызовом глянула на меня, словно была уверена, что я, старик, ничего не пойму. – И в чем разница? – Во всем. Во всем. Раньше мы приглашали людей на ужин, а летом на барбекю, но это нереально, если вы можете угостить их разве что чаем с самым дешевым печеньем. Наверное, Фиона так бы и поступила, но я бы умерла со стыда. Некоторые из наших знакомых – конченые стервы, они бы сказали: “О боже, вы видели этикетку на бутылке? Заметили, что внедорожника больше нет? А ее одежда? Все из прошлогодних коллекций. В следующий раз они будут носить лоснящиеся треники и питаться одними гамбургерами”. И все остальные стали бы нас жалеть – я бы этого не вынесла. Если мы не можем устроить все как следует, то и затевать ничего не нужно. Мы просто перестали звать гостей. Ее лицо вспыхнуло и словно оплыло, воспалилось. – На вечеринки у нас тоже денег не было, так что мы практически перестали звонить друзьям. Это унизительно: когда ты с кем-то нормально болтаешь, а потом тебя спрашивают: “Ну что, когда встретимся?” – и тебе приходится выдумывать какую-нибудь отговорку про то, что у Джека грипп, или еще что-нибудь. После нескольких наших отказов нам тоже перестали звонить. Я даже обрадовалась – так гораздо проще, – но все равно… – Наверное, вам было одиноко.