К вечеру машину и паропроводы отремонтировали, а котлы разогрели. Ожесточённо работая колёсами в обратную сторону, «Лёвшино» сам сумел сняться с мели. Иван Диодорович решил идти в Елово, ближайшее волостное село, — искать фельдшера для раненых и ночлег. Закат словно выгорел вхолостую, отливая холодной бронзой. Протяжный створ окрасился тоскливой лешачьей синевой. Тёмные и плотные леса тихо вскипали белёсым туманом. «Лёвшино» остановился возле полузатонувшего «Медведя»: из воды торчала дырявая труба, искорёженный угол надстройки, макушка орудийной полубашни и чёрный остов рубки. Люди, сидевшие на «Медведе», замёрзли и пали духом. Им перебросили сходню. Дарья обняла дрожащую Стешу и увела в камбуз отогреваться. Нерехтин знал Стешу, но не спустился к ней из рубки: Дарья сама скажет все нужные слова. Вид погибшего буксира вызвал у Кати странное изумление. Убить человека из ружья не трудно, а для уничтожения парохода — существа очень сильного и большого — требуется неимоверный запас ненависти. Как ей, Кате, пробиваться сквозь эту могучую, смертоносную и беспощадную стихию? Сзади подошёл Сенька Рябухин. — Вы меня простите, ради бога, Катерина Митревна… — промямлил он. — За что, Сеня? — удивилась Катя. — Ну, за Жужгова… Он бы в вас пальнул, это как пить дать!.. Авось меня тогда никто не видел… Ежели заарестуют меня, то вы не бойтесь, я не скажу, что за вас его кокнул… Отвечу, что обиделся, он же мне по зубам дал. Катя молча потянулась к Сеньке, пригнула его за шею и поцеловала в губы. Этот поцелуй она готовила для князя Михаила, но Рябухин заслужил. Пароход шёл по реке, в его утробе привычно стучала машина, и будто бы сегодня ничего не случилось, хотя в тени носовой полубашни лежали семь тел, прикрытых рогожами. Иван Диодорович глядел на Каму, под луной она дымно отсвечивала зеленью в глубине. Разгром словно освободил душу Нерехтина от того напряжения, которое требовалось для победы, чужой ему и ненужной. В рубку сунулся Серёга Зеров: — Капитан, у нас разговор. Тебя ждём. Команда, кто не на вахте, собралась на корме. Не хватало только матроса Скрягина и кочегара Сивакова — их убили. Даже Осип Саныч, обмотанный бинтами, вопреки своему правилу в этот раз доверил машину помощнику — князю Михаилу. Четверо матросов — Егорка Минеев, Девяткин, Колупаев и Краснопёров — сидели кучей на ящике с тросами как подсудимые. — Натворили вы дел, — сказал им Серёга. — Нас в бою без хода оставили, а «Медведь» без нашей помощи погиб. Столько народу смерть приняло. — Машину сломать — как в лоб себе стрельнуть, — добавил Осип Саныч. Матросы угрюмо молчали, хотя было ясно, что вины они не чувствуют. — Ваше крестьянское неудовольствие мы премного понимаем, — важно произнёс боцман Панфёров, — однако же вы всю команду под пушки подвели. — Неудовольствие?! — тотчас распрямился Егорка Минеев. — Батю моего убили — это неудовольствие, да?! — Не цепляйся за слова! — рявкнул Серёга. — У меня дома трое с открытыми ртами! — Павлуха Челубеев от гнева затрясся своим большим телом. — А ежели бы их батю убили? — Ох, беда-то, беда!.. — маялся в общем сострадании Митька Ошмарин. — Не мы начали, — глухо обронил матрос Колупаев. — И не мы! — с угрозой возразил машинист Подколзин. — Короче, капитан решит, что с вами делать, — заявил Зеров. — А что с нами сделать можно? — ощетинился матрос Краснопёров. — Вы саботажники. — Панфёрову нравилось говорить неприятную правду. — Сдадим вас большевикам, и получите по заслугам. — Дак их же расстреляют! — в ужасе охнул Ошмарин. Панфёров пожал плечами: а куда деваться? Иван Диодорович смотрел на лица своей команды — еле различимые под луной, словно бы на корме парохода собрались заговорщики. Не было сейчас ни справедливости для всех, ни милосердия для всех. Но была воля капитана. Если, конечно, он сам согласен быть капитаном. — Заткнитесь-ка, — приказал Нерехтин и дождался тишины. — Никого я большевикам не сдам. Что случилось — то случилось. Святых среди нас нет, а карать я никого не намерен. Или примите это, или проваливайте с борта. Команда молчала, поражённая словами Ивана Диодоровича. — И без всякого воздаяния, капитан? — въедливо переспросил Панфёров. — Без всякого. Команда не знала, как относиться к этому. Осип Саныч задумчиво кивнул. Челубеев затряс брюхом. Митька Ошмарин перекрестился на луну. — Всё, всё! — захлопотал Зеров, расталкивая людей. — Шуруй в кубрик! Серёга испытывал огромное облегчение: никого не пришлось обрекать на расправу, и капитан — как в былые дни капитан. Правда — за ним, а не за богом. Иначе и не было бы никаких пароходов. Иван Диодорович развернулся и пошагал к трапу, ведущему в рубку. Он не сомневался в своём решении, хотя почему-то ему было горько. Однако дело капитана — спасать судно и команду, а судит пусть кто-то другой. Машина стучала, колёса с шумом загребали остывающую воду, ползли смутные берега, и луна высвечивала протяжные линии узких облаков. А «Русло» в эту ночь вернулся в Галёво, но сначала пришвартовался к «барже смерти», по-прежнему чернеющей на рейде возле пристани. На баржу перекинули трап, и два бойца перетащили избитого Дорофея. — Никита Семёныч, — Федя Панафидин взял командира за рукав, — может, не надо? Он же не враг вам, Дорофей-то Петрович!.. Ну, сдурил, шлея под хвост попала… Умысла-то никакого он не таил!.. — Не нуди! — отрезал Зыбалов. Караульные на барже открыли большой люк и столкнули Дорофея вниз. Дорофей, споткнувшись, скатился по лестнице и упал на затоптанную, загаженную стлань. Люк захлопнулся. В трюме баржи нечем было дышать от смрада. Спящие люди храпели, стонали, бормотали в тяжком забытьи. Какой-то человек склонился над Дорофеем и перевернул его на спину. Дорофей ничего не соображал. В его размытом сознании всё плыл и плыл борт парохода, и на борту стояла пленная Стеша, и ветер трепал концы её платка, но стреляла и стреляла пушка, и пароход со Стешей тонул и тонул в реке. — Вот и ты сюда попал, — просипел человек, перевернувший Дорофея. Это был Ваня Седельников, недавний сарапульский военком, — страшно исхудавший, обросший, одетый в грязное рваньё. У Вани воспалились глаза, по волосам ползали вши, он казался мертвецом — да и был мертвецом. — Не прощу тебя, падаль! — беззвучно заплакал Ваня. Он сжал костлявыми пальцами горло Дорофея и держал, наваливаясь последней тяжестью истощённого тела, пока Дорофей не перестал ворочаться и не затих, скосив вытаращенные глаза куда-то в сторону, словно оттуда кто-то шептал ему, что ещё не всё потеряно. Часть четвёртая ОТНЯТЬ 01 Жарило солнце, и тёплая волжская вода нехотя пошевеливала мутно-жёлтым приплёском. Разномастные дебаркадеры вытянулись на три версты от устья речки Казанки до бурого Бакалдинского яра. Замусоренный берег, как всегда на пристанях, загромождали амбары, склады, штабеля брёвен, дощатые эстакады и караулки. Всюду слонялись похмельные босяки, артели грузчиков сидели у костерков в напрасном ожидании работы. Ляля ехала под зонтиком в коляске по булыжной мостовой. Мимо продребезжал вагон трамвая. — Ищешь кого, барышня? — обернулся извозчик. — Могу мальчишек свистнуть, они тут всех знають, зараз найдут любого. — Это лишнее, — отказалась Ляля. У дебаркадеров были пришвартованы в основном пассажирские суда, не нужные сейчас никому. Ляля заметила старого знакомца — «Фельдмаршала Суворова»; она еле удержалась, чтобы из озорства не помахать кому-нибудь на борту. Впрочем, здесь, на пристанях, Ляля высматривала вооружённые буксиры. Вот они, враги: «Орёл», огромный «Редедя», «Милютин», «Труд» с четырьмя орудиями, «Коммерсант» и «Вульф», флагманский бронепароход белых. Ляля вспомнила, как «Вульф» издалека палил по их «Межени»… «Межень» драпанула с рейда, когда увидела флотилию учредиловцев из полутора десятка судов. Отогнав «Межень», флотилия заняла все пристани и высадила десант — несколько батальонов белочехов. Посёлок Дальнее Устье, где располагались пристани, отстоял от Казани на семь вёрст. Из города на Дальнее Устье покатились трамваи, забитые красноармейцами, а в это время в Казань с тыла ворвался отряд подполковника Каппеля. Латышские стрелки — всегда непобедимые — не смогли защитить даже кремль с его ступенчатыми стенами и шатровыми башнями. Бойцы гарнизона порскнули из города как тараканы, выкидывая винтовки в придорожные канавы. На пристанях же чехи встретили атакующих красноармейцев огнём пулемётов. И сербская дружина, главная ударная сила большевиков, бросила красное знамя; с криками «На нож!» она повернула штыки против своих. Начался разгром. — Езжай в город, дядя, — по-матросски приказала Ляля извозчику. Коляска покачивалась на рессорах. Ляля смотрела по сторонам на убогие предместья и думала о себе. Вернувшись во флотилию, она учредила при штабе отдел конной разведки и назначила себя его комиссаром. Это выглядело очень выразительно — лихая амазонка-разведчица! Ляля подобрала статного гнедого коня и назвала его Красавчиком. Здесь, в Казани, она находилась на задании, хотя разведывать было нечего: всё и так известно от перебежчиков. Но Ляле очень хотелось произвести впечатление на Троцкого, который сидел в Свияжске. Напрасно Лев Давидович считает её литературной неженкой. Политотдел рассказывал бойцам и военморам о белом терроре в Казани, однако на деле террора не было. Да, учредиловцы расстреляли руководителей Советов, загнали в тюрьмы советских работников, но на улицах никого не хватали, и даже чешские патрули встречались редко. Видимо, Каппель был гуманным офицером: на всех столбах в Казани висели призывы к бывшим красноармейцам вступать в армию КОМУЧа, не боясь мести. А сам Каппель пропадал на передовой у своих солдат и в город наведывался нечасто. Казань легко стряхнула с себя большевистские порядки. Исчезли лозунги, витрины пассажей освободились от досок, открылись рестораны, запахло выпечкой, откуда-то появились извозчики, лоточники, господа в сюртуках и барышни в шляпках. Ляле это было даже обидно: они, большевики, так рьяно разрушали буржуазный быт, но ничего не разрушили. Впрочем, сейчас Ляле он нравился. Она соскучилась по этим милым старым нравам. Ей надоело, что не с кем поговорить о Шатобриане и Бодлере. Хотелось эклеров и яйцо пашот. Сейчас за ней никто не наблюдал, и она могла немного побыть собой прежней. Коляска наконец вывернула на Большую Проломную — пожалуй, главную улицу Казани. Ляля подумала, что Казань похожа на мавританский Петербург: она по-имперски самодовольна, но слегка криклива от пышного декора, ярких красок, башенок и балконов, карнизов и пилястров, разлапистых растений в кадках под навесами кофеен. Переливчатой песней муэдзина в воздухе плыл нежный звон колоколов Зилантова монастыря за рекой. Большая Проломная напоминала Невский: брусчатка, трамваи, афишные тумбы, магазины мод, фонари и телеграфные столбы, экипажи и авто, вывески, чистая публика. Ляля сложила зонтик и похлопала извозчика по плечу: — Останови, я сойду. Она решила прогуляться до своей гостиницы пешком. Почему бы и нет? Она ничем не отличается от местных барышень: на ней хорошее английское платье и жакет от мадам Штольц, московской модистки. Всё это — вместе с шарфом, зонтиком, башмачками и шляпкой — Ляля привезла с собой из дома в Нижний Новгород, где формировалась флотилия. Нижний — совсем не дыра.