Наслаждаясь собственной артистичностью, Ляля неторопливо шла по улице с надменным и отчуждённым видом столичной аристократки. Стальной кончик зонтика цокал по тротуару. Обыватели, миновав Лялю, оглядывались — Ляля это чувствовала. На шпалерах тесно составленных фигурных фасадов от солнца словно трепетали арки и лепнина — так воздух струился от зноя. Ляля задержалась возле ресторана «Братья Алафузовы», с интересом изучая прейскурант, вывешенный у двери в рамочке. Бедный, однако очень изобретательный перечень блюд из волжской рыбы. — Да, вот и догнали её, — вдруг услышала Ляля. Она оглянулась. На улице за её спиной стояла пролётка, в которой сидели двое: офицер с комендантской повязкой и пожилой господин в белом кителе речника. Ляля не сразу, но узнала капитана «Фельдмаршала Суворова». — В чём дело? — с недоумением спросила Ляля, поправляя шляпку. Кольцо на её пальце стрельнуло голубой искрой алмаза. — Это та самая девушка, Родион Львович, — утвердительно сказал капитан Фаворский, словно Ляли здесь не было. — Я заметил её ещё на пристанях. Это она командовала красными матросами, что ограбили моё судно. — Ваше внимание ко мне, господа, бестактно, — холодно заявила Ляля. Но офицер ей не поверил и выпрыгнул из экипажа. — Барышня, предъявите документы, — вежливо потребовал он. А документов у Ляли не имелось. 02 Особняк пароходчицы Настасьи Якутовой «уплотнили» вместе с другими купеческими особняками Большой Печерской улицы. Якутовым, матери и сыну, оставили три комнаты на втором этаже с видом на Кулибинское училище; в другие помещения заселилась всякая мастеровая беднота. Мама очень сердилась, но Алёшке «уплотнение» ничуть не мешало. Во-первых, с народом интереснее. Во-вторых, он всё равно планировал сбежать из дома. Поначалу Алёшка думал добраться до Бельгии, до Льежа, и поступить на верфи знаменитого завода «Коккериль». Это же там сконструировали самые лучшие пароходы для товарищества «Самолёт»! В гимназии Алёшка упорно зубрил французский язык. Но мировая война спутала все замыслы: Бельгию захватили немцы. Не работать же на врага! Словом, шиш, а не «Коккериль». Потом папа объяснил Алёшке, что российское речное судостроение давно превзошло и бельгийское, и даже американское. Сормовский и Коломенский заводы выпускают такие пароходы и теплоходы, какие никому и не снились. А великий инженер Шухов в бюро господина Бари проектирует сумасшедшие технические чудеса! И Алёшка решил, что пробьётся в помощники к Шухову. Шухов должен понять, что без Алёшки ему дальше уже не справиться. Идея была отличная, но существовало препятствие в виде отца. Папа наверняка поймал бы Алёшку в Москве у господина Бари и заставил бы пойти учиться в университет. А туда Алёшка не хотел. Он был убеждён, что и так уже всё знает. Он сидел на заднем дворе своего дома на лавке и ножом строгал из полена обувную колодку. Бывший кабинет мамы отдали сапожнику Попову с семьёй; колодки у Попова были как под лапти, позор, на таких не заработаешь, и Алёшка взялся помочь. Его точный глаз хвалили даже специалисты Сормова. Из брусков Алёшка ловко вырезал корпуса судомоделей: и морские, с килем, и плоскодонные — для заднеколёсных «коз», для лайнеров, для огромных нефтеналивных барж, придуманных Шуховым и дядей Митей Сироткиным, а однажды изготовил копию галеры «Тверь», что хранилась в эллинге казанской Адмиралтейской слободы. Сделать сапожные болванки было парой пустяков. Через калитку во двор вошёл парень, одетый как моряк: клёши, форменка, тельняшка, гюйс, бескозырка, всё по чину. Парень повертел головой. — Слышь, братец, как мне найти мадам Якутову? — спросил он у Алёшки. — Тебе зачем? — сразу встопорщился Алёшка. — Ищу старшего машиниста с её парохода. «Ваня» называется. Алёшка отлично помнил «Ваню». Этот буксир построили по заказу отца в Саратове на механическом заводе господина Бари. Проект начертил Шухов. Мама назвала судно в честь Алёшкиного братика, умершего в три года. — Я и есть старший машинист, — решительно заявил Алёшка. Парень-краснофлотец скептически посмотрел на обувную колодку. — Сопля ты, а не машинист, — сказал он. — Сам ты сопля, — ответил Алёшка. — «Ваня» девятьсот пятого года, у него наклонный «компаунд» на пятьсот индикаторных сил и паровой руль. — Ну ты даёшь! — удивился краснофлотец. — Шуруй тогда со мной! Там у нас твой «Ваня» что-то подыхает на каждой версте. Разобраться надо. Алёшка подумал: а почему бы и нет? Он встал, засунул нож и обувную заготовку в поленницу и заправил гимназическую рубашку под ремень. — Пойдём! Краснофлотца за воротами ожидал извозчик. В перспективе улицы тихо зеленел Архиерейский сад, сквозь его листву поблёскивали купола храмов. Вдоль трамвайных путей извозчик проехал по Тихоновке и вывернул на Благовещенскую площадь. У Дмитриевской башни кремля стоял броневик. — Большую флотилию-то насобирали? — спросил Алёшка у краснофлотца. — Большую, — с удовольствием подтвердил тот. — Восемь канлодок, две плавбатареи и база с аэропланами. Я уж не говорю про вспомогательные суда. — Ну-ну, валяйте, — с завистью буркнул Алёшка. Военную флотилию вооружали в Кунавинской слободе за Окой. Алёшка не раз мотался туда посмотреть, как из буксиров делают канонерки. Здорово, конечно, вот только ему, барчуку, на канонерку не попасть. На всех афишных тумбах Нижнего Новгорода пестрели призывы записываться во флотилию, но в листовках было твёрдо указано: «От желающих поступить в отряд требуется признание платформы советской власти. Прочим просьба не беспокоиться». Алёшка не то чтобы не признавал советской власти — просто она казалась ему дурацкой. Папа сто раз объяснял, что речной флот в России порождён частной собственностью. Национализировать пароходы — это как национализировать самовары. Глупость. Воспоминание о папе опять откликнулось болью. Смерть отца обострила Алёшкино желание сбежать. В доме поселилось горе, мама закрылась в комнате и плакала. Находиться рядом с ней Алёшке было невыносимо. За мамой ухаживала крёстная — тётя Соня. Алёшка был предоставлен самому себе. Он очень любил отца, и маму тоже очень любил, но деятельная натура не позволяла ему сидеть на месте и печалиться. Папа был таким же: в день похорон деда он не выдержал поминок и уехал на завод. Однако Алёшка пока ещё не мог покинуть дом. Где-то в Перми, совсем одна, оставалась сестра Катька. Её надо было вернуть под присмотр мамы или тёти Сони. По мнению Алёшки, все девчонки были дурами. Даже если какая-то из них и не была дурой, то всё равно ничем не отличалась от дур. Словом, Катька без него пропадёт. Алёшка пытался добраться до Перми на поезде. Один раз его выбросили уже на Ржавке, другой раз на воинском эшелоне он доехал до Кстова, и там его арестовал патруль; три дня он просидел в тюрьме. Пролётка спускалась по Зеленскому съезду, словно погружалась под землю. Над склоном всё выше и выше вырастали башни кремля — кирпичный чурбан Кладовой башни, шатровый ящик Никольской, труба Коромысловой… — У «Вани» калашниковская форсунка, — сказал Алёшка краснофлотцу. — Её нагаром забивает, потому падает мощность машины. Надо снять её и сутки отмачивать в растворе из двух частей керосина и одной части ацетона. Когда нагар размякнет, поставить в трубу пародателя часа на два. Всё очистится. — А ты, гляжу, соображаешь, — с уважением ответил краснофлотец. — Уж побольше тебя-то. С поворота открывался широкий вид на устье Оки, на Флачную часовню и Новоярмарочный собор. В небе над устьем, загораживая друг друга, висели взъерошенные облака, нижние — сизые, верхние — золотые. От плашкоутного моста за кручу Дятловых гор — до водопроводной станции и завода Курбатова — загибалась длиннющая череда пристаней: дебаркадеры, мостки, балаганы, пакгаузы, будки, поленницы, конторы, трактиры… У причалов Софроновской площади в ряд, как щуки на перемёте, застыли шесть буксиров-канонерок, обшитых бронёй и по-морскому выкрашенных в серый «шаровый» цвет. — Вот это да… — тоскливо выдохнул Алёшка. Краснофлотец посмотрел на него с улыбкой превосходства. — А штабное судно у нас — «Межень», царская яхта, — гордо сообщил он. — Хочешь, поговорю с комиссаром Маркиным, чтобы тебя машинистом взяли? — И куда пойдут ваши пароходы? — Ну, куда… Где белые. На Казань, на Самару и Царицын, на Уфу. — А на Пермь? — Наверное, — пожал плечами краснофлотец. — Там ижевцев бить надо. — Да я бы только рад был к вам на судно, — искренне признался Алёшка, — но мне всего пятнадцать, и я — сын пароходчика. Краснофлотец пренебрежительно свистнул. — Я тоже родом из дворян, и мне четырнадцать было, когда я из гимназии на германский фронт удрал. Так что не тушуйся, товарищ. — Краснофлотец протянул руку для рукопожатия: — Я Волька, пулемётчик на «Ване». 03 — Я вам поверил, господин Горецкий, и рад, что вы не солгали, — сказал начальник тюрьмы штабс-капитан Терентьев. — От Владимира Оскаровича мне телефонировали, что за вами едет адъютант. Обождите в общей. Солдат-караульный открыл перед Романом дверь. Горецкого арестовали через два дня после бегства красных из Казани. Это было несправедливо. Для нижегородской флотилии казанские большевики пытались подготовить несколько пароходов, а команды для них сформировали принудительно; так был мобилизован и Горецкий. Красные не успели ввести пароходы в строй, и военно-полевой суд приговорил речников не к расстрелу, слава богу, а всего лишь к тюрьме. Роман написал записку Георгию Мейреру, командиру флотилии КОМУЧа, и попросил о помощи. Мейрер знал Горецкого — ещё в Самаре он сам предложил Роману Андреевичу пойти на «Русле» за нобелевской баржей. Штабс-капитан Терентьев согласился передать записку Горецкого на пароходы. Ожидание растянулось на неделю с лишним. Однако Мейрер, похоже, всё-таки заступился за Романа Андреевича перед Каппелем. В старинном тюремном замке «общей» называлась обширная сводчатая камера в полуподвале. Арестантов сюда заводили только на время — до суда или до расстрела. На скамьях вдоль стен сидели подавленные узники, человек десять. Избитый пожилой рабочий бубнил молитву и крестился на окошко, женщина-конторщица тихо плакала, какой-то взъерошенный студент нервно мотался по проходу от двери к стене. В углах лежали кучи тряпья. Горецкий хотел пристроиться где-нибудь поодаль от этих людей, словно боялся заразиться их отчаяньем, и вдруг узнал девушку под окном. Он видел её на «Межени» во время переговоров Мамедова с капитаном-балтийцем: девушка тогда сидела с ногами на оттоманке в императорском салоне и смотрела на гостей красивыми, тёмными злыми глазами. Балтиец не знал, что делать, а девушка сердилась и жаждала драки. Вот ведь где встретились… — Разрешите? — спросил Горецкий, опускаясь рядом на скамью. — От вас пахнет, — поморщилась девушка. — Прошу прощения, тюрьма — не купальня в Кисловодске. — Горецкий усмехнулся. — А вы помните меня? «Межень», «Русло», баржи Стахеева… — Вы меня с кем-то спутали, — непроницаемо ответила девушка. — Вас ни с кем не спутать, — возразил Горецкий.