— Ерунда одна. — Иван Диодорович небрежно махнул рукой и прикрыл дверь, а потом снова приоткрыл её и прошептал в темноту: — Я тебе не Ванюша, Дарья, а называюсь капитан, усвоила? Он ясно понял, что завтра должен уберечь пароход. 04 — Не скули давай тут мне! — с досадой сказал Феде Никита Зыбалов. — Ни хрена не стрясётся! Ежели красные появятся, так Бурмакин с колокольни затрезвонит. Я услышу и рысью примчусь. Всё, шабаш разговорам! «Русло» стоял под парами у пристани села Частые. В селе Никита нашёл какого-то фронтовика, с которым воевал на Галичине, и твёрдо намеревался обмыть свиданьице. В дозоры Никита выводил судно теперь только по ночам, а днём за обстановкой следил наблюдатель на колокольне Воскресенской церкви. Колокольня служила маяком для пароходов, и наблюдатель с высоты обозревал всю широкую излучину Камы перед россыпью Частых островов. — Мне ночью караулить, а днём я спать должен! — возразил Федя. — Мы под Луцком трое суток без сна бились, и ничего! Перетопчешься! Никита ушёл, а Федя остался. Делать ему было совсем нечего. Он уныло уселся перед рубкой на пожарный рундук. Пригревало мягкое солнце бабьего лета. Вахтенные лежали на кормовой палубе и дрыхли, закрыв лица шапками. Из трубы лениво курился дым, изредка вылетала струя пара. С простора плёса нежно веяло свежестью скорых осенних дождей. В селе, пустом по случаю страды, было тихо, и лишь в кузнице стучал молоток. На мелководье у берега громоздились брошенные суда: косо притопленные железные баржи и два товарно-пассажирских парохода — жутко безглазые, облезлые и разворованные местными мужиками почти до голых корпусов. Вдоль ржавых бортов барж важно плавали гуси, по галереям пароходов бродили собаки. Федя вздрогнул от окрика часового с дебаркадера: — Фёдор, эй, тебя тут спрашивают! — Пропусти на борт! — крикнул в ответ Федя. Трап заскрипел под неспешными шагами немолодого человека, и Федя обомлел: на мостик поднялся Иван Диодорыч Нерехтин, капитан «Лёвшина» — вражеского парохода! Федя быстро вскочил: вся Кама уважала Диодорыча. — А где Дорофей? — огляделся Нерехтин. Федя сдёрнул картуз с лоцманским значком. — Я здесь заместо капитана… — робко сказал он. — А Дорофей Петрович… Он… Убили Дорофея Петровича. Нерехтин, замерев, молча смотрел на Федю и ожидал объяснений. — Ну, в том бою, когда мы с вами и с «Медведем» сражались… — Феде неловко было напоминать Нерехтину о былой схватке. — Дорофей Петрович забунтовал. Не захотел, чтобы мы из пушки стреляли по «Медведю»… Его скрутили. В баржу бросили, где пленные. Арестанты его там и удавили. — Вот оно как… — тяжело произнёс Нерехтин. Федя помялся и виновато сообщил: — А вам нельзя сюда. У нас же с вами война, Иван Диодорыч. — Откуда знаешь меня? — буркнул Нерехтин. — Кто ж вас на Каме не знает? Я — лоцман, звать Фёдор, из Панафидиных. Помрачневшие, застывшие глаза Нерехтина словно бы немного ожили. — Панафидины, которые в Николо-Берёзовке? — Угу, — кивнул Федя. — Финоген — дедушка мой, а Василий — батюшка. — Почтенные люди, приятельствовал я с твоим отцом… Присяду, устал. Иван Диодорович опустился на пожарный рундук и постучал ладонью рядом с собой, приглашая Федю. — Буксир в пяти верстах отсюда к берегу приткнул и пешком припёрся. Думал с Дорофеем потолковать… Вопрос у меня к нему был деликатный… — Может, я пособлю? — с готовностью предложил Федя. — Ну, может, пособишь… — неуверенно пожал плечами Иван Диодорович, поколебался и продолжил: — Словом, я веду баржу к нобелевскому промыслу на Бельском устье. Задание мирное — людей доставить. Ижевскому бунту от того никакого вреда не будет. Я рассчитывал попросить Дорофея украдочкой пропустить меня мимо дозора, ведь Стешка-то его нынче на «Лёвшине» в матросах… Однако ж Дорофея больше нет… А ты меня пропустишь, Фёдор? Федя похолодел. — Это измена, — осторожно заметил он. — За такое расстреливают. Нерехтин хмыкнул с горькой насмешкой, точно расстрел был не самой суровой расплатой, и неожиданно поинтересовался: — А ты почему за рябинников? — Да я не за них, — смутился Федя, — я не по своей воле… Никита Зыбалов, командир на «Русле», образ Николы Якорника забрал. А мы, Панафидины, при этом образе испокон живём… Он покровитель наш. Как отдать? — Да, Якорник — образ драгоценный, — согласился Нерехтин. — Но ведь он для всех, а не только для твоего буксира. Возьми икону и сбеги. Федя замотал головой: — Нет! Никола судно защищает! Я образ унесу — а вы «Русло» потопите. — Тебе-то что? Ты фронтовикам не брат. Федя словно поскользнулся в своих мыслях. И вправду, а емуто что? — Пароходы топить нельзя, — тщательно взвешивая слова, сказал он. — Мы, лоцманы, для сбережения судов созданы. Хоть одно судно, да сберегу. — Сбереги уж и моё. Иван Диодорович смотрел Феде прямо в глаза. — Вы же за комиссаров… — страдальчески сморщился Федя. — Я за свой пароход. Федя не ответил, только покраснел, — но в этом и был его ответ. — Ну, как сам рассудишь… — Иван Диодорович хлопнул ладонями по коленям и грузно поднялся. — Боишься — и бог с тобой. Я ведь не тебя искал, а Дорофея. Надеялся, что он Стешку пожалеет… Дорофей, конечно, мужик был безалаберный, но не юнец. Федя мгновенно понял, что сейчас Нерехтин уйдёт — и больше никогда уже не заговорит с ним как с человеком своего дела, разве что поздоровается при встрече. А судоходство держалось на людях вроде капитана Нерехтина… Да что там судоходство — на них опиралась сама жизнь! И сейчас он был прав, Иван-то Диодорыч. Он не устрашился и пришёл прямо в логово врага, чтобы попросить об одолжении, а вот Федя… Нет, Федя не смалодушничал — просто всегда искренне полагал, что вера должна спасать, а не ввергать в опасность! Вера — она же как лоцманская наука!.. — Иван Диодорыч, погодите! — подскочил Федя. — Что я за дурак-то?!.. Нерехтин нехотя оглянулся. — Простите за недомыслие!.. — Федя едва не плакал. — Пойдёмте в каюту ко мне, я вам на листочке ходовые в островах начерчу! Укажу, где караулить буду и как «Лёвшину» мимо «Русла» проскользнуть! И нобелевскую пристань на Бельском устье тоже обозначу, я ведь всё знаю! Пойдёмте! 05 — Повезло тебе с погодой, капитан, — хмыкнул матрос Бубнов. Он словно признавал хитрую уловку своего противника. Ночь выдалась безлунная — глухая и мутная. Казалось, что над тёмным плёсом плывут, шевелясь, какие-то длинные области полной черноты. Мелкий дождик будто завис в воздухе: влажное пространство впитывало все звуки. Бубнов командовал и десантным отрядом из балтийцев, и рейдом в целом. Краснофлотцы размещались в трюме баржи, на палубе которой, расчаленный тросами, топорщил крылья самолётик «Ньюпор» — биплан с поплавками. С кормы баржи сейчас сбросили лоты — шипастые чугунные болванки на цепях, чтобы они, волочась по дну, тормозили баржу, не позволяя ей нагонять свой буксир. Иван Диодорович вёл судно с самой малой скоростью: чует руль — и достаточно. Вытянутым крамболом пароход осторожно прощупывал тьму перед носом, как слепец — тросточкой. Впереди лежали Частые острова. Огни на «Лёвшине» были погашены, говорить на палубе разрешалось только шёпотом, и даже приказы в машину Нерехтин отдавал вполголоса: во время своего нелепого бунта матросы сломали машинный телеграф, починить его не получилось, и Нерехтин по старинке пользовался переговорной трубой. — Саныч, пар трави без свиста, — наклоняясь над раструбом, негромко скомандовал Иван Диодорович и, распрямившись, глянул на штурвального: — Дудкин, на осьмушку лево руля подай. Ходовую-т о различаешь? — Ни шиша, дядя Ваня… Сквозь маленькие окна и вправду ничего не было видно. Нерехтин вышел из рубки и встал возле двери — так он мог хоть что-то рассмотреть на реке. — Обдурит нас твой лоцман, — запахивая бушлат, сообщил Бубнов. — У нас своих не дурят. — У всех дурят, у всех. — Бубнов дружески похлопал Ивана Диодоровича по плечу. — Как только пойму, что засада, первую пулю тебе влеплю. Дудкин бросил в проём открытой двери быстрый испуганный взгляд.