15 Стекло в окошке лопнуло, и пуля, цокнув, прошила самовар навылет — две струйки кипятка выплеснулись из дырок на стол. Бубнов и Турберн как раз пили чай. Опрокинув лавку, Бубнов ринулся из камералки на улицу. С опушки леса трещали два или три пулемёта. Пули молотили по домикам и сараям, лязгали по трубам в штабеле и по локомобилям под навесами. Возле казармы друг на друге лежали убитые моряки, на них сыпалась щепа от стен. Бубнов сразу оценил воинский навык нападавших: конечно, они сначала наблюдали за промыслом, а потом атаковали, огнём разделив промысел на две половины. Это были не бандиты и не мятежные крестьяне, это были опытные солдаты — «рябинники». Они пришли, чтобы вышибить балтийцев с буровых. Рабочие заполошно метались, не зная, что делать и куда деться. Дощатая вышка гулко бренчала. Моряки, пригибаясь, пробирались на боевые позиции, намеченные Бубновым пару часов назад; два балтийца катили «максим» на колёсном станке. Однако «рябинники» так расположили свои пулемёты, что с опушки очередями подметали всю площадку промысла. Везде уже чернели бушлаты моряков, упавших в пожухлую траву или в растоптанную грязь. Но это было ещё полбеды. Бубнов заметил солдат, бегущих к вышке со стороны Николо-Берёзовской дороги, — они угрожали с фланга, и моряки на промысле, разворачивая оборону против пулемётов в лесу, не видели новых врагов. Бегущие от дороги «рябинники» намеревались стремительным броском домчаться до балаганов с локомобилями и засесть под их защитой. — Братва, справа!.. — заорал Бубнов и пальнул в воздух из револьвера. Его не услышали. Солдаты скрылись за паровыми агрегатами. Под пузатыми и клёпаными тушами машин сквозь спицы железных колёс полезли стволы трёхлинеек, захлопали выстрелы. А сбоку от навесов чертополох вдруг затряс верхушками — это «рябинники» по-пластунски поползли ещё и к штабелю обсадных труб. — Справа!.. — надрывался Бубнов и лупил из нагана по шевелящейся траве. Кинжальный огонь с фланга смял оборону промысла, моряки попятились прочь со смертельных рубежей. Пулемётчики одинаково уткнулись в землю ничком, их «максим» замолк. И тогда на опушке появилась разрозненная цепь «рябинников». Бубнов понял, что солдат не отбить, и промысел потерян. — Отходи ко мне! Ко мне! — надрывался он возле домика Турберна. В камералке инженер торопливо запихивал в кожаную папку документы по скважинам — буровые журналы, бланки отчётов и схемы разрезов. Через заднюю дверь Турберн выскользнул во двор и кинулся к локомобилю возле поленницы — ржавому и давно бездействующему. Открыв чугунную топочную дверцу, Турберн сунул папку в зев закопчённого бункера, положил туда же пистолет в промасленной тряпке и нагрёб сверху кучу холодных углей. Бункер и был его тайником. Вряд ли кого-то заинтересует громоздкий поломанный агрегат. Турберн распрямился, вытирая руки о бока, и огляделся — никто его не видел. Внезапно из-за поленницы прямо на него вывернул рыжебородый солдат в грязной гимнастёрке. В его искажённом лице не было ничего человеческого, длинная винтовка мгновенно нацелилась Турберну в грудь. — Я сдаюсь! — тотчас выкрикнул Турберн и вздёрнул руки над головой. — Я не военный, я инженер!.. Солдат без слов перехватил винтовку и окованным прикладом ударил Турберна в зубы. Охнув, инженер осел в крапиву и репейник. Солдат сразу же пнул его, опрокидывая навзничь, и снова ударил, потом снова и снова. Под ударами солдата Фегреус Турберн хрипел и корчился, но, теряя сознание, всё же понимал, что ему ещё повезло: приклад — не пуля и не штык. А до пристани грохот пальбы не долетал. «Лёвшино» стоял под парами, готовый к отвалу; Нерехтин ждал, когда вернутся князь Михаил и Катя. Михаил и Катя возникли как-то внезапно, словно из ниоткуда. Под их ногами тревожно застучали доски пирса, брякнула сходня. Михаил, тяжело дыша, поднялся на мостик, где толпилась половина команды. — Иван Диодорович, на промысле — бой! — измученно сказал он и сел на патронный ящик возле пулемёта. — Судя по всему, нападение нешуточное. Речники встревоженно загомонили. — Может, морячкам и туго, но это уже не наша забота! — сразу заявил боцман Панфёров. — У них там своё, у нас — своё, надо швартовы снимать! — А вдруг белые сюда прикатятся? — испугался Митька Ошмарин. — За этих чертей нам под пули соваться? — возмутился Павлуха Челубеев. — Дак погано своих-то бросать… — засомневался штурвальный Дудкин. — А мы ничего не слышим! Тихо вокруг! Вокруг парохода и вправду висела осенняя тишина, даже вода не плескала в борт. Застывшая протока, безмолвный лес, высокое синее небо. — Заткнитесь! — осадил команду старпом Серёга. — Капитан тут главный! Иван Диодорович думал, разглядывая своих людей. — Не мешайте Ване, ребята! — успокаивала всех Дарья. — Чего как дети? В этом рейсе никакого братства с моряками не было и в помине. Сколько раз балтийцы угрожали речникам винтовками! — Сдохнет Бубнов — я свечку в храме зажгу, — дерзко сказала Стешка. Команда, в общем, была согласна: балтийцев к псам! — Шуруйте все на хрен с мостика! — наконец рассерженно объявил Иван Диодорович. — Стоим у пирса, и всё! Расталкивая людей, он упрямо прошагал в рубку и дёрнул за стремя гудка. Над пристанью и над лесом раздался протяжный и вязкий вой. Этот вой доплыл до промысла, и Бубнов даже удивился, уловив далёкий призыв парохода. На промысле дрались уже врукопашную, всё перепуталось, озверевшие люди бросались друг на друга, рычали, били насмерть, вцеплялись в горло, падали, поднимались и опять падали. Линялые гимнастёрки солдат почернели от крови и грязи, как матросские бушлаты. Побоище крутилось между сараев и балаганов, скатывалось в комья и рассыпалось, оставляя тела. — Уходи на пристань!.. — сорванным голосом орал морякам Бубнов. Он помнил объяснения инженера Турберна, что документы о скважине важнее, чем сам промысел, и бросился к домику инженера. В камералке стоял и озирался рослый рыжебородый солдат с винтовкой. Бубнов опешил, будто увидел волка. Этого краткого мгновения солдату было достаточно: он вскинул винтовку и выстрелил. Бубнову показалось, что его насквозь пронзили раскалённой палкой. Отшатнувшись, он тоже вскинул руку с наганом и тоже выстрелил. Солдат уронил винтовку и повалился на полки с химической посудой, а Бубнов, слабея, попятился к двери и выпал наружу. В его сознании всё разъехалось, сливаясь воедино: взлетающее над ним небо, лица, руки, кубрик на барже, стрельба, гудок парохода, ветви деревьев, крейсер на морской зыби, лужи, боль, топот, тряска, стрекочущий аэроплан, матерная ругань… И наконец он сообразил, что матросы тащат его на руках по просёлку. Их было то ли трое, то ли четверо — сколько уцелело в бойне на промысле, — и они убегали с промысла на пристань, унося с собой раненого командира. Хлестала листва, чавкала грязь под ногами, и откуда-то издалека, не давая потерять надежду, всё кричал и кричал пароход. «Лёвшино» гудел так, что на борту всем поневоле стало страшно — будто архангел нёсся над мёртвой пустыней, трубил и искал живых. Осиновый лес молчал, безответно заглотив всё, что в нём случилось. Но потом в его недрах бабахнул отчаянный выстрел — просьба не уходить от берега, не бросать. Речники, стоявшие у фальшборта, увидели выбегающих из леса моряков. Истрёпанные балтийцы проволокли безвольного Бубнова по сходне. — Отвал! — сразу скомандовал Иван Диодорович. В кожухах заскрипели, проворачиваясь, гребные колёса. Вытянутый крамбол дрогнул. Пароход медленно и неохотно отодвинулся от пирса. Окровавленного Бубнова бережно положили на палубу; над ним склонилась Дарья и принялась резать кухонным ножом набухшую тельняшку. — Не заслужил, чтобы дождались… — серыми губами прошептал Бубнов. 16 Им повезло: узкими протоками устья Белой «Лёвшино» успел пробраться ещё засветло и нигде не сел на мель. В сумерках Иван Диодорович приказал бросить якоря возле глухого низменного берега. Утром предстояло пройти самый опасный участок — Николо-Берёзовку, Сарапул и Галёво, всё сразу. Утро было хмурым, словно не хотело начинаться; в небе теснились серые и сизые облака; простор Камы казался угрюмым — ветер гнал волну, озлобляя реку, будто цепную собаку, которая щетинит шерсть на загривке и скалится. Николо-Берёзовку миновали благополучно, по воложке слева от острова. Заботливый Сенька Рябухин притащил стул, и Катя, подняв воротник лёгкого английского пальто, сидела за надстройкой в заветрии. Она ждала Сарапул. Подошла Дарья и положила Кате на колени свой пуховый платок. — Возьми, холода скоро. Катя взяла платок и прижала к лицу, скрывая, что едва не плачет. Она уже прикипела душой к тёте Даше, к Ивану Диодорычу, к людям на «Лёвшине». — Воля твоя, Катюшка, — задумчиво сказала тётя Даша, — но только твой офицер тебя не любит. Бог знает, что ему от тебя надо. Не обманись. Катя опустила платок. Глаза её высохли. — Я сама себе хозяйка, тётя Даша. Поучений не прошу. — Ну-ну, — вздохнула Дарья и ушла. Иван Диодорович рассчитывал отправить Катю и Михаила на берег в лодке. Не известно, кто в Сарапуле — большевики или «рябинники», поэтому лучше высадиться в деревеньке Непряха за шесть вёрст от города. Однако план сорвался. На Шорьинском перевале дымил какой-то караульный пароход; в бинокль Иван Диодорович опознал «Рассвет» — вооружённый буксир «чебаков». — И что делать? — спросил Серёга Зеров. В рубке теперь не было надзирателей, всяких Жужговых или Бубновых; Иван Диодорович ощущал себя как дома, как раньше — он, пароход и команда. Значит, он может всё, он — хозяин на этой реке, он старый капитан. — Прорвёмся с боем, — сказал он, будто «прорвёмся с богом». На мостике зазвенела рында, и Катя встрепенулась: неужели пора? Когда на корме появился Серёга Зеров, Катя встала со стула и подняла саквояж. На пару с матросом Краснопёровым старпом принялся быстро крутить ворот, подтягивая лодку, которая болталась за буксиром на тросе. — Время? — сдержанно поинтересовалась Катя.