От пристани до промыслов через жёлто-зелёный лес тянулся просёлок с разъезженными колеями. В сапогах, тщательно смазанных дёгтем, Турберн шагал напрямую, а Бубнов приотставал, огибая лужи с палой листвой. Турберн курил трубку, на ходу ловко вставляя мундштук под пышные сивые усы. — Положение у промысла тяжёлое, — рассказывал он. — Местные рабочие сбежали, остались только бакинские, однако в их среде тоже нарастает недовольство. Из шести скважин я вынужден был законсервировать четыре. Оборудование изношено. Дважды на нас нападали какие-то бандиты, увели всех лошадей. Конечно, у меня есть наган, но, сами понимаете, это не защита. Я даже завёл тайник, чтобы прятать деньги и документы. Словом, я очень рад, что вы берёте наш промысел под контроль. Мне нужны порядок, дисциплина и безопасность. Когда я работал на Эмбе и в долине Ферганы, для ограждения буровых партий от грабежей азиатов у нас размещали казачьи команды. — Не равняй красных военморов и царское казачьё! — зло сказал Бубнов. Турберн посмотрел на него с укором. — Промышленность немыслима без сотрудничества с властями, — пояснил он. — И я рад, что появилась власть, которая может нас поддержать. Если к нам прислали вооружённую охрану, а не управляющих на смену, значит, Нобели нашли способ взаимодействия с Советами. Это правильно и прекрасно. Вы не надзиратели, а долгожданные помощники, господин моряк. — Я тебе не господин, — по инерции буркнул Бубнов. — Как мне к вам тогда обращаться? Как вас по имени-отчеству? Бубнов к такому не привык. Строгость командиров, дружеская простота других балтийцев, неприязнь речников, ненависть крестьян — оно понятно. А усатый хрен предлагал своё уважение. Бубнов даже растерялся. — Про… Прохор Петрович я, — сказал Бубнов, удивляясь, как это звучит. Буровая находилась на большой лесной поляне — былом покосе. Бубнов оглядывался. Дощатая шатровая вышка высотой с дерево, наверху — помост, стойка с фрикционными колёсами и приводными ремнями; рядом с вышкой — несколько локомобилей под навесами, поленницы, штабеля труб и стальных штанг; поодаль — кузница, добротный бревенчатый домик управляющего, казармы и баня, столовая, пустая конюшня, амбары и пильная мельница. — Вторая действующая буровая отсюда за полверсты. Вашему отряду будет удобно занять казарму. Там просторно, и чугунная печка есть. — А где нефть? — наивно спросил Бубнов. — А вот нефти ещё нет, — улыбнулся Турберн. — Не добурились. Галантным жестом он пригласил Бубнова в свой дом. Гостиной здесь служила камералка — лаборатория с полками, на которых блестели различные приборы и химическая посуда. Турберн усадил матроса за стол, застеленный старой пожухлой газетой, и принёс бутылку. — Это биттер, — сказал он. — Крепкая горькая настойка. — Знаю, чалился в твоей Швеции, — кивнул Бубнов. Турберн разлил настойку в жестяные кружки. — Нефть здесь очень глубоко, Прохор Петрович. По нашим оценкам, продуктивный горизонт начинается на пяти тысячах футов. В Американских Штатах бурили даже на семь тысяч шестьсот, но и пять — это исключительно. Так что здесь у нас всё имеет необыкновенную ценность. Новейшее буровое оборудование конструкции инженера Глушкова. Образцы пород из скважины. Бланки с рапортами, буровой журнал и чертёж геологического разреза. Турберн посмотрел Бубнову в глаза. — Понимаете, Прохор Петрович, наша скважина — подлинная революция в нефтеразведке. Если мы дойдём до нефти, то докажем правоту наших взглядов на законы нефтеносности. И по этим законам другие геологи смогут находить нефть там, где сейчас её никто не ищет. Мы откроем человечеству доступ к нефтяным морям под землёй. Вот чем мы с вами тут занимаемся. Бубнов был польщён, что с ним разговаривают столь серьёзно. — Что ж, мне ясно, — сказал он. — Революция — дело нам обыкновенное. — Пускай мы и не добрались до нефти, но все её признаки у нас уже есть, — продолжил Турберн. — Потому главное на буровой — не вышка и не скважина, а вон та папка с документами, — Турберн указал на одну из полок, — и образцы пород. Они в ящиках в сарае. Если случится налёт, поджог, взрыв, то вы должны спасти эти материалы. Они важнее промысла и работников. Бубнов хмыкнул, впечатлённый самоотверженностью усатого шведа. — У вас, я гляжу, порядки-то флотские: сам погибай, а корабль спасай. Я на крейсере «Аврора» служил. В Цусимском бою нас япошки так зажали, что дым из всех пробоин повалил. Капитана убило, но «Аврору» мы вывели. — Верно говорите, Прохор Петрович. — Турберн снова разлил по кружкам биттер. — Кстати, о корабле. Когда уходит ваш буксир? — Братва разгрузит баржу, и отпущу. — Прошу, задержите его немного. Я напишу Нобелям письмо с отчётом и номенклатурой дополнительного оборудования. Мне требуются обсадные трубы, раздвижные штанги, станки вращательного бурения, колонковые цилиндры, долота, термометр Петтенкофера… Если удастся раздобыть, хочу получить динамо и погружной электрический насос Арутюнова. — Нобели твои — контра! — тотчас возразил Бубнов. — Тогда пусть письмо передадут тем, кто принимает решения. — Прикажу передать командованию, — согласился Бубнов. — Пиши письмо. Бубнову понравилось, что учёный швед принимает его, простого матроса, как начальника, понравилось, что здесь, на промысле, от него действительно зависит большое свершение. Это тебе не на барже тащиться за буксиром. 14 — Ладно, прогуляйся, — неохотно дозволил Иван Диодорович. — Но смотри у меня, Катюшка! Я ведь знаю, что ты опять полночи с ним на корме сидела! — Дядя Ваня, шпионьте за тётей Дашей! — нахмурила брови Катя. — Всё, не лезу… — проворчал Иван Диодорович. — Хотя ведь дело это… — Дядя Ваня! — почти рассердилась Катя по-настоящему. Моряки с поклажей уже ушли с баржи на буровую. «Лёвшино» готовился к отвалу; задержка была только за посланием Турберна, о котором капитану сказал Бубнов. Ивану Диодоровичу надоело ждать, и он отправил к инженеру князя Михаила, а Катя попросилась отпустить её вместе с князем. За время, проведённое на пароходе, Катя отвыкла от земли, от леса, и всё здесь ей сейчас казалось каким-то выдуманным. Мокрые чёрные колеи дороги, испятнанные палыми листьями. Обессиленная трава. Зелёные и зыбкие толщи осинника, беззвучно вскипающие изнутри желтизной. Прозрачный воздух был отмыт дождями от ярмарочного летнего обмана — от обещания счастья. Птицы молчали. Пахло свежей небесной водой: это был запах утекающего времени. Мир словно застыл в невесомости падения. Катя смотрела на князя Михаила. В Михаиле она чувствовала странную завершённость души. Михаил отрёкся от власти над миллионами и пережил смерть, будто не взял лишний груз, — что же он увидел в жизни ещё более важное? За таким человеком надо идти без сомнений. И Катя пошла бы, если бы он позвал. Она не станет просить его, это недостойно, но если он оглянется и улыбнётся, она пойдёт куда угодно. Она сама так решила — и не боится. Папа знал, что надо делать, потому и погиб. А Михаил знает, чего не надо делать никогда, и для свободного человека это главнее. И она, Катя, тоже свободна. На промысле повсюду мелькали чёрные бушлаты — моряки осваивались и обустраивали казарму. Катя и Михаил с удивлением рассматривали огромную дощатую вышку. Рабочий в грязной робе махнул рукой на дом инженера. Турберн усадил гостей за стол и принёс самовар. — Выпейте чаю, — предложил он. — Вот сахар. Мне нужно ещё полчаса. — Что ж, извольте, — согласился Михаил. Его внимание привлекли старые газеты, которыми был застелен стол, обожжённый химическими препаратами. Один мятый лист князь осторожно вытащил из-под самовара. Это были екатеринбургские «Городские новости». Забыв о Турберне и Кате, князь Михаил читал заметку, подписанную псевдонимом «Патриот». Автор сообщал, что на мусорке у речки Мельковки некий бдительный офицер заметил собачку, ранее принадлежавшую царевичу Алексею… Михаил помнил кокер-спаниеля Алёши, его звали Джой… Глупая собачка привела к новому хозяину — красноармейцу, который участвовал в расстреле царской семьи и присвоил кое-что из имущества. Красноармейца арестовали и передали следственной комиссии, занимающейся поиском захоронения бывшего царя Николая, его жены, детей и сопровождающих лиц. Князь Михаил побледнел. Это было первое официальное свидетельство, что не только Ники, но Аликс, Алёша и девочки тоже мертвы. — Вот моё послание руководству, — сказал Турберн, протягивая конверт. — Откуда у вас эта газета? — спросил Михаил. — В Николо-Берёзовке рабочие прихватили, или в Арлане. Туда иногда доставляют корреспонденцию из Екатеринбурга. Катя поняла, что Михаил впечатлён каким-то известием. — Что-то случилось? — спросила Катя на обратном пути. — Просто разные мысли, — помедлив, ответил князь. Он не хотел говорить. Что тут скажешь? Михаил давно знал, что брат убит, но семья… Большевики о ней не распространялись, однако молчание было красноречивее слов. Хотя всё-таки теплилась надежда, что дети уцелели. Неужели большевики беспощадны, как звери? Михаил шагал по мягким мокрым колеям просёлка. …Ники сам накликал беду. Он искренне верил, что создан для трона, а на деле не имел ни малейшего таланта к власти. Добродушный, как уездный помещик, Ники был образцом заурядности. Он любил парады и пышные богослужения, и больше его ничего не интересовало в государстве. Судьба отомстила ему за то, что занимал место, к которому был неспособен. Но дети — четыре славные девочки и болезненный мальчик… За грехи родителей они заплатили страшную цену. — Хочешь, присядем отдохнуть? — спросила Катя, чутко ощущая, что каждый новый шаг словно приближает Михаила к отчаянью. Они сошли с просёлка в лес. За кустами обнаружилась поваленная берёза, белый ствол — будто скамейка. …Попранная неприкосновенность детей обжигающе остро напомнила Михаилу, что его собственные связи с жизнью рвутся одна за другой. Грязный нефтепромысел, рабочие пароходы, грубое простонародье и захолустные городишки — это всё не его мир. Не потому, что дурной или ничтожный, а так сложилось по судьбе. У него были яхты за сверкающим прибоем Ливадии и горцы Дикой дивизии, Альпы и Канны, дворец в Гатчине и вечера у камина в замке Небворт; Наташа, его жена, читала «Санди таймс», а сын мечтал стать автогонщиком… И что же осталось, кроме воспоминаний? Последний отзвук утраченного мира — вот эта милая девушка, дочь погибшего промышленника. В её сдержанности, в её жестах, в её строгой красоте и умении молчать ещё сохраняется высокий дух той жизни, которой он так полно жил до кровавой смуты. Вернёт ли он когда-нибудь хотя бы часть былого? И много ли ему на веку отмерено, если убивают даже невинных детей? А ему хочется жить — и не таиться в тёмном трюме, а чувствовать себя живым, живым, живым. Князь Михаил обнял Катю и поцеловал. И Катя ждала этого — ждала уже давно. Не важно, что уготовано ей в будущем. Не важно, правильное решение она приняла или нет. Она решила — и точка. Бабье лето и тихий лес у дороги на нефтепромысел — значит, так. Ей не о чем жалеть. Этот мужчина отказался от трона великой державы — но не отказался от неё, от Кати. Она чувствовала податливую траву под спиной, чувствовала большие и бережные руки. Оба они — и Катя, и Михаил, — словно плыли по волнам на невидимом пароходе, и Михаил держал голову Кати на ладони. Катя смотрела на Великого князя как в первый раз, и над ними вздымались кроны деревьев, а над кронами в остывшей синеве неба протянулся журавлиный клин — словно компас, остриём нацеленный на юг, где лето длится бесконечно. А потом, когда время вновь стронулось с места, когда очнулся запах влажной травы и выдохнула лиственная тишина леса, откуда-то издалека до них донёсся треск пулемётных очередей и стрельба из винтовок.