Речники, толпившиеся у фальшборта, дружно загомонили. Катя твёрдо, но незаметно взяла Михаила за руку, предостерегая от ненужного внимания. — Уронит ведь, подлец! — отчаивался Митька Ошмарин. — Степанида Лексеевна, не желаете? — вдруг снова крикнул Свинарёв. Стеша едва не пошатнулась — лётчик сам пригласил её в небо!.. Речники заржали, но Стеша, обмирая, поняла: Свинарёв не шутил, он не умел шутить. Не дождавшись ответа от Стеши, Свинарёв решил больше никого не уговаривать. Включив мотор посильнее, он по дуге повёл аэроплан к барже. Поздно вечером, когда совсем стемнело, Иван Диодорович у себя в каюте разложил на столике листок с чертежом Бельского устья, полученный от Феди Панафидина, и служебную планшетку Свинарёва в обложках из толстой кожи. В планшетке Свинарёв бегло зарисовал то, что заметил сверху. Дарья сидела на кровати и расплетала русую косу. На стенах каюты качался свет керосинки. Местоположение нобелевской пристани у лоцмана и у лётчика совпадало. А в машинное отделение, где князь Михаил сидел на вахте у манометров, кряхтя, спустился Осип Саныч Прокофьев. Он принёс замасленную тетрадку, в которую записывал все важные, по его мнению, вещи. — Вот послушай-ка, — сурово сказал он, блестя очками, плюнул на палец, перелистнул страничку и прочёл: — «В одной тысяче девятьсот двенадцатом году общество „Кавказ и Меркурий“ устроило соревнование своего лучшего парохода „Император Александр Второй“ с новейшим своим теплоходом „Бородино“. Оные суда вышли в рейс от Астрахани до Енотаевска и обратно. Победу одержал пароход, одолевший назначенную дистанцию за двенадцать часов с половиною, а теплоход оказался позади на половину часа». Понял? — Конечно, — миролюбиво согласился князь Михаил. Осип Саныч распрямился от гордости — он доказал свою правоту. Над буксиром с баржей, над просторной рекой, над гражданской войной светила холодная луна скорой осени. Сонная волна изредка мягко шлёпала в железный борт парохода. С берега доносился лешачий голос ночной птицы. Стеша не сумела заснуть. Её полнокровная натура жаждала жизни и воли, и Стеша не могла оставаться в плену — в плену горькой памяти о Дорофее. Она понимала: не только душе нужна душа, но и тело томится по телу. Стеша выскользнула из каюты в тёмный коридор, на цыпочках добежала до каюты Свинарёва и толкнулась внутрь. Её тянуло ощутить себя рядом с этим лётчиком — таким правильным, добрым и надёжным; тянуло побыть у него, будто угреться под его большой шубой. Бывшая арфистка, Стеша знала только один способ привлечь мужчину, а даст бог, и привязать к себе. При огоньке огарка Свинарёв читал книгу с техническими схемами. — Не скучаете без общества? — лукавым шёпотом спросила Стеша. Свинарёв заложил книгу ладонью и посмотрел на гостью испытующе. — Я человек серьёзный, Степанида Лексеевна, — сообщил он. — Ежели не по сознательному самочувствию женской природы без дальнейшей почтенной продолжительности обоюдства, так оно у меня востребования не имеет. От этих строгих слов Стешкина храбрость арфистки развеялась без следа. — Дак я же и продолжительно готова… — краснея, пролепетала Стешка. 12 Федя не был дома три месяца, но возвращение его не радовало. Война опустошила Николо-Берёзовку, село прежде сытое и шумное. Всё так же вдоль берега в ряд громоздились огромные хлебные амбары с длинными пирсами на сваях, но теперь уже без пришвартованных барж. Всё так же над крышами села вздымалась краснокирпичная колокольня Никольского храма, но колокола молчали — пономаря убили. Большевики разграбили купеческие лавки, сожгли торговые ряды на площади и конфисковали лошадей: широкие улицы без фаэтонов и телег теперь выглядели как заброшенные. Впрочем, у семейства Панафидиных обширное хозяйство не пострадало. На бревенчатом челе дедовского дома красовался спасательный круг — знак лоцмана. Федя сидел под раскрытыми окнами на скамеечке и смотрел на Каму. Поодаль возле дебаркадера пароходной компании Колчина и Курбатова стоял пришедший из Сарапула «Русло», и Никита Зыбалов припёрся в гости к дедушке Финогену Макарычу. Федя гладил по голове косматого Меркушку — дедушкиного пса Меркурия — и слушал, о чём говорят в доме. — И почто же ты, Аникита Семёныч, к нам целу баржу солдат привёз? — строго спрашивал дедушка. — У нас в селе и так своё ополченье имеется. После бегства красных в Николо-Берёзовке собрали отряд самоохраны. — Это не к вам, Финоген Макарыч, — объяснял Зыбалов, — это на Арлан. — Чегой в Арлане имя делать? — допытывался дедушка. — Девок портить? — Там в лесах буровые на нефть работают, знаете? — Знаю. Нобелевская затея. Дыму много, а нефти ни ведра. — Большевики на тот промысел выслали свой десант. А наша Ижевско-Воткинская рабочая республика постановила красных с буровой турнуть. Нам самим нефть нужна, ежели отыщется. Вот солдаты и пойдут матросню гнать. Про балтийцев, отправленных на Арлан, «рябинники» узнали от капитана Хрипунова с «Бирюзы». Федя видел «Бирюзу» в Сарапуле. Да, «Русло» отделал её жестоко: стены в дырах от пуль, окна выбиты, труба упала, левый борт словно кошки драли… А внутри везде запёкшаяся кровь и бурые бинты. «Рябинники» ворвались в Сарапул два дня назад. Большевики вывели из Симонихинского затона дюжину буксиров, погрузились на баржи и уплыли в Вятку. Растерзанный Сарапул дымился. Возле пристаней чернели сгоревшие и полузатопленные пароходы — в том числе и «Бирюза». Капитана Хрипунова, израненного в бою с «Руслом», красные оставили в госпитале. «Рябинники» допросили Хрипунова, и он рассказал о матросском десанте. Командование ижевцев решило взять нобелевские промыслы в свои руки. «Русло» потащил баржу с отрядом «рябинников» из Сарапула в Николо-Берёзовку, откуда начиналась дорога в село Арлан и к буровым вышкам на устье Белой. — Но бог с ним, с Арланом, — говорил Зыбалов деду Финогену. — Пускай там ребята прищучат морячков, не моё дело. У меня другое… — Ну, излагай, — с важностью снизошёл дед. — Мы, речники, тоже воюем, и «Русло» — геройский пароход. Отчитаюсь тебе, Финоген Макарыч, что мы один буксир у красных потопили и с пяток судов к бегству принудили. Команда у нас — те же суворовские чудо-богатыри, и твой внук стоял под огнём как скала! А почему всё? — Почему? — послушно спросил дед. — Потому что мы образу Николы молимся, чтобы он врага остановил. — Якорник может, — удовлетворённо прогудел Финоген Макарыч. Федя и не сомневался, что Якорник может. Без Якорника вообще не было бы на свете ни Феди, ни отца его, ни даже деда Финогена. Восемьдесят лет назад Федин прадед Макар Панафидин посватался к здешней девке — красавице Матрёне. И Матрёна рада была сватам от Макара, но родители её предпочли молодого купца Татарникова. Свадьбу назначили на осень, когда Татарников вернётся из торговой поездки с деньгами. Дело у Татарникова было небывалое. Вместе с сарапульскими купцами Колчиными он составил «кумпанство», которое построило первый на Каме кабестан. Эти допотопные пароходы не имели гребных колёс и передвигались с помощью якорей. Лодки-завозни затаскивали якоря вперёд и бросали на дно; посудины подтягивалось к ним, наматывая якорные тросы на вал посредством паровых машин. Кабестан стоил неимоверно дорого, потому что по сути был целой плавучей деревней с толпой работников: сам пароход, пара завозней и орава шустрых дощаников, безостановочно мотавшихся на берег за дровами. Неуклюжий, корявый кабестан тянул три-четыре баржи и полз ненамного быстрее, чем бурлацкая артель, зато дымил, грохотал и скрипел на всю реку. Татарников и Колчины взяли выгодный казённый подряд на хлебный караван. А Макар Панафидин в церкви родного села опустился перед Николой Якорником на колени и взмолился, чтобы тот остановил пароход Татарникова и разорил купца — тогда Матрёну отдадут ему, Макару. И кабестан в пути сломался: треснул чугунный шкив. «Кумпанство» не управилось с подрядом за одну навигацию и лопнуло. Отец Матрёны осенью отказал злосчастному Татарникову, и Матрёна вышла замуж за Макара. А их дети и внуки — лоцманы Панафидины — почитали Николу Якорника своим прародителем. — Ты ведь церковный староста, Финоген Макарыч? — спросил Зыбалов. — Избрали, — солидно подтвердил дед. — Мы всей командой тебя просим: дозволь нам до конца плаванья хранить образ Николы у себя на борту… Нам он в бою защита и надежда! Федя замер, прислушиваясь, что скажет дедушка. Меркурий подождал и мягко боднул Федю головой в руку — не забывай гладить! — Ты же человек старый, мудрый, — сладко пел деду Финогену Никита Зыбалов. — Пособи нам с красными воевать! У Феди сжалось сердце. Не должен дедушка отдавать образ! Настоящая война — она не между белыми и красными. Она по-другому богом проложена. Федя вспоминал самое страшное своё впечатление последних дней — капитана Хрипунова. До Сарапула Федя видел Хрипунова только издали: на «Самару», «Марка» и «Редедю» — на знаменитые богатырские буксиры — не брали молодых лоцманов вроде Панафидина-младшего. А теперь Федя увидел Хрипунова вблизи. Огромного. Властного. Полного жизни, хоть и раненого. «Рябинники» вшестером еле волокли его из госпиталя во двор. Госпиталь размещался в доме купца Стахеева, и в саду за домом были вкопаны качели. Верёвки с плетёным креслицем с них срезали, и на перекладину закинули петлю. Связанный Хрипунов бился всем своим большим телом. Его подняли в петле над пожухлой травой, и от могучих рывков умирающего капитана качели ходили ходуном. Федя видел, какой серой жутью наливается лицо повешенного, как выкатываются глаза из глазниц… Нет, Николу нельзя брать на войну. Кого он будет останавливать? Как?.. Так, как Хрипунова?!.. — Что ж, ради правого дела могу и дозволить, — прогудел дед Финоген. — Пущай Никола вам послужит. А Федьке прикажу просить водвоё истовей! Федя в тоске смотрел на Каму. На берегу валялись старые лодки, брёвна, дырявые рыбацкие корзины. Река отсвечивала солнцем, словно говорила: сами разбирайтесь. Ослушаться деда Федя не мог. Не такие они люди, Панафидины, чтобы друг друга попирать. И Федя понял, о чём ему надо просить Якорника. Просить надо о том, чтобы остановил его собственный непобедимый пароход. 13 Если бы не рисунок лоцмана Феди с обозначенной ходовой, Нерехтин наверняка посадил бы свой буксир на мель в протоках Бельского устья. Но всё обошлось: не потребовалось даже гнать перед пароходом матросов с шестами-намётками, чтобы промеряли глубину. К середине дня «Лёвшино» добрался до нобелевской пристани. Здесь у причальных мостков стояла пустая баржа, и свою баржу Нерехтин пришвартовал к её борту. На берегу торчали краны-оцепы, за кустами виднелись склады и балаган. Пристанской сторож побежал на промысел за начальством — до промыслов было две версты. — А я думал, что про нас уже все забыли, — весело сказал Фегреус Турберн, пожимая руки Нерехтину и Бубнову. — Со связью творится сущая чертовщина! Из Николо-Берёзовки и Арлана можно телеграфировать только в Уфу или Екатеринбург, а в Сарапуле телеграф обслуживает лишь военные нужды! Иван Диодорович понял, что этот пожилой инженер, одичавший в глуши, не очень-то разбирается в обстоятельствах гражданской войны. — Промысел работает? — строго спросил Бубнов. — Да, мы продолжаем бурение. Приглашаю к нам посмотреть, господа. — Мне ни к чему, — отказался Иван Диодорович. — Я своё дело сделал. Он не раз бывал в Баку и знал, как устроены нефтяные промыслы. — Веди, — согласился Бубнов.