Ладно, продолжим утром. Оно ж мудренее… Утро началось с визита, которого мы не ждали. Я была в ванной, а Ирка крутилась у плиты, когда в дверь позвонили. Звонок был длинный, настойчивый и печально-безнадежный: ровный, как пароходный гудок, без поторапливающих хозяев дома дополнительных нажатий. Так – гордо и печально – мог приветствовать свою последнюю стоянку пресловутый крейсер «Аврора». Ирка помчалась на зов, буквально теряя тапки, и успела первой. Когда я вышла в прихожую, она уже открыла дверь и замерла, глядя в пустоту за ней. Мне же с некоторого расстояния было видно шевеление у подножия монументальной фигуры подруги. Я подошла ближе, склонилась, рассматривая из-за крутого бедра Ирины Иннокентьевны ворочающийся на пороге куль, и увидела коленопреклоненную бабку. Ирка тоже ее заметила, ошарашенно пробормотала: – Давно к моим ногам не бросались. – И оглянулась на меня, вопросительно выгнув брови: мол, это что за явление? Явление тем временем включило голос и тоскливо заныло: – Ой, прости ты меня, Ираидушка, дуру старую, да кабы знала я, разве стала бы… Ирка нервно переступила с ноги на ногу и даже сделала шаг назад, отступая от блаженной. А та, видать, как раз разглядела свежий педикюр на ногах, к которым пала, и сообразила: – Ты не Ираида! – Она подняла голову и сменила тон с покаянного на подозрительный. – А кто? – Здравствуйте, уважаемая, простите, не знаю вашего имени-отчества. – Я отодвинула замершую подружку и помогла подняться смутно знакомой бабке. – Ираида Львовна из больницы в другое место поехала… – Она в больнице! – Бабка снова осела на пороге, и теперь мы с Иркой вдвоем потянули ее вверх. – А все я виновата, дура старая… – Кто это? – одними губами спросила меня подруга. – Та придурочная, которая босиком ходит и деревья обнимает, – тихим шепотом ответила я. – У которой дед – психованный гранатометчик? – Ирка не забыла, что я ей рассказывала о колоритных обитателях старого питерского двора. Я кивнула подруге и улыбнулась бабке: – Вы не волнуйтесь так, с Ираидой Львовной все хорошо будет, у нее всего лишь перелом ноги… – Не инфаркт? – Бабка вроде как удивилась и сразу же успокоилась. Она вытерла тряпочкой, которую тискала в руках, слезинки со щек и натянула ее на голову – оказалось, это берет. Но теперь уже я встревожилась: – А с чего быть инфаркту? – Ох… – Бабка вздохнула, огляделась, прошла к ближайшему стулу, села на него и сложила руки на коленях. – Рассказываю… День был жаркий, особенно для этого города, как его ни назови – Ленинградом, Санкт-Петербургом… – Испохабили климат, поганцы, – бурчал Леонид Игнатьевич, нервно обмахиваясь газетой. Особого облегчения это не приносило: газета была неправильной – цветастой, но тощей и недостаточно просторной. Периодику поганцы тоже испохабили. – Когда такое было, чтоб в июне месяце у нас африканская жара стояла! – негодовал Леонид Игнатьевич. – А в прошлом году, Лень? – примирительно напомнила Татьяна Викторовна. – Я про былое время! – не унялся ее рассерженный супруг. – Когда поганцы не похабили! – Так в две тыщи десятом тоже… – начала и не закончила Татьяна Викторовна. Дед энергично помотал головой, давая понять, что благословенное былое время – это и не две тысячи десятый тоже. «Допоганцева эпоха» для него закончилась с развалом Советского Союза. – Да что ж ты делаешь, зачем башкой трясешь, и так уже красный весь, – заволновалась Татьяна Викторовна. – Вот я тебе сейчас кваску холодного… Она заторопилась на кухню, где в низком пузатом холодильнике родом еще из былых времен стоял трехлитровый баллон с домашним хлебным квасом. Дед отбросил неправильную газету и настежь распахнул двустворчатое окно пристройки. Он высунулся наружу, жадно глотнул воздух и плюнул: во дворе-колодце неподвижно стояла влажная духота. Никакой свежести не ощущалось, да еще одуряюще пахли цветущие под окном настурции. – Как на кладбище! – снова плюнул Леонид Игнатьевич. Разноголосый кошачий вопль разорвал душную тишину резко, как когтями. Зря дед говорил про кладбище: кое-кто во дворе и в такую убийственную жару был живее всех живых. – Вот поганцы! – Леонид Игнатьевич присмотрелся. В закутке под старой ивой волнами ходила давно не кошенная трава, тряслись ветви дерева, даже вкопанные в землю лавка и стол крупно вздрагивали. – Тань, а дай-ка мне яблочко! – покричал дед жене. – Леня, яблоки я неудачные купила, прям деревянные, им полежать бы, – повинилась Татьяна Викторовна, бренча на кухне посудой. – Я вот лучше кваску тебе кружечку… – Лучше холодной водицы, да сразу ведро! Из сводного кошачьего хора вырвался особо звучный голос солиста. – Да чтоб тебя! – Нервный дед пошарил вокруг себя и, найдя подходящий предмет, с силой запустил его в окно… – Обычно-то он картофелинами пуляет, – вздохнула рассказчица. – Но тут картошка как раз закончилась, а гирьки на полке стояли… – Какие гирьки? – Мне поплохело, кольнуло сердце. – Ну, какие? Обыкновенные. Для весов. В былое время во всех магазинах такие имелись, или вы уже не помните? – заморгала бабка. – А я ж до пенсии продавщицей работала, когда нас списали в утиль – и меня, и весы, – забрала их домой вместе с гирями. Вроде как на память. – Гиря – лучший сувенир, – брякнула Ирка. Я не поняла, это она съязвила или всерьез одобрила, но прозвучало веско. Как гиря. – Они ж красивые, – стеснительно пояснила бабка. – Когда в рядочек стоят – чисто слоники на комоде! Мне невольно вспомнились школьные лабораторные по физике. Или по химии? Неважно, главное, для этих работ нам выдавали весы с двумя чашами и к ним набор гирек. Разнокалиберные, одна другой меньше, они пленяли изяществом формы и сверкали светлым металлом – и впрямь красота! Самая маленькая гирька была такая хорошенькая, что хотелось ее утащить и носить как украшение, повесив на цепочку… Так, о чем это я вообще? – И какую же гирьку запустил в белый свет как в копеечку ваш гневливый супруг? – спросила тем временем Ирка. В отличие от меня, она не потеряла нить рассуждений. – Трехсотграммовую… – прошелестела бабка, опуская голову. – Договаривайте уже, – попросила я, потирая область сердца. – Он бросил гирю, и что дальше? – Я это увидела, обругала дурня старого. Нашел чем швыряться, таких гирек теперь не найти, а он разбрасывается! – Бабка всплеснула руками. – Скорей побежала во двор – поднимать, пока кто-нибудь не забрал, а то много разных ушлых. – Она перевела дух, покачав головой. – Нашли? Гирю-то? – не выдержав паузу, спросила Ирка. – Нашла… И гирю, и его, бедняжку… – Бабка снова замолчала. Но я уже сама догадалась: – Гиря попала в кота? Ирка ахнула. Бабка тяжко вздохнула и кивнула: – Они рядом лежали. Наша гиря и тот котик. И я… – И вы? – В моем голосе прорезались прокурорские нотки. – Ну, что было делать? Я гирю в карман халата сунула, а кота в свой фартук завернула, тот все равно уже старый был, ветхий, да и прожгла я его в одном месте, давно пора было выбросить, – зачастила бабка. – И выбросили? Вместе с котом? – Мне хотелось зареветь, но я сдерживалась. Бедный Волька! Погиб во цвете лет, убитый шальной гирей! Погребен в прожженном фартуке! – Так я ж как думала? Хозяева не узнают, будут надеяться, что котик загулял, еще вернется, да постепенно и забудут, – объяснила бабка. – Опять же, нам с Игнатьичем неприятности зачем? Его уже стыдил участковый: сосед нажаловался, что у него от картофелины вмятина на крыле образовалась… – Тут есть соседи с крыльями? – озадачилась Ирка.