– Ты слышал? Это французская скульптура, за русский сувенир не сойдет! – не слушая соловьем разливающегося дядю Боруха, сказала Ирка нашему интуристу. – Поставь кобылку на место, я покажу тебе, где недорогих матрешек продают. – И она решительно увлекла Джонатана к выходу. – Пардон, месье, – пробормотала я разочарованному антиквару почему-то по-французски (не иначе, имя ваятеля навеяло) и тоже вышла из лавки. Мы долго гуляли по городу. Вопреки моим опасениям, компания интуриста оказалась приятной. Во-первых, у него имелось чувство юмора, и он смешно шутил. Хотя, возможно, в половине случаев мы с Иркой хохотали над его замечаниями не потому, что они были особенно остроумными, а потому, что косой-кривой русский язык нашего нового приятеля звучал ужасно забавно сам по себе. Во-вторых, он проявлял живой интерес ко всему вокруг и искренне восхищался тем, что ему нравилось, то есть практически всем, что видел. И в‐третьих, скупердяем Наташик не был, Ирка, ошиблась, интурист оказался почти транжирой – всюду норовил заплатить за троих и при каждой удобной возможности, если мы не успевали его остановить, покупал «русски сувенир». – Кого это ты одаривать будешь? – не выдержала Ирка, когда сувениров набрался полный пакет. В голосе подруги я отчетливо уловила нотки ревности. Она уже записала заокеанского гостя в «наши» и не желала им с кем-то делиться. Совершенно не одобряя такую прихватизацию, я все-таки тоже спросила: – Да, для кого сувениры? Мне было особенно интересно узнать, кому предназначалась неподъемная бронзовая лошадь. – Друзья, коллега, мама, – ответил Джонатан. – Лошадку маме хотел? – участливо уточнила я. Интурист кивнул и с горем пополам объяснил, что мама у него сама из России, сувенирными магнитиками и кружками-тарелками ее не порадуешь, нужно что-то основательное. Не поверхностное лубочно-русское, а из придонных слоев жизни в нашем отечестве. – Из глубины сибирских руд, – поддакнула Ирка. Я опять вспомнила про киношное платье и поспешила рассказать о нем подруге, пока меня снова что-нибудь не отвлекло. – Забыла тебе сообщить одну деталь: у Марфиньки пропало винтажное платье. Можно сказать, историческое, даже с провенансом: в нем Алиса Фрейндлих снималась в «Служебном романе». Что такое провенанс, Ирка знает – она почти такая же любительница блошиных рынков, как тетушка, это одна из причин их взаимной симпатии. А «Служебный роман» – один из ее любимых фильмов, она его наизусть знает. – Неужто то клетчатое, с двойным рядом крупных пуговиц и отложным воротником? – встрепенулась подруга. – И с отворотами на карманах, – кивнула я. – Да, то самое! Ты представляешь, оказывается, ушлая Марфинька тоже в нем снималась – в крошечном эпизоде у Митты в «Экипаже», а потом как-то выклянчила его себе в личное пользование. И вот теперь оно пропало. – Ну, все понятно: сперли платьице. – Ирка расстроилась. – Может, и не сперли, – не согласилась я. – Ты же видела Марфиньку, она с конкретным приветом. Могла сама куда-нибудь засунуть и забыть об этом. Но у нее бывают просветления, может, вспомнит и про платье. – Тогда я купить! – заявил Джонатан. Он внимательно слушал нас и, надо же, понял. – Хороший русский сувенир. Лучший! Для мама. – Да, пожалуй, такой презент пожилая дама из наших бывших оценила бы, – согласилась я. – Но это будет дорого! – тут же вмешалась Ирка. Она у нас девушка экономная и деловая. – Намного дороже, чем бронзовая лошадь! – Я богатый! – Наш интурист похлопал по нагрудному карману куртки, где, как мы уже знали, лежала банковская карточка. – И это прекрасно. – Подруга расслабилась, а я – нет. Мне не очень-то нравилось, что Наташик, упорно проявляя щедрость, сочувственно и жалостливо поглядывал на меня. Ирка, оказывается, еще утром успела рассказать ему, что меня уволили из редакции, и американец, знакомый с нашей российской жизнью весьма поверхностно, явно склонен был чрезмерно драматизировать ситуацию. Должно быть, ему представлялось, что я всерьез рискую скатиться в глубокую финансовую яму со всеми ее «прелестями» вроде ночевок под мостом и добычей пропитания из мусорных баков. Вчерашний несчастный случай с тетушкой, которую сердобольный интурист, наверное, счел моей единственной близкой родственницей, убедил его, что мои дела и вовсе плохи. Должно быть, у них в Америке остаться без работы, имея на иждивении нуждающуюся в лечении старушку, катастрофично. Добрый заокеанский человек так сочувственно расспрашивал меня, что же я теперь буду делать, как стану жить… Пришлось объяснять самаритянину, что работа в «Криптаймсе» была для меня чем-то вроде хобби, а вообще-то я неплохо зарабатываю как писатель и редактор. В доказательство я предъявила целую полочку своих произведений в Петербургском Доме книги. Специально настояла на посещении этого солидного и респектабельного книжного в историческом здании Дома Зингера в центре города на Невском, чтобы наш богатый Буратино из Нью-Йорка увидел: и мы не лыком шиты! Джонатан впечатлился, Ирка возбудилась и пожелала устроить фотосессию. Пока она так и сяк щелкала меня в интерьере магазина с моими книжками оптом и поштучно, американец изучал ассортимент англоязычной и переводной литературы. Но выяснить его предпочтения по части книг я не успела: едва мы закончили съемку, Наташик быстро распихал рассматриваемые томики по полкам и потащил нас на улицу. – Заметь, книжки на сувениры не покупал, – нашептала мне Ирка и показательно вздохнула: – Бездуховные люди эти заокеанские капиталисты! В итоге с капиталистом мы расстались там же, где встретились: у Елисеевского гастронома. Ирка с Наташиком договорились попозже созвониться, чтобы сверить свои туристические планы на завтрашний день, а я уже думала о другом. Тетя Ида прислала мне в мессенджер список вещей, которых ей не хватало в гостях у Марфиньки, и я торопилась домой, чтобы позаботиться о старушке и обеспечить ей необходимый комфорт. Без задержки вернуться домой не получилось: уже в подъезде меня остановил сосед сверху, художник-алконавт Василий. На узкой лестнице, где и без того нелегко разминуться, он преградил мне путь наверх, раскинув руки: – Вы-то мне, Елена, и нужны! – Это зачем же? – опешила я. Никаких общих дел у нас с соседом не имелось, прежде мы даже не беседовали никогда, только вежливо здоровались. Внезапный интерес Василия к моей персоне смущал и даже тревожил, поскольку в руках у него имелись пластиковая баклажка с водой и поролоновая губка. – Вам, что ли, спинку потереть? – озвучив наше общее недоумение, высунулась из-за моей спины Ирка. – Зачем же? – Василий малость сдулся, но тут же снова напыжился. – Хотя… Если такая прекрасная дева… Он опустил руки, повернулся боком и ловко протиснулся мимо меня, встав перед Иркой. – Это что за Мойдодыр? – Подруга критически оглядела явление. – Из какой спальни выбежал? – Из квартиры над нами, – объяснила я. – Это Василий Кружкин, он художник, знакомьтесь: Василий – Ирина. – Какое красивое редкое имя – Ирина! – восхитился сосед. – Я определенно чувствую в вас родственную душу, Ириночка, вы явно творческая натура и тоже сразу же подумали о спальне! А давайте я вас нарисую? Напишу с вас ростовой портрет «Прекрасная дева ню»! – Ну, я даже не знаю, – пробормотала Ирка, краснея. Она явно была смущена и польщена одновременно. Нет, в том, что она прекрасная, подруга нимало не сомневается, но девой ее давно уже не называют даже льстивые продавщицы в бутиках. – Василий, вы же сказали, что это я вам нужна. – Я попыталась вызвать огонь на себя. – Да, но совсем для другого! – Сосед оглянулся, и лицо у него сделалось неприязненное. Понятно, значит, я в прекрасные девы ню не гожусь. Я не расстроилась, а невозмутимо уточнила: – Для чего же? – Для предъявления претензии, вот для чего! – Сосед развернулся ко мне всем корпусом. – Пора бы вам кастрировать кота, он терроризирует всю округу! – Простите, а вам-то чем мешает сексуальный терроризм нашего котика? – поинтересовалась Ирка, похлопав Кружкина по плечу. Он снова повернулся к ней и сразу потерял весь запал, заговорил мягко, почти мурлыча. Мы внимательно его выслушали. Суть претензии художника-алконавта сводилась к тому, что местные усатые-полосатые – почему-то он видел их предводителем и главарем исключительно нашего Вольку – устроили шалман и бордель на территории, которую сосед привык считать своей персональной лаундж-зоной. Это укромный закуток в углу двора, там под сенью старой ивы помещается древний деревянный стол со скамьей. Василий любит выйти туда, как он называет, «на пленэр». Это, как известно, подразумевает создание картин не в мастерской, а на природе, но у Кружкина своя концепция пленэра – не классическая. Устроившись под сенью ивы, он если что-то и рисует, то исключительно в голове. Руки художника занимают не кисть и палитра, а стакан и бутылка. Попросту говоря, Василий уединяется в глухом закоулке для того, чтобы без помех накатить на свежем воздухе. Соседи, впрочем, относятся к этой маленькой слабости творческого человека с пониманием. Питер – он такой, здесь снисходительны к интеллигентным забулдыгам. Кружкину в его приюте спокойствия, трудов и вдохновенья никто не мешает. В смысле, никто из людей. А вот котики внезапно на Василия ополчились! – Как с цепи сорвались, – пожаловался он. Я подумала: где он видел кота на цепи? Не иначе, на иллюстрации к поэме Пушкина «Руслан и Людмила». Интеллигентный все же человек, знаком с литературной классикой… – Устроили там, прости господи, «Тиндер» какой-то! – продолжил интеллигент. Ого, а он, оказывается, продвинутый! – Стол, лавка – все смердит, повсюду клочья шерсти… Наконец стало понятно, зачем Кружкину вода и мочалка: он идет отмывать свой поруганный рай. – Ах, так вы с миссией клининга! – Ирка прижалась спиной к стене, без слов приглашая Василия продолжить спуск.