Третьим стал Кружкин – это он полуматерно причитал, опасно свесившись из своего окна этажом выше. В руке у соседа был то ли фонарик, то ли включенный мобильник, лучом которого Василий нервно расчерчивал крышу. Выглядело это как работа прожекторов, обшаривающих темноту во время авианалета, и с завываниями Кружкина, успешно имитирующего сирену, сочеталось пугающе гармонично. – Нас что, бомбят?! – перекрикивая соседа, спросила Ирка, показав, что я не ошиблась с образным рядом. Я сбегала к лестнице, стукнула по выключателю, и свет люстры под потолком рассеял забортную тьму. Стало видно, что на крыше за окном растекается лужа, пузырящаяся и, кажется, шипящая – звуки по-прежнему заглушал Василий. – Больше на химическую атаку похоже, – боязливо отметила я. В этот момент снизу, кажется из пристройки, донесся сердитый голос: – Господа соседи, по какому поводу бесчинство?! – Все-таки Питер – культурный город, у нас бы по-другому сформулировали, – восхитилась Ирка. – Орали бы: «Вы охренели так шуметь, вашу мать!» – Кто там шумит, вы охренели?! – эхом донеслось со двора. – Все испохабили, поганцы, даже сон ночной! – О, а это дед-гранатометчик, – безошибочно определила Ирка и порадовалась, что узнала. – Не он ли что-то зашвырнул нам на крышу? – Нет, это у Кружкина из заоконного хранилища опять бутылка упала, – сделала я вывод по обрывочным осмысленным словам Василия. – Баллон! – услышав меня, со стоном выдал он. – Трехлитровый! С квасом разливным! – На безалкогольные переходите? Новую жизнь начинаете? – одобрительно съехидничала Ирка. – Да типун тебе, дева, какая безалкогольная жизнь?! А вдохновение откуда черпать? Яркие образы где икать, тьфу, искать? Нарзан пить? Так он ныне дороже, чем пиво, но при этом напрочь лишен экспрессии и невкусен, пыхнет колючими пузырьками в нос – и все, жалкая симуляция восторга! Культурный питерский двор замер, внимая драматическому монологу художника. – А квас-то пошто тебе, Вась? – наконец почтительно спросила бабка – боевая подруга престарелого гранатометчика. – Так для окрошки же! – с надрывом выдал Кружкин. – Купил три литра разливного, думал, на пару дней хватит! И тихий двор взорвался. – С ума сошел?! Все испохабишь, поганец! – Вась, да ты что? Разливной не годится, нужен домашний, живой! – Господа, помилуйте, но это же ересь! На окрошку потребен хороший нарзан, на худой конец «Ессентуки‐17»! – Да вы спятили все тут? Сказились?! – с минуту послушав, не выдержала Ирка. – Какой квас, какой нарзан-тарзан! Окрошку надо делать на кефире, без вариантов! – У-у-у, понеслась душа к богу в рай. – Я отошла от окна, предвидя, что участники кулинарной битвы вот-вот начнут бросаться оскорблениями, если не камнями. Я заползла под одеяло и спрятала голову под подушку. Тихий петербургский дворик, интеллигентные соседи, ага, как же! Все в этом мире обманчиво, ничему верить нельзя. Глава десятая Мудрая мысль, с которой я отошла ко сну, не покинула меня и ночью. Пробудившись, я первым делом подумала, что она значительнее, чем кажется. Что-то угадывалось в ее глубине – более важное и, главное, конкретное соображение, чем слишком общее и банальное «все в этом мире обманчиво». Но погружаться в размышления было некогда: заводя будильник, я не учла, что нам с подругой еще понадобится время на фотосессию, а она, как это обычно бывает в таких случаях, затянулась. Ни я, ни Ирка прежде не имели дела с крупными бриллиантами – как-то не попадались они на нашем жизненном пути. И теперь удивлялись, какие это, оказывается, капризные фотомодели – лучшие друзья девушек. На свету они сияли, расплываясь на фото в пару радужных бликов, а в темноте становились невидимыми. Мы долго подбирали фон, задник, освещение и перетаскивали сформированную композицию с места на место, пытаясь получить лучшую картинку. В конце концов плюнули на перфекционизм и беспощадно отправили Лазарчуку три десятка снимков оптом – пусть сам выбирает! Из-за этой утомительной возни с бриллиантами (кстати, а ведь шикарно звучит – «утомительная возня с бриллиантами», надо будет использовать в каком-нибудь детективе из жизни пресыщенных миллионерш) мы с Иркой немного опоздали ко времени, назначенному тетушкой. Когда мы, отдуваясь на бегу, ворвались в подъезд Марфинькиного дома на Грибоедова, старушки-подружки уже размещались на пороге в полной готовности к выходу-выезду. – Бабуленции просто шикарны! – Ирка резко затормозила, чтобы полюбоваться картиной, образовавшейся в проеме распахнутой двери, как в раме. Тетушка уже восседала в коляске – ноги на резной подножке, руки на краснодеревянных подлокотниках. Разноцветные блики из витражного окна пестрели на манжетах ее строгой рубашки с запонками и умножались в лаковой туфле на одной ноге. Вторую украшал белоснежный гипс, он гармонировал по цвету и твердости с крахмальным воротничком, под которым болтался с небрежным шиком приспущенный галстук. Ираида Львовна изволили облачиться в брючный костюм из твида, Мафра Ивановна – в строгую тройку из темно-серой шерсти. Вчерашняя жара за ночь бесследно исчезла, день с утра был пасмурный и прохладный – очень питерский. – Ну вот, я же говорила, они придут! – обрадовалась тетя Ида при нашем появлении. – Слава богу, – буркнула из глубины квартиры незаметная за шикарными бабуленциями Светочка. – Ну, катитесь уже, мне еще полы намывать, а вы шныряете туда-сюда спозаранку! Ее «катитесь» прозвучало очень невежливо, но все предпочли подумать, что это не грубость, а точность. В конце концов, инвалидное кресло – действительно колесный транспорт, оно именно катится – и никак иначе. Правда, с лестницы и из подъезда его пришлось нести на руках. Зато тетушка спустилась и вышла сама, опираясь на перила и выданную ей реквизиторшей-костюмершей Марфинькой роскошную трость – лаково блестящую, черную, с красным резиновым копытцем на конце и изогнутой темно-кричневой ручкой в виде орлиной головы с массивным клювом. – Клюшку тоже у Черчилля отобрали, как и коляску? – поинтересовалась Ирка. – У Рузвельта, – поправила ее тетушка, радея за чистоту стиля. – На самом деле у одного моего доброго знакомого, – ответила Марфинька и поправила кепи на голове. – Что ж, милые юные мисс и ты, моя дорогая Ираида, начнем наш променад! – Это будет что-то, – пробормотала я, зажмурившись от первой фотовспышки в глаза. На мостике через канал столпилась группа китайских туристов. Не думаю, что они специально дожидались торжественного выхода шикарных питерских бабуленций, но, случайно став свидетелями такого зрелища, упустить удачный случай запечатлеть его, конечно, не смогли. Я шагнула в сторону, надеясь выйти из кадра, а Ирка и Марфинька за спинкой кресла тетушки, наоборот, остановились и горделиво приосанились. Тетя же заозиралась встревоженно, поймала мой вопрошающий взгляд и пожаловалась: – Ах, этот склероз! Я где-то оставила свою трость. – Наверняка у подъезда, – быстро сообразила я. – Вы там усаживались в кресло, а трость мешала… Подождите, я сбегаю за ней, пока ей кто-нибудь ноги не приделал. – Подождем, – благосклонно пообещала Ирка. Они с Марфинькой никуда не спешили, с удовольствием позировали китайским папарацци. Я деловитой рысцой побежала обратно к дому. Санкт-Петербург, конечно, обоснованно претендует на звание культурной столицы, но мы же знаем – все обманчиво. В просвещенном Питере антикварную трость стырят так же запросто, как в бразильских фавелах. К счастью, тетушка оставила свою пафосную клюку не снаружи, а внутри, за подъездной дверью. Хотя в том же Мурино и это не спасло бы забытую вещь, там в каждом подъезде 250 квартир, проходимость такая, какой не каждый торговый центр похвалится. Но у барыни Марфы Ивановны в соседях только пожилая пара из квартиры сверху, а они и сами люди приличные, вежливые и тихие. Посетителей у них не бывает – Светочка их за это особо нахваливала, я запомнила. К самой Марфиньке тоже гости заглядывают нечасто. Хотя… Когда я заскочила в подъезд, хаотично обшаривая его взглядом в поисках забытой трости, дверь квартиры тетушкиной подружки как раз закрывалась – кто-то в нее вошел. И вовсе не Светочка! В подъезде было сумрачно, а в прихожей Марфинькиной квартиры, наоборот, светло, и я успела заметить: тот, кто закрывал за собой входную дверь, был высок и строен – это во‐первых, а также одет не в юбку, а в брюки – это во‐вторых и в‐главных. Светочка брюки не носит, уж не знаю почему, может, из каких-то принципиальных соображений. Мне стало интересно, кто это пожаловал к нашей фрекен Свете Бок, едва она выпроводила из дома хозяйку и ее гостью. Но, разумеется, стучаться в дверь и совать в квартиру свой любопытный нос с вопросом «А кто это тут у вас?» я не стала. Это было бы ужасно невежливо, тетушка меня за такое не похвалила бы. Я подхватила трость и, поигрывая ею, поспешила догнать всю честную компанию. На гладком асфальте Марфинька сама взялась толкать коляску с тетушкой, Ирка следовала в тройке замыкающей. – А что у тебя с лицом? – оглянувшись, с подозрением спросила она. – А что с ним? – Я свободной от трости рукой ощупала свои щеки. – Маска невозмутимости трещит по швам, – объяснила подруга. – А, это меня распирает от неуместного желания посплетничать, – призналась я и кивнула на бабуленций, шествующих впереди. – Но при них нельзя. – Почему? Это их как-то скомпрометирует? – Ирка неподдельно восхитилась: – Это же не бабки, а мечта! Дай-то бог дожить до таких лет и не перестать шокировать общественность! – В шок и трепет меня повергли не они. – Да? А кто же? – Ирка подхватила меня под локоть и придержала, увеличивая расстояние между нами и «мадамами». – Изложи пока кратенько, потом обсудим детали. – Кратенько – вот: Светочка выпроводила всех нас, чтобы принять какого-то мужика! – Да ладно?! – Вот те крест! – Я опасно помахала тростью. – Как раз заскочила в подъезд, когда в квартиру кто-то вошел. Жаль, не успела рассмотреть, кто именно, но это точно был мужик – силуэт снизу четко раздваивался.