Эйлиш не знала, имеет ли он в виду, что ей не следует быть одной, когда она вскроет письмо, пусть лучше он будет рядом и утешит ее. Или же на самом деле Тони имеет в виду, что, поскольку он не умеет угадывать ее мысли и намерения, ему хочется своими глазами прочитать слова матери о ее желании видеть Эйлиш дома. Я совершила ошибку, снова подумала Эйлиш и принялась извиняться, что потревожила его. А сообразив, что звучит это глупо и выглядит так, будто она все сильнее отдаляется от Тони, заговорила о том, как она благодарна ему за поддержку. Он кивал, однако Эйлиш знала, что письмо Джека вывело его из душевного равновесия и, наверное, расстроило не меньше, чем ее саму, а может быть, оба эти состояния каким-то странным образом перемешались в Тони. Он настоял на том, чтобы проводить ее домой, хоть Эйлиш и твердила, что так Тони может опоздать на последний поезд подземки и ему придется добираться до Бенсонхерста пешком. Дорогой они снова молчали, однако, шагая по темным, холодным и пустым улицам от станции подземки к дому миссис Кео, Эйлиш ощущала, что рядом с ней идет человек уязвленный, что письмо открыло ему глаза на подлинную суть случившегося, сделало для него ясным одно: место Эйлиш не здесь, а где-то еще, в краю, совсем ему не известном. И думала, что вот-вот заплачет, ощущала вину из-за того, что поделилась с ним своим горем, а затем вдруг поняла, насколько Тони, готовый принять и сохранить в себе это горе, такой ранимый, запутавшийся в мучительных мыслях, дорог ей. И расстроилась едва ли не сильнее, чем когда отправлялась к нему. У дома он обнял ее, но не поцеловал. Эйлиш тесно прижалась к Тони, ощутила тепло его тела, и оба заплакали. Ей хотелось найти слова, способные убедить его, что она не уедет, но вдруг подумалось – Тони может считать, что уехать ей необходимо; прочитав письмо, он понял, в чем ее долг, и сейчас оплакивает все сразу: смерть Роуз, одиночество ее матери, Эйлиш, которой придется уехать отсюда, и себя, которому придется остаться. И пожалела, что не может произнести какие-то простые и ясные слова, не может сказать Тони: я знаю, о чем ты думаешь и почему плачешь даже горше меня. Она поняла, что не в силах спуститься к себе в комнату, включить свет и снова оказаться в одиночестве. И поняла также, что не в силах и просто отвернуться от своей двери и уйти. Вынув из кармана плаща ключ, она указала на окно миссис Кео и приложила палец к губам. Они на цыпочках спустились по ступенькам, Эйлиш отперла дверь, зажгла в коридоре свет, беззвучно закрыла дверь, открыла перед Тони другую, в свою комнату, и погасила свет. В комнате было тепло, они сняли плащи. Лицо Тони было припухшим, холодным и влажным от слез. Когда он попытался улыбнуться, Эйлиш обняла его. – Так ты живешь здесь? – прошептал он. – Да, и если ты издашь хоть звук, меня выгонят, – сказала она. Тони нежно поцеловал ее, и Эйлиш, раскрыв губы, приняла в себя его язык. Она притянула Тони к себе, его теплое тело показалось ей странно уязвимым. Ладони Эйлиш спустились по его спине, забрались под рубашку, коснулись кожи. Не произнося ни слова, они направились к кровати, легли, Тони приподнял ее юбку и расстегнул брюки, и она ощутила прижавшийся к ней член. Они продолжали целоваться, Эйлиш знала, Тони ждет ее сигнала и больше ничего делать не станет. Открыв глаза, она увидела, что его закрыты. Эйлиш мягко отодвинулась от него, сняла трусики, а когда придвинулась снова, и Тони уже успел спустить брюки, и теперь она смогла прикоснуться к нему Он хотел положить ладони на ее груди, но не смог справиться с застежкой лифчика, и потому, прижав одну ладонь к ее спине, с головой ушел в неистовые поцелуи. Когда он лег на Эйлиш и вторгся в нее, она едва не задохнулась и сразу запаниковала. Не только от боли и потрясения, но и от мысли, что ей не удается сдерживать Тони, что его член проникает в нее глубже, чем ей хотелось бы, и может что-то там повредить. Он двинулся вспять, Эйлиш почувствовала облегчение, однако после каждого отступления Тони всегда возвращался, пугая ее все сильнее. Она сжала его, стараясь остановить, жалея, что не может закричать, дать понять – не дави так, ты что-нибудь изувечишь во мне. От невозможности закричать ужас Эйлиш усилился; тело ее напряглось и сжалось. У Тони вдруг перехватило дыхание, из горла его вырвались звуки совершенно невообразимые, что-то вроде приглушенного, но не затихающего подвывания. Тело его замерло, Эйлиш сжалась еще сильнее, надеясь, что теперь он выйдет из нее, но Тони просто лежал на ней, задыхаясь. Он будто не сознавал ничего, кроме собственного дыхания, будто забыл, лежа на ней, о ее существовании, будто оно перестало его занимать. Как же они теперь посмотрят друг другу в глаза? Эйлиш не шевелилась, ждала, когда он что-нибудь сделает. То, что он сделал, выйдя из нее, удивило Эйлиш. Тони молча встал, глядя на нее и улыбаясь, сбросил туфли, стянул носки, снял брюки с подштанниками. Потом опустился у кровати на колени и неторопливо раздел ее, а когда она осталась совсем голой, прикрывающей ладонями груди, снял рубашку, тоже вконец оголившись. И нежно, почти застенчиво приподнял одеяло и забрался в постель. Коснувшись его, Эйлиш обнаружила, что Тони опять возбудился, что кожа его гладка, что он прекрасен и в наготе своей намного сильнее, чем казался, когда шел с ней по улице или танцевал в приходском зале, где нередко выглядел почти хрупким в сравнении с другими мужчинами, более рослыми и крупными. И, поняв, что он хочет снова взять ее, шепотом попросила не входить так глубоко, как в первый раз. – Я думала, ты до моего горла достанешь, – с беззвучным смешком сказала она. – Хотелось бы, – ответил он. Эйлиш сильно ущипнула его: – Этого хотеть не следует. – Эй, больно же, – прошептал он, медленно взбираясь на нее и целуя. На этот раз ей было еще больнее – Тони словно утыкался внутри нее в порез или ссадину. – Так лучше? – спросил он. Эйлиш опять сжала его со всей силой. – Это чудесно, – выдохнул он. – Сделаешь еще разок? И снова, проникая все глубже, он словно забывал о ее существовании. Забывал обо всем на свете. И это ощущение его отчужденности заставляло Эйлиш желать Тони сильнее, чем когда-либо прежде, она чувствовала, что эти мгновения и память о них изменят ее так, как она и вообразить не могла. На следующий день он поджидал ее после работы, и они дошли от Фултон-стрит до станции подземки, не произнеся ни слова. А там договорились встретиться по окончании занятий у колледжа. Прощаясь, Тони выглядел мрачным, почти сердитым. Позже, когда он проводил ее до дома, Эйлиш, прежде чем спуститься по ступенькам, обернулась и увидела, что он так и стоит там, где они простились. Тони ухмыльнулся, столь сильно напомнив ей ухмылку Фрэнка, озорную и невинную, что она рассмеялась и с насмешливой укоризной погрозила ему пальцем. Стоя на кухне у плиты в ожидании, когда закипит вода, Эйлиш обнаружила, что миссис Кео, одиноко сидящая за столом, разговаривать с ней не желает. Легкость, которая переполняла Эйлиш, едва не заставила ее спросить, что стряслось, однако она не спросила и вела себя так, будто ничего не замечает. Только сейчас до нее дошло, что миссис Кео, от ушей которой, как не сомневалась Эйлиш, не укроется ни один звук, могла услышать, как Тони входил в дом или выходил, а возможно, и того хуже, уловить его ночные стенания. Из всех бесчинств, какие могли бы позволить себе ее жилицы, подобное не упоминалось даже в виде вероятия – ни ими, ни самой миссис Кео. Непотребство это было из разряда немыслимого. Патти и Диана нередко вели вольные разговоры насчет мужчин, однако о том, что одна из них проведет в обществе своего ухажера целую ночь или допустит его к себе в спальню, и помыслить было нельзя. И Эйлиш, сидя рядом с хранящей ледяное молчание миссис Кео, решила отрицать, категорически и бесстыдно, что Тони хотя бы близко подходил к ее комнате, утверждать, что одна лишь мысль об этом шокирует ее столь же сильно, как хозяйку дома. Она сварила яйца-пашот, поджарила тост и облегченно вздохнула, когда явились Диана и Патти с новостью о плаще, который последняя надумала купить, если он еще останется в продаже до пятницы, дня ее получки. Миссис Кео молча встала и вышла, хлопнув дверью, из кухни. – Какая муха ее укусила? – поинтересовалась Патти. – Кажется, я знаю, – ответила, глядя на Эйлиш, Диана, – но, бог свидетель, я ничего не слышала. – Чего не слышала? – спросила Патти. – Да ничего, – сказала Диана. – Хотя звуки были прелестные. Спала Эйлиш крепко, однако проснулась усталой, внутри все ныло. Смерть Роуз будто отодвинулась далеко-далеко, а ночь с Тони она переживала снова и снова. Ей хотелось понять, как она узнает, не забеременела ли, насколько быстро проявляются признаки этого. Она прикасалась к животу, спрашивая себя, не совершается ли там нечто в этот самый миг, не возникает ли крошечная завязь, маленький узелок, не больше капли воды, но содержащий в себе все необходимое для дальнейшего роста. И пыталась сообразить, существует ли что-нибудь, чем она может помешать этому, что-то способное омыть ее изнутри, но, едва подумав об этом, тотчас поняла, насколько дурна такая мысль, и поняла, что ей нужно сходить к исповеди и заставить Тони сделать то же самое. Она надеялась, что он не станет ухмыляться, как прошлой ночью, поймет, какие неприятности сулит ей беременность. А если она и не беременна, Тони должен понять, как понятно теперь ей самой, до чего неправильно они себя повели, и особенно потому, что Роуз только-только опустили в могилу. А следом появилась и другая мысль: даже если она исповедуется, расскажет священнику о содеянном, ей ни за что не удастся описать, как за полчаса до того оба они плакали. Странно. Увидев в тот вечер Тони, Эйлиш первым делом сказала, что завтра, в пятницу, они должны сходить к исповеди. Надеюсь, прибавила она, ты это понимаешь. – К отцу Флуду, да и к любому священнику, который может меня узнать, я не пойду. Я понимаю, что это не имеет значения, но просто не могу. Тони предложил пойти в церковь, расположенную неподалеку от его дома, большинство священников там были итальянцами. – Некоторые по-английски и не понимают ни слова. – Тогда это не будет настоящей исповедью. – Ну, ключевые-то слова они, я полагаю, разберут. – Не надо шутить. Тебе тоже придется исповедаться. – Я знаю, – сказал Тони. – Ты можешь пообещать мне кое-что? – Он склонился к ней: – Пообещай, что будешь добра со мной после исповеди. Ну то есть возьмешь меня за руку, улыбнешься. – А ты обещаешь мне исповедаться по-настоящему? – Да. И еще. Мама хочет, чтобы ты пообедала с нами в воскресенье. Она тревожится за тебя. На следующий вечер они встретились около церкви. Тони настоял, чтобы они обратились к разным священникам; ее зовется Энтони (последовала длинная итальянская фамилия), он молодой, славный и говорит по-английски. А сам он исповедуется священнику постарше. – Постарайся, чтобы тот понял твои слова, – прошептала Эйлиш. Когда она сказала священнику, что три ночи назад дважды совершила соитие со своим другом, отец Энтони долго молчал. Наконец спросил: – Это произошло впервые? – Да, отец. – Любите ли вы друг друга? – Да, отец. – Что ты сделаешь, если понесешь? – Он хочет взять меня в жены, отец. – А ты хочешь выйти за него? Ответить она не сумела. Подождав немного, отец Энтони повторил вопрос более сочувственным тоном. – Я хотела бы выйти за него, – неуверенно ответила Эйлиш, – но пока не готова к этому. – Но ведь ты сказала, что любишь его. – Он очень хороший человек. – Разве этого достаточно? – Я люблю его. – Однако не уверена в этом? Эйлиш вздохнула и промолчала. – Ты сожалеешь о том, что вы с ним содеяли? – Да, отец. – Я хочу, чтобы в знак покаяния ты прочитала «Аве Мария» – всего один раз, но вникая в каждое слово. И пообещай, что снова придешь ко мне через месяц. Если ты беременна, мы поговорим еще раз и поможем тебе. Вернувшись к миссис Кео, Эйлиш обнаружила на полуподвальной двери новый замок, пришлось войти в дом через парадную дверь. Миссис Кео сидела на кухне с мисс Мак-Адам, решившей не идти на танцы. – В будущем стану держать нижнюю дверь на запоре, – сказала миссис Кео – так, точно обращалась она к одной лишь мисс Мак-Адам. – Никогда же не знаешь, кто через нее может пролезть. – Вы очень благоразумны, – сказала мисс Мак-Адам.