– Она умерла ночью, во сне, – продолжила наконец мать. – Так сказал доктор Кадиган. Она ходила к нему и ничего никому не говорила, и обследование прошла, и тоже никому ни слова. Роуз знала, Эйли, знала, что это может случиться в любую минуту – из-за ее сердца. У нее было больное сердце, сказал доктор Кадиган, и сделать ничего было нельзя. Она никому не сказала, просто жила как обычно. – Она знала, что у нее больное сердце? – Так говорит доктор, но она решила по-прежнему играть в гольф, вести себя как раньше. Доктор сказал ей, чтобы она поменьше уставала, но, говорит, даже если бы Роуз его послушалась, это все равно могло произойти. Я не знаю, что и думать, Эйли. Наверное, она была очень храброй девочкой. – И она никому не сказала? – Никому, Эйли, ни одному человеку. А сейчас у нее такое спокойное лицо. Я заглянула к ней, перед тем как пойти сюда, и на секунду подумала, что она по-прежнему с нами, совсем ведь не изменилась. Но ее нет, Эйли. Роуз ушла от нас, а я никогда не думала, что это возможно. – С тобой кто-то есть дома? – Все наши соседи, твой дядя Майкл и все Дойлы, они приехали из Клонгала, все у нас. Когда умер твой отец, я сказала себе, что не должна горевать слишком сильно, ведь у меня есть и ты, и Роуз, и мальчики, а когда уехали мальчики, говорила то же самое, и когда уехала ты, у меня оставалась Роуз, а теперь никого, Эйли, совсем никого. Эйлиш знала, если она попытается что-то ответить, мама все равно ничего не разберет, слишком сильно она плакала. И в трубке некоторое время слышались лишь всхлипы. Наконец мать снова заговорила: – Завтра я попрощаюсь с ней от тебя. Так я решила. Попрощаюсь сама, а потом за тебя. Она теперь в небесах, вместе с отцом. Мы похороним ее рядом с ним. Я часто думала по ночам, как ему, наверное, одиноко в могиле, но теперь с ним будет Роуз. Они на небесах, оба. – Да, мама. – Не знаю, почему ее забрали туда такой молодой, вот и все, что я могу сказать. – Как это ужасно, – ответила Эйлиш. – Она была холодная, когда я коснулась ее этим утром, такая холодная. – Наверное, она умерла в мире, – сказала Эйлиш. – Лучше бы она сказала мне, поделилась своей бедой. Не хотела меня волновать. Так и отец Куэйд говорит, и другие. От меня, может, большой пользы и не было бы, но я хоть заботилась бы о ней. Не знаю, что думать. Эйлиш услышала вздох в трубке. – Ну ладно, пойду назад, почитаю молитвы, скажу ей, что разговаривала с тобой. – Спасибо тебе за это. – До свидания, Эйли. – До свидания, мама, и мальчикам тоже о нашем разговоре скажи, ладно? – Скажу. Они завтра утром приедут. – До свидания, мама. – До свидания, Эйли. Положив трубку, Эйлиш зарыдала. Увидев в углу комнаты стул, села на него, попыталась сладить со слезами. Вошли отец Флуд и его экономка, принесли чай, однако остановить истерические рыдания Эйлиш все не удавалось. – Простите, – попросила она. – Ну что вы, – ответила экономка. Когда Эйлиш успокоилась, отец Флуд отвез ее к миссис Кео. Тони уже ждал в гостиной. Эйлиш не знала, сколько времени он там провел, и смотрела на него и на миссис Кео, гадая, о чем они говорили, дожидаясь ее, обнаружила ли миссис Кео, что Тони итальянец, а не ирландец. Миссис Кео была добра и участлива, но возникало ощущение, будто и новость, и визитеры, и связанное со всем этим возбуждение приятно развеивали для ее домохозяйки скуку дня. Она суетливо сновала между гостиной и кухней, обращалась к Тони по имени, принесла для него и отца Флуда поднос с чаем и бутербродами. – Бедная ваша матушка, больше мне нечего сказать, бедная ваша матушка, – повторяла она. Эйлиш в кои-то веки не ощущала необходимости быть с миссис Кео учтивой. Каждый раз, как та заговаривала с ней, она отводила взгляд в сторону, ничего не отвечая. Что, впрочем, лишь обострило заботливость миссис Кео, она принялась наперебой предлагать Эйлиш что-нибудь – чашку чая, таблетку аспирина, стакан воды, уговаривала ее поесть. Эйлиш хотелось, чтобы Тони перестал уже принимать от миссис Кео бутерброды и кексы и благодарить ее за доброту. Хотелось, чтобы он ушел, а миссис Кео закрыла рот, чтобы отец Флуд ушел тоже, однако Эйлиш боялась остаться наедине со своей комнатой, с предстоящей ночью и молчала. И вскоре миссис Кео, Тони и отец Флуд уже разговаривали так, точно ее в гостиной не было, обсуждали перемены, которые произошли в Бруклине за последние несколько лет, делились мнениями о том, какие еще могут случиться. Впрочем, время от времени они все же прерывались и спрашивали у Эйлиш, не нуждается ли она в чем-нибудь. – Она так потрясена, бедняжка, – говорила миссис Кео. Эйлиш отвечала, что ей ничего не нужно, и закрывала глаза, и разговор возобновлялся, и миссис Кео спрашивала у собеседников, стоит ли ей купить телевизор, чтобы ее жилицам было чем занять вечера. По ее словам, она боялась, что телевизор может никому не понравиться, – и куда она тогда его денет? И Тони, и отец Флуд советовали купить, но миссис Кео считала, что никто ведь не гарантирует выпуск все новых и новых программ, потому рисковать ей не хочется. – Вот когда все заведут телевизоры, тогда и я заведу, – заявила она. В конце концов они исчерпали темы для разговора и условились, что завтра в десять утра отец Флуд отслужит мессу за упокой души Роуз, а миссис Кео придет на службу в церковь и Тони с матерью тоже. Ну и обычные прихожане соберутся, сказал отец Флуд, и он оповестит их перед мессой, что служит ее в память замечательной женщины, а перед причащением скажет о Роуз несколько слов и попросит всех помолиться за нее. Он предложил Тони подвезти его до дома и тактично остался ждать с миссис Кео в гостиной, когда тот попрощается в прихожей с Эйлиш. – Прости, что я молчала, – сказала она. – Я думал о тебе, – ответил Тони. – Представлял, что умер кто-то из моих братьев. Может быть, это звучит эгоистично, но я пытался вообразить твои чувства. – Я все думаю о ее смерти, – ответила Эйлиш, – и не могу этого вынести, потом на минуту забываю про нее, а когда вспоминаю, чувствую себя так, словно впервые услышала. Никак не могу избавиться от этих мыслей. – Мне хотелось бы остаться с тобой, – сказал Тони. – Мы увидимся утром, ты только скажи матери, чтобы она не приходила, если это ее затруднит. – Она придет. Какие уж теперь затруднения, – ответил он. Утром Эйлиш подивилась тому, что спала она крепко, а проснулась с мгновенным осознанием, что пойдет не на работу, а на поминальную мессу Сестра, знала она, все еще лежит в доме на Фрайэри-стрит, в кафедральный собор ее перенесут позже, вечером, а похоронят после утренней мессы. Пока они с миссис Кео собирались в приходскую церковь, все представлялось простым, понятным и почти неизбежным. Но, идя по знакомой улице, глядя на чужих людей, Эйлиш говорила себе, что умереть мог и кто-то из них, а не Роуз, и сейчас стояло бы еще одно весеннее утро с намеком на тепло в воздухе, и она шла бы, как обычно, на работу. Представить себе Роуз умирающей во сне она не могла. Открыла ли сестра глаза хотя бы на миг? Или просто лежала, спокойно дыша, и вдруг, как будто это было в порядке вещей, ее сердце остановилось, а с ним и дыхание? Как такое могло случиться? Кричала ли она ночью, оставшись не услышанной, или бормотала что-то, или шептала? Чувствовала ли что-нибудь накануне вечером? Ощущала, что на исходе последний день ее жизни на этом свете? У себя в комнате Эйлиш просмотрела стопку писем Роуз, пытаясь угадать, между какими двумя сестра узнала, что больна. Или она знала о своей болезни еще до отъезда Эйлиш? Тогда это меняло для Эйлиш всю ее жизнь в Бруклине – все пережитое здесь становилось таким незначительным. Она вглядывалась в почерк сестры, разборчивый и ровный, говоривший о самообладании и уверенности в себе, и размышляла, случалось ли, что, написав какие-то из этих слов, Роуз отрывала взгляд от письма и вздыхала, а затем, сделав усилие, собиралась с мыслями и продолжала писать, ни на единый миг не умеряя решимость не разделять ни с кем свое знание – кроме врача. Она представляла себе, как Роуз лежит сейчас в темных одеждах смерти посреди мерцающих на столе свечей. Потом гроб закрывают, в прихожей и на улице стоят люди со скорбными лицами, там и ее братья в темных костюмах и галстуках – тех, что и на похоронах отца. И все утро, во время мессы и после, в доме отца Флуда, Эйлиш перебирала одно за другим мгновения смерти Роуз и ее переселения на кладбище. Обитательницы дома миссис Кео почти испугались, когда Эйлиш сказала, что хочет пойти после полудня на работу. Она видела, как миссис Кео шепталась об этом с отцом Флудом. Тони спросил, уверена ли она в своем решении, и, после того как Эйлиш настояла, сказал, что проводит ее до «Барточчис», а затем подождет у миссис Кео. Миссис Кео пригласила Тони и отца Флуда на ужин, который начнется с молитвы за упокоение души Роуз. Эйлиш отправилась в магазин и на следующий день, решив посетить также занятия в колледже. В кино или на танцы они пойти не могли, поэтому Тони повел ее в ближайшую закусочную, сказав, что если она не пожелает разговаривать или заплачет, он не против. – Я так хочу, чтобы ничего этого не было, – прибавил он. – Все время хочу. – Я тоже, – ответила Эйлиш. – Хоть бы она открылась кому-то из нас. А еще лучше, чтобы ничего не случилось и она была сейчас дома. Жаль, что у меня нет ее фотографии, ты бы увидел, какой она была красавицей. – Ты и сама красавица, – сказал Тони. – Роуз была самой красивой, все так говорили, и я не могу избавиться от мысли о том, где она теперь. Мне нужно перестать думать о ее смерти, о гробе, обо всем этом и, может быть, начать молиться, но это так трудно. – Хочешь, я помогу тебе? – спросил он. Погода налаживалась, но для Эйлиш мир будто лишился красок. В торговом зале она тщательно следила за собой и гордилась тем, что ни разу не сорвалась, не кинулась вдруг в дамскую комнату, чтобы поплакать. Мисс Фортини сказала, что если понадобится, то она вправе в любой день уйти с работы пораньше, а если Эйлиш захочет, они могут встретиться где-нибудь, поговорить о случившемся. Тони каждый вечер встречал ее после занятий, Эйлиш нравилось, что он принимает ее молчание, когда ей не хочется говорить. Тони просто держал ее за руку или обнимал за плечи, пока они шли к дому, жилицы которого ясно дали Эйлиш понять: когда ей что-то понадобится, что угодно, она может просто постучать в дверь любой из них или прийти на кухню и они все для нее сделают. В один из вечеров она поднялась за чашкой чая на кухню и увидела на маленьком столике адресованное ей письмо, которое раньше проглядела. Пришло оно из Ирландии, но конверт был надписан почерком Джека. Эйлиш не стала вскрывать письмо сразу, а отнесла вместе с чаем вниз, чтобы прочитать без помех. Милая Эйлиш. Мама попросила, чтобы я написал тебе, потому что у нее самой на это нет сил. Пишу в парадной гостиной, за столиком у окна. Дома было полно людей, но теперь тут не слышно ни звука. Все разошлись. Сегодня мы похоронили Роуз, мама просила передать тебе, что день выдался погожий, без дождя. Отец Куэйд отслужил по Роуз мессу. Вчера утром, после тяжелой ночи на почтовом судне, мы приехали сюда дублинским поездом. Дома еще продолжалось бдение у ее тела. Она была прекрасна – волосы и все остальное. И все говорили, какой спокойной она выглядит, как будто просто спит. Может быть, до нашего приезда так и было, но, когда я увидел ее, она совсем на себя не походила, не выглядела хуже или еще что, просто когда я опустился на колени и притронулся к ней, мне и на секунду не подумалось, что это она. Наверное, не стоило об этом писать, но я решил, что самое лучшее – рассказать тебе все как есть. Мама просила написать обо всем, что происходило, о людях, которые к нам приходили, а пришел весь гольф-клуб, да и офис «Дэвиса» на то утро закрылся. С папой, когда он умер, было иначе, на какую-то минуту могло показаться, что он живой. А Роуз была точно каменная и бледная, «у будто на какой-нибудь картине. Но красивая и спокойная. Не знаю, что со мной было не так, но я совсем не думал, что это она, пока нам не пришлось нести гроб – мальчикам, мне, и Джему, и Биллу, и Фонси Дойлу из Клонгала. Хуже всего то, что я никак не мог поверить, что это ее мы несем, закрываем в гробу, закапываем в землю. Я еще буду молиться за нее, вернувшись назад, но тогда мне просто не удавалось следить за словами молитвы. Мама просила написать, что отдельно попрощалась с ней от тебя, но когда мама говорила с ней, я не смог остаться в комнате, я и гроб-то нести почти не мог, так сильно плакал. И смотреть на нее на кладбище тоже не мог. Все время прикрывал ладонью глаза. Наверное, зря я тебе это рассказываю. Дело в том, что мы должны вернуться на работу, а мама об этом еще не знает, по-моему. Думает, что кто-то из нас сможет остаться с ней, но мы не можем, ты же понимаешь. Не такая в наших местах работа. Не знаю, какова она в твоих, но мы обязаны вернуться, и мама останется здесь одна. Ее будут навещать соседи и другие люди, но, думаю, она пока ни о чем не догадывается. Я уверен, она была бы счастлива повидать тебя, мама все повторяет, что других надежд у нее теперь не осталось, но мы не знаем, что ей об этом сказать. Мама не просила меня упоминать об этом, но, думаю, когда она сможет написать тебе, ты услышишь от нее то же самое. По-моему, она хочет, чтобы ты вернулась. Она ни разу еще не проводила ночь в доме одна и теперь повторяет, что не справится с этим. А нам необходимо возвращаться. Она у меня спрашивала, не слышал ли я о какой-нибудь работе в городе, и я обещал разузнать, однако все дело в том, что я должен вернуться назад, и Пат с Мартином тоже. Прости, что пишу так бессвязно. Наши новости, наверное, ужасно поразили тебя. Так же, как нас. Мы целый день не могли отыскать Мартина, потому что его не было на работе. Тяжко думать о том, что Роуз лежит в земле, и больше мне сказать нечего. Мама хотела, чтобы я написал, как все были к ней добры, и это правда, а о том, что она непрерывно плакала, – не писал, однако так и было, во всяком случае, большую часть времени. Сейчас я закончу письмо, положу его в конверт. Перечитывать не буду, потому что уже начинал писать несколько раз, но, перечитав, рвал и начинал заново. Заклею конверт, а утром отправлю. Думаю, Мартин в эту минуту объясняет маме, что завтра нам придется уехать. Надеюсь, письмо у меня получилось не слишком ужасное, но, как уже было сказано, я не знал, о чем нужно написать. Мама порадуется, что я его посылаю, сейчас пойду скажу ей, что письмо написано. Помолись за нее. Все, пошел. Любящий тебя брат Джек Эйлиш перечитала письмо несколько раз, а затем поняла, что не может оставаться сейчас одна. В написанных Джеком словах она слышала его голос, ощущала присутствие брата здесь, в комнате, ей казалось, что он пару минут назад вернулся с матча по хёрлингу, который его команда проиграла, и прерывающимся шепотом рассказывает об этом. Будь она сейчас дома, сидела бы, разговаривала с Джеком, слушала его, – и с матерью, с Мартином, с Патом, – детально обсуждая все случившееся. Она не могла представить себе мертвую, лежащую на столе Роуз. Прежде Эйлиш думала о ней как о заснувшей, уложенной во сне на стол, но теперь видела сестру окаменевшей, покинутой жизнью, закрытой в гробу – изменившейся и продолжающей меняться, удаляющейся ото всех. Эйлиш хотелось, чтобы Джек ничего ей не написал, но ведь кто-то должен был это сделать, понимала она, а лучше, чем он, никто не смог бы. Она ходила кругами по комнате, пытаясь понять, как ей поступить. На миг мелькнула мысль, что можно дойти до подземки, поехать в порт, найти судно, которое первым отходит в Европу, купить билет, подождать и подняться на борт. Однако Эйлиш быстро сообразила – ничего не получится, свободного места на корабле может не оказаться, да и деньги ее лежат в сберегательном банке. Поговорить с кем-нибудь из девушек? Она мысленно перебрала своих соседок, нет, ни одна из них помочь не сумеет. Только Тони способен на это. Она взглянула на часы: половина одиннадцатого. Если сейчас добежать до подземки, она меньше чем через час, быть может, чуть позже – последние поезда ходят не очень часто – будет у него дома. Эйлиш надела плащ и быстро вышла в коридор. Открыла и закрыла полуподвальную дверь, поднялась по ступенькам, стараясь не произвести ни звука. На звонок вышла мать Тони, в халате, и повела Эйлиш наверх. Ясно было, что семья укладывалась на ночь, и Эйлиш поняла, что страданий ее все-таки недостаточно для оправдания столь позднего вторжения в чужой дом. Родители Тони, увидела она, заглянув в кухню, уже разложили свою кровать, и Эйлиш решила извиниться перед его матерью, сказать, что у нее все в порядке, попросить прощения за причиненные неудобства и уйти. Однако это, сообразила она, будет совсем уж бессмыслицей. Тони одевается, сказала мать, он хочет отвести ее куда-нибудь; а тут и сам Тони крикнул из спальни, что можно пойти в закусочную за углом. Неожиданно появился одетый в пижаму Фрэнк. Передвигался он так тихо, что Эйлиш заметила его, лишь когда юноша очутился прямо перед ней. Фрэнк выглядел почти до комичности любопытным и настороженным, точно персонаж фильма, который только что стал на темной улице свидетелем ограбления или убийства. Но вот он взглянул ей в глаза, улыбнулся, и Эйлиш невольно улыбнулась в ответ, а тут вышел Тони и сказал Фрэнку, чтобы он не лез не в свое дело, оставил Эйлиш в покое, и парень скрылся в комнате. По виду Тони было ясно, что он спал. Проверив карманы, на месте ли ключи, он ускользнул на кухню, где Эйлиш не могла его видеть, пошептался о чем-то с матерью, а может быть, с отцом, и вернулся. Лицо его выражало серьезность, ответственность и заботливость. Пока они шли по улице к закусочной, Тони прижимал Эйлиш к себе. Шагали медленно, не разговаривали. На секунду, когда они спускались по лестнице его дома, ей показалось, что Тони сердится на нее за столь поздний визит, теперь же она понимала – это не так. Тони прижимал ее к себе все плотнее, и эта близость внушала Эйлиш мысль, что он любит ее. Никогда он так не прижимал ее к себе. Эйлиш понимала, насколько важно для него, чтобы за помощью она без раздумий обращалась к нему, а не к отцу Флуду или миссис Кео, что он у нее на первом месте. То, что она пришла к нему, думала Эйлиш, яснее и лучше прочего доказывало, что она будет с ним. В закусочной, после того как они заказали еду, Тони медленно, чересчур медленно, на взгляд Эйлиш, прочитал письмо Джека, шевеля губами, словно повторяя слова. Ей пришло в голову, что не стоило давать ему письмо, да и в дом его врываться вот так не стоило. Читая о неспособности матери жить в одиночку, о ее желании увидеть Эйлиш, он сразу подумает, что ей придется уехать, а письмо она показала, дабы сообщить эту новость. И, наблюдая за его лицом – бледным, смертельно серьезным, истово сосредоточенным, – Эйлиш догадалась: Тони перечитывает ту часть письма, где говорится, что она нужна матери в Эннискорти. А догадавшись, пожалела, что не сдержалась, не сообразила, чем обернется для него это письмо. И почувствовала себя дурой, поскольку, какие слова теперь ни говори, убедить Тони в том, что она не собирается возвращаться в Ирландию, ей не удастся. Когда Тони вернул письмо, в его глазах стояли слезы. – Твой брат, должно быть, очень славный человек. Я хотел бы… – На миг он замялся, а потом потянулся через стол и сжал ее руку: – Не то что хотел бы, но было бы правильно, если бы мы с тобой присутствовали на похоронах, если бы я мог быть там с тобой. – Я знаю, – ответила Эйлиш. – Как только мать напишет тебе, – сказал Тони, – приходи в наш дом еще до того, как прочитаешь письмо.