В конце концов Эйлиш настояла на том, чтобы выслушать его. – Когда мы переедем на Лонг-Айленд, – сказал Фрэнк, – и вы построите себе дом, не могли бы вы отвести комнату для меня, чтобы, если они меня совсем допекут, я сбегал туда и жил с вами? Тони сидел потупившись. – Конечно, Фрэнк. Ты сможешь приходить к нам когда захочешь. – Я только это сказать и хотел. – Пора бы уже повзрослеть, Фрэнк, – сказал Тони. – Пора бы уже повзрослеть, Фрэнк, – повторил Лоренс. – Да, Фрэнк, – прибавил Морис. – Видишь? – Фрэнк глянул на Эйлиш, затем посмотрел поочередно на братьев. – Вот что мне приходится сносить. – Не беспокойся, – сказала она. – Я их приструню. Подали десерт, отец Тони поставил на стол особые бокалы и бутылку просекко. Он предложил выпить за благополучное плавание Эйлиш и за ее благополучное возвращение. Она все пыталась понять, сказал ли им Тони о свадьбе – или только о ее решении уехать на месяц домой; ей казалось невозможным, что он поставил бы в известность и Фрэнка, однако тот мог и подслушать что-то. Может, они устроили торжественный обед лишь потому, что я уезжаю, думала Эйлиш. За десертом все были сердечны, веселы, и Эйлиш почти начала надеяться: да, Тони рассказал семье, что скоро они станут мужем и женой. Церемонию назначили на два часа пополудни, за неделю до отплытия Эйлиш. Экзамены прошли хорошо, Эйлиш почти не сомневалась, что диплом она получит. Другие пары пришли с родными и друзьями, поэтому ее и Тони бракосочетание показалось Эйлиш каким-то скоропалительным, завершившимся слишком быстро. Ждавшие своей очереди посматривали на них с любопытством именно потому, что никто их не сопровождал. После церемонии они поехали поездом на Кони-Айленд, и Тони впервые заговорил о том, когда они смогут обвенчаться в церкви и зажить вместе. – У меня отложены деньги. Мы могли бы снять квартиру, а как только будет готов наш дом, переехать в него. – Я не против, – ответила Эйлиш. – Мне хочется, чтобы мы вместе возвращались к себе. Тони коснулся ее руки: – И мне тоже. Кольцо на твоем пальце смотрится замечательно. Она взглянула на кольцо: – Не забыть бы снять его, прежде чем оно попадется на глаза миссис Кео. Океан был сер, неспокоен, ветер стремительно нес по небу белые клубящиеся тучи. Эйлиш и Тони неторопливо прогулялись по променаду, вышли на пирс, понаблюдали за рыболовами. Потом посидели, угощаясь хотдогами, в «Натансе», Эйлиш заметила за соседним столиком мужчину, который все поглядывал на ее обручальное кольцо. И улыбнулась. – Интересно, расскажем мы когда-нибудь нашим детям, как проделали это? – спросила она. – Может, когда состаримся и успеем пересказать все другие истории, – ответил Тони. – Или припасем эту для какой-нибудь нашей годовщины. – Хотела бы я знать, что они обо всем этом подумают. – Фильм, на который я тебя сегодня поведу, называется «Нью-йоркская красавица». В эту часть истории они поверят. Но, услышав, что после кино мы спустились в подземку и я проводил тебя и оставил в доме миссис Кео, не поверят нисколько. Поев, они дошли до подземки и стали ждать поезда, который отвезет их в город. Часть четвертая Мать показала Эйлиш залитую светом утреннего солнца спальню Роуз. И сказала, что оставила все в точности как было, включая и одежду, которая висит в платяном шкафу и лежит в ящиках комода. – Я только помыла окна, постирала шторы, вытерла пыль да пол подмела, в остальном все, как было при ней. Сам дом не показался Эйлиш непривычным, она отметила лишь его надежную, знакомую атмосферу, застоявшийся в воздухе запах стряпни, ощущение присутствия матери. Однако к безмолвию спальни Роуз она была не готова. Оглядывая эту комнату, Эйлиш почти ничего не ощутила. Она не знала, хочется ли матери увидеть ее слезы, оставила ли та спальню нетронутой, чтобы младшая дочь с еще большей силой прочувствовала смерть старшей. И молчала. – Через пару дней, – сказала мать, – мы переберем ее одежду. Роуз только-только купила новое зимнее пальто, посмотрим, может, оно тебе подойдет. Вещи у нее были хорошие. Внезапно Эйлиш ощутила безмерную усталость. Следовало лечь спать сразу после завтрака, но мать наверняка загодя спланировала эту минуту, в которую они будут стоять вдвоем на пороге спальни и осматривать ее. – Знаешь, я иногда думаю, что она еще жива, – сказала мать. – Если сверху доносится хоть малейший звук, мне часто кажется, что это Роуз там ходит. Пока они завтракали, Эйлиш все искала, что бы такое сказать, однако говорить ей и вообще было трудно, поскольку мать, судя по всему, заранее заготовила каждое свое слово. – Я договорилась о венке, который ты положишь на ее могилу, мы сможем отправиться туда через день-другой, если погода постоит хорошая. И надо будет сказать там, что пора выбить под именем отца имя Роуз и даты ее жизни. На миг Эйлиш попыталась представить, что произойдет, если она перебьет мать и скажет: «Я вышла замуж». Наверное, та пропустит это мимо ушей или притворится, что Эйлиш ничего не говорила. А может быть, оконное стекло вдруг треснет и осыплется осколками. Ко времени, когда Эйлиш удалось наконец объяснить матери, что она устала и хочет немного полежать, та не задала ни единого вопроса о ее жизни в Америке или хотя бы о дороге домой. Точно так же, как мать спланировала, что она скажет и покажет дочери, был у нее продуман и весь распорядок первого их дня. Эйлиш собиралась рассказать ей, как прошло плавание от Нью-Йорка до Кова (намного спокойнее, чем от Ливерпуля до Нью-Йорка), как ей понравилось сидеть на палубе и греться под солнышком. Она собиралась показать письмо из Бруклинского колледжа, извещавшее, что экзамены ею сданы успешно и в скором времени ей пришлют диплом квалифицированного бухгалтера. Кроме того, Эйлиш привезла матери кардиган, шарф и несколько пар чулок, но та рассеянно отложила пакет в сторону, сказав, что заглянет в него попозже. Эйлиш всегда нравилось закрывать дверь своей комнаты, задергивать шторы. Сейчас ей хотелось лишь одного – спать, несмотря на то что прошлой ночью она хорошо поспала в отеле Рослэр-Харбора. Из Кова она послала Тони открытку с сообщением, что благополучно добралась до суши, а из Рослэра – письмо о плавании. И теперь порадовалась, что ей не придется писать, сидя в своей спальне, которая казалась Эйлиш лишенной признаков жизни, – она едва ли не испугалась, осознав, сколь мало значит для нее эта комната. Эйлиш не представляла себе заранее, каким станет ее возвращение домой, ожидала лишь, что оно окажется легким; она так сильно скучала по привычным комнатам, что ожидала испытать, едва переступив порог, счастье и облегчение, а взамен того могла лишь считать в это первое утро оставшиеся до отъезда дни. Странное, виноватое чувство охватило ее; она свернулась в постели калачиком и закрыла глаза. Мать разбудила ее, сказав, что пора пить чай. Стало быть, поняла Эйлиш, она проспала около шести часов, и все равно ничего так не хотела, как спать и дальше. Еще мать сказала, что если ей хочется принять ванну, то вода нагрета. Эйлиш открыла чемоданы, развесила в шкафу и разложила по ящикам комода одежду, оставила лишь чистое нижнее белье, летнее платье, показавшееся ей не слишком мятым, кардиган и туфли без каблуков. Когда она, полежав в ванне и надев свежую одежду, спустилась на кухню, мать окинула ее неопределенно неодобрительным взглядом. Эйлиш подумала, что, может быть, платье ее слишком ярко, но ведь ничего темнее у нее не было. – Тут о тебе весь город расспрашивал, – сказал мать. – Господи, даже Колли Келли. Я шла мимо ее магазина, а она в двери стояла да как закричит. И всем твоим подругам хотелось зайти к нам, но я объяснила им, что лучше подождать, пока ты не пообвыкнешься. Эйлиш попыталась припомнить, всегда ли матери была присуща манера говорить, словно бы и не ожидая никаких ответов, и вдруг сообразила, что в прежнее время редко оставалась с ней наедине – между ними всегда стояла Роуз, у которой имелось что сказать каждой из них, которая задавала вопросы, отпускала замечания и высказывала суждения. Наверное, и маме сейчас трудно, подумала Эйлиш, лучше всего подождать несколько дней, посмотреть, не начнет ли она расспрашивать меня о жизни в Америке, тогда я смогу несколько раз упомянуть Тони и в конце концов признаться, что собираюсь, вернувшись назад, выйти за него замуж. Они уселись в столовой и занялись письмами с соболезнованиями и молитвенными карточками, которые поступили в дом за прошедшие после смерти Роуз недели. Мать заказала в типографии мемориальные карточки с фотографией очаровательной, счастливой Роуз, указанием ее имени, возраста и даты смерти и короткими молитвами под ними и на обороте. Карточки надлежало разослать, приложив к ним короткие записки, а то и письма к тем, кто приходил в дом. Мать Эйлиш разложила мемориальные карточки по трем стопкам. Первая содержала те, которые довольно будет положить в конверт и написать на нем имя и адрес, карточки второй требовали добавления записки или письма от нее, а карточки третьей – нескольких слов от Эйлиш. Ей смутно помнилось, что то же было проделано и после смерти отца, но тогда всю работу взяла на себя Роуз, сама она в ней не участвовала. Некоторые соболезнующие письма мать знала почти наизусть, кроме того, она составила список всех, кто приходил в дом, и теперь принялась медленно зачитывать его Эйлиш, отмечая имена людей, которые заглядывали сюда слишком часто, или слишком много шушукались, или сказали что-то обидное. Были еще ее жившие где-то за Бри кузины, которые притащили с собой соседей, неотесанную деревенщину, мать надеялась, что ни кузин, ни соседей этих ей больше никогда увидеть не доведется. Еще, сказала она, в тот вечер прикатили из Куш-Гэпа Дора Девере и ее сестра Статия и тараторили без умолку, рассказывали новости о людях, о которых никто из присутствовавших отродясь не слышал. Ну эти хоть молитвенные карточки оставили, сказала мать, придется послать им записку, поблагодарить за визит, но так, чтобы они опять сюда не примчались. Другое дело Нора Уэбстер, та пришла с мужем Майклом, который учил наших мальчиков в школе, милейшие люди, других таких во всем городе не сыщешь. Вот если бы они снова пришли, было бы хорошо, однако у них маленькие дети, так что навряд ли. Чтение списка продолжилось, и Эйлиш едва не прыскала, когда произносились имена людей, о которых она и думать забыла в Америке. А когда мать назвала жившую около Фолли старуху, не удержалась от вопроса: – Господи, так она еще ходит? Мать опечалилась и надела очки, чтобы найти засунутое ею куда-то письмо от капитана гольф-клуба, – капитан писал о том, каким ценным членом клуба была Роуз и как ее всем не хватает. А найдя, смерила Эйлиш строгим взглядом. Каждое письмо или записку, составленные Эйлиш, мать просматривала и нередко просила переписать или добавить в конце еще один абзац. В своих же письмах она старалась подчеркнуть (то же требовалось и от написанного Эйлиш), что, поскольку ее младшая дочь вернулась домой, в визитерах она больше не нуждается. Эйлиш удивляло, насколько по-разному, едва управившись с первым предложением или двумя, начинают выражать соболезнования авторы писем. Мать тоже старалась менять тон и содержание своих писем и записок, пыталась написать что-то, отвечающее характеру адресата. Однако дело шло медленно, и к окончанию первого дня Эйлиш так и не удалось ни выйти на улицу, ни уединиться. А выполнили они меньше половины работы. На следующий день Эйлиш усердно трудилась, не один раз повторив матери, что если они будут разговаривать или обсуждать каждое полученное ею письмо, то никогда со своей задачей не справятся. И тем не менее мать не только работала медленно, настояв на том, что большинство писем напишет она, а не Эйлиш, но и требовала, чтобы та просматривала каждое. И не могла удержаться от пространных комментариев относительно тех, кто ей писал, в том числе и людей, Эйлиш решительно не известных. Эйлиш несколько раз пыталась сменить тему, спрашивая у матери, не могут ли они как-нибудь отправиться вместе в Дублин или хотя бы взять да и съездить после полудня поездом в Уэксфорд. Мать отвечала: поживем – увидим, главное покончить с письмами и отправить их, тогда они смогут подняться в комнату Роуз и разобрать ее одежду. На второй день Эйлиш сказала матери за чаем, что если она не повидается с подругами, те почувствуют себя оскорбленными. А уж затронув эту тему решила отвоевать для себя свободный день, не переходить от производимого под бдительным и все более раздраженным присмотром матери сочинения писем и надписывания конвертов прямиком к копанию в одежде Роуз. – Я договорилась, чтобы венок нам доставили завтра, – сказала мать, – поэтому день мы проведем на кладбище. – Что же, хорошо, стало быть, увижусь с Аннетт и Нэнси завтрашним вечером, – ответила Эйлиш. – Знаешь, они заходили сюда, спрашивали, когда ты вернешься. Я от них отделалась, но если хочешь увидеть их, то пригласи обеих к нам. – Может, я это сейчас и сделаю? – согласилась Эйлиш. – Оставлю Нэнси записку, а уж она договорится с Аннетт. Нэнси все еще встречается с Джорджем? Она писала, что собирается помолвиться с ним. – Пусть она сама расскажет тебе все новости, – сказала мать и улыбнулась. – Джордж был бы хорошей партией, – сказала Эйлиш. – Он и красив к тому же. – Ох, не знаю, – сказала мать. – Они могут превратить ее в магазинную рабыню. Да и старая миссис Шеридан уж больно горда. Я бы к ней и подступиться не посмела. Выйдя из дома, Эйлиш мгновенно почувствовала облегчение, а поскольку вечер стоял прекрасный, теплый, она с удовольствием прошла бы и несколько миль. Она заметила, как попавшаяся навстречу женщина оглядела ее чулки, туфли, а следом и загорелую кожу, и, приближаясь к дому Нэнси, весело размышляла о том, что, наверное, выглядит на этих улицах разряженной. Она потрогала палец, на котором столь недолго носила обручальное кольцо, и пообещала себе этим же вечером, как только мать ляжет, написать Тони и решить, как поутру отослать письмо без ее ведома. А может, подумала она, лучше аккуратно и мягко посвятить мать в свою тайну – если, конечно, та не видела ее писем Роуз, – дать понять, что у нее есть в Америке особенно близкий друг. На следующий день они направились с венком на кладбище, и каждый из попадавшихся им по дороге знакомых останавливался, чтобы поговорить с ними. Все уверяли, что Эйлиш прекрасно выглядит, однако делали это в выражениях довольно сдержанных, ибо понимали – Эйлиш идет с матерью на могилу своей сестры. Только приближаясь по главной аллее кладбища к семейному участку, она в полной мере поняла, насколько ей страшно. И пожалела, что так часто раздражалась в последние дни на маму. Теперь они шли медленно, неся венок вместе. Несколько бывших на кладбище людей смотрели, как они подходят к могиле. Там лежал другой венок, почти высохший, мать Эйлиш убрала его и встала рядом с дочерью, глядя на надгробие. – Ну вот, Роуз, – сказала она, – Эйлиш пришла, она дома, мы принесли тебе свежие цветы.