Получив в понедельник утром записку с просьбой зайти в «Дэвис», Эйлиш решила, что ей хотят заплатить деньги. А придя туда, снова увидела ожидавшую ее Марию Гетинг. – Мистер Браун хочет поговорить с вами, – сказала Мария. – Я пойду посмотрю, свободен ли он. Мистер Браун был начальником Роуз, одним из владельцев завода. Эйлиш знала, что родом он из Шотландии, и часто видела его за рулем очень большого, сверкающего автомобиля. От нее не укрылось, с каким благоговением Мария произносит его имя. Вскоре Мария вернулась и сказала, что он готов принять Эйлиш немедленно. И провела ее по длинному коридору, который упирался в дверь кабинета мистера Брауна. Он сидел в высоком кожаном кресле за длинным столом. – Мисс Лейси, – произнес он, встав и перегнувшись через стол, чтобы пожать Эйлиш руку, – я написал вашей матери после смерти бедной Роуз, мы были ужасно огорчены, и я все думал, не зайти ли мне к ней. А недавно мне сообщили, что вы вернулись из Америки, – по словам Марии, вы получили там диплом по бухгалтерскому делу То есть по его американской системе, не так ли? Эйлиш ответила, что, на ее взгляд, американская и британская системы мало чем отличаются. – Я так и полагал, – сказал мистер Браун. – Как бы там ни было, Марии очень понравилась работа, которую вы проделали на прошлой неделе с зарплатами, – впрочем, удивляться тут, разумеется, нечему, вы же сестра Роуз. А Роуз была олицетворением эффективности, нам очень ее не хватает. – Она была для меня замечательным примером, – ответила Эйлиш. – Пока у нас не закончится горячая пора, – продолжал мистер Браун, – нам будет некогда думать о том, как организовать работу нашего офиса, ясно, однако, что мы нуждаемся и в бухгалтере, и в ком-то знакомом с системой долгосрочного начисления заработной платы. Пока же могу сказать, что мы будем рады, если вы сможете и дальше заниматься зарплатами как наша приходящая сотрудница. – Я скоро вернусь в Соединенные Штаты, – ответила Эйлиш. – Ну да, разумеется, – сказал мистер Браун. – Однако мы с вами еще поговорим перед тем, как вы примете окончательное решение. Эйлиш едва не сказала, что оно уже принято, но, поскольку из тона мистера Брауна следовало, что необходимости в дальнейшем обсуждении этой темы он не видит, решила, что и ответа ее мистер Браун не ждет. И потому просто встала. Он встал тоже, и проводил ее до двери, и попросил передать привет матери, и сдал Эйлиш на руки Марии Гетинг, которая вручила ей конверт с деньгами. В тот вечер Эйлиш отправилась, как и обещала, к Нэнси, чтобы просмотреть список приглашенных на свадебный завтрак гостей и определить вместе с ней, как рассадить их за столом. И с некоторым недоумением рассказала подруге о своем разговоре с мистером Брауном. – Два года назад, – сказала она, – он бы меня и увидеть не пожелал. Я знаю, Роуз спрашивала его, существует ли возможность дать мне работу, и он ответил: «Нет». Просто «нет» – и все. – Ну, с тех пор многое переменилось. – А Джим Фаррелл, похоже, считал два года назад в «Атенеуме», что ему следует игнорировать меня, хоть Джордж практически и попросил его потанцевать со мной. – Ты изменилась, – ответила Нэнси. – Выглядишь иначе. Стала совсем другой – не для тех, кто тебя знает, но для жителей города, которые могут судить о тебе только по внешности. – В чем же я изменилась? – Ты повзрослела, посерьезнела. Одежда на тебе американская. И впечатление ты производишь совершенно другое. Джим прохода нам не дает просьбами подыскать повод, чтобы пойти куда-нибудь вместе с тобой. Позже, когда Эйлиш с матерью пили перед сном чай, мать напомнила ей, что знала Фарреллов, хотя уже много лет как не была в их квартире над пабом. – Снаружи это незаметно, – сказала она, – однако квартира у них – одна из лучших в городе. Две ее комнаты даже соединены двустворчатыми дверями, и, помню, в те времена было много разговоров о том, какие у них хоромы. Я слышала, отец и мать Джима перебираются в Гленбриен, откуда родом ее родители, в дом, оставленный ей теткой. Отец его большой лошадник, поклонник скачек и собирается разводить там лошадей, так мне говорили. А квартира перейдет к Джиму. – Ему будет не хватать их, – сказала Эйлиш. – Они ведь работают в пабе, когда он куда-нибудь уезжает. – Ну, я думаю, все произойдет постепенно, без большой спешки, – ответила мать. Поднявшись к себе, Эйлиш обнаружила на кровати два письма от Тони и только тут почти с испугом вспомнила, что так и не написала ему. Закрыв дверь, она постояла посреди комнаты, глядя на надписанные рукой Тони конверты и думая о том, каким странно далеким кажется ей теперь все, что с ним связано. И не только это. Все, из чего состоял для нее Бруклин, казалось ей почти неосязаемым, утратившим какую-либо ценность, – ее комната в доме миссис Кео, например, экзамены, трамвай, которым она ездила из Бруклинского колледжа домой, танцы, квартира, где жил с родителями и тремя братьями Тони, торговый зал «Барточчис». Она перебирала все, словно пытаясь восстановить то, что еще несколько недель назад представлялось ей таким прочным, полным подробностей. Эйлиш переложила письма на комод, велев себе написать Тони завтра вечером, после возвращения из Дублина. Она расскажет ему о приготовлениях к свадьбе Нэнси, о нарядах, которые они с матерью купят. Может быть, даже о разговоре с мистером Брауном, о том, как она сказала ему, что собирается вернуться в Бруклин. Напишет так, точно еще не получила двух этих писем, а сейчас вскрывать их не будет, прочтет после того, как закончит свое письмо. Теперь осознание, что ей придется покинуть дом, снова ставший привычным, теплым, уютным, отправиться в Бруклин и долгое время не возвращаться сюда, пугало Эйлиш. Присаживаясь на край кровати, снимая туфли, ложась на спину, закидывая руки за голову, она все яснее понимала, что в последние дни старалась не думать об отъезде, о том, что ожидает ее в Америке. Время от времени мысли об этом возникали, вклинивались в сознание, но по большей части они не тревожили ее. Ей приходилось делать над собой усилие, чтобы вспомнить о своем замужестве, палящем зное Бруклина, ежедневной скуке торгового зала «Барточчис» и комнате в доме миссис Кео. Придется снова вести жизнь, которая ныне казалась ей тяжким испытанием, – чужие люди, чужой говор, чужие улицы. Она старалась думать о Тони как о любящем, утешительном спутнике жизни, но вместо этого видела кого-то, с кем соединилась, не зная, хочет она того или не хочет, человека, который, думала Эйлиш, вряд ли позволит ей забыть о природе их союза, о том, как он ждет ее возвращения. Незадолго до свадьбы Эйлиш провела половину дня в офисе «Дэвиса», а потом Джим Фаррелл забрал ее оттуда и повез в Уэксфорд – пообедать и посмотреть кино. На обратном пути он спросил, когда она собирается вернуться в Бруклин. И Эйлиш решила не называть ему точной даты. – Скорее всего, недели через две. – По тебе будут скучать здесь, – сказал он. – Мне очень трудно оставить маму одну, – ответила она. Джим примолк и заговорил снова, лишь когда они проезжали через Ойлгейт. – Мои родители скоро переедут в деревню. Мамины родом из Гленбриена, ее тетушка жила там и оставила ей свой дом, сейчас они приводят его в порядок. Эйлиш не стала говорить, что уже слышала об этом от своей матери. Не стоит Джиму знать, что они обсуждали условия, в которых он живет. – Так что в квартире над пабом я останусь один. Она собралась было спросить, в шутку, умеет ли он готовить, но вовремя сообразила, что Джим может счесть такой вопрос наводящим. – Ты бы зашла к нам как-нибудь вечером выпить чаю, – продолжал он. – Родители будут рады знакомству с тобой. – Спасибо, – сказала Эйлиш. – Устроим это после свадьбы. Решено было, что после церемонии в кафедральном соборе Эннискорти Джим отвезет Эйлиш с матерью, Аннетт О’Брайен и ее младшей сестрой Кармель на свадебный завтрак в Уэксфорд. В то утро обитательницы дома на Фрайэри-стрит встали рано, мать принесла в спальню Эйлиш чашку чая и сказала, что день нынче пасмурный, однако она надеется, что обойдется без дождя. Одежду они приготовили с вечера. Костюм, который Эйлиш купила в дублинском «Арноттсе», пришлось слегка перешить – юбка и рукава оказались длинноваты. Костюм был ярко-красный, под него она надела белую хлопковую блузку, а также привезенные из Америки красноватого оттенка чулки и красные туфли. Завершала наряд белая сумочка. Мать собиралась облачиться в купленный в «Суицерсе» серый твидовый костюм. Она жалела, что придется удовлетвориться простыми туфлями без каблуков, – теперь ноги ее после долгой ходьбы или от жары распухали и ныли. Под костюм она решила надеть серую шелковую блузку Роуз – не только потому, сказала мать, что Роуз эту блузку любила, а просто ей будет приятно пойти на свадьбу Нэнси в чем-то из вещей старшей дочери. Заранее было условлено, что, если польет дождь, Джим заедет за ними и отвезет в собор, а если дождя не случится, встретится с ними там. Эйлиш написала пару писем Тони и получила от него очередное, с рассказом о том, как он, Морис и Лоренс ездили на Лонг-Айленд, чтобы осмотреть купленную землю и разбить ее на пять участков. Ходят упорные слухи, написал он, что водопровод и электричество туда протянут уже скоро и обойдутся они недорого. Эйлиш сложила письмо и сунула его в ящик комода, где лежали другие послания Тони, а с ними и фотографии, сделанные на берегу в Куше, что отдала ей Нэнси. Она постояла, глядя на себя и Джима, – какими они кажутся счастливыми: он, обвивший руками ее шею и улыбающийся в камеру, она, откинувшая голову назад, улыбающаяся так, точно нет у нее на свете ни единой заботы. Что ей делать с этими фотографиями, Эйлиш не знала. Мать все поглядывала в окно – как там погода? – и Эйлиш понимала, что она надеется на дождь, ей больше всего на свете хочется, чтобы Джим Фаррелл заехал за ней и дочерью и подвез их до собора, пусть он и совсем недалеко. Этот день, свадебный, был одним из тех, когда соседи могли свободно и открыто выйти из своих дверей, и посмотреть на принарядившихся Эйлиш и ее мать, и пожелать им приятного дня. Некоторые из них, думала Эйлиш, уже знают, что она встречается с Джимом Фарреллом, и видят в нем то же, что и мама, – отменный улов, молодого человека, который владеет в городе собственным бизнесом. Если она окажется избранницей Джима Фаррелла, для мамы это будет лучшим из всего, что случилось после возвращения дочери домой. Когда в оконное стекло ударили первые капли, лицо матери засветилось от неприкрытой радости. – Рисковать не стоит, – сказала она. – Боюсь, как только мы дойдем до Рыночной площади, как раз и ливанет. И твоя блузка из белой станет красной. Следующие полчаса мать не отходила от окна – вдруг дождь прекратится или Джим Фаррелл приедет раньше обещанного. Эйлиш ждала на кухне, предварительно убедившись, что к появлению Джима все готово. Мать зашла туда только раз – сказать, что они проведут его в гостиную, однако Эйлиш настояла на том, что им следует быть готовыми уехать, едва покажется машина Джима. Кончилось тем, что она присоединилась к караулившей у окна матери. Подъехав, Джим открыл водительскую дверцу и выскочил из нее с зонтом в руке. Эйлиш с матерью торопливо вышли в прихожую. Дверь открыла мать. – Насчет времени не волнуйтесь, – сказал Джим. – Я высажу вас прямо перед собором, а сам поеду на парковку. Думаю, времени у нас более чем достаточно. – Я собиралась предложить вам чашку чая, – сказала мать Эйлиш. – Как раз на нее-то времени и нет, – улыбнулся Джим. Он был в светлом костюме, голубой рубашке с галстуком в голубую же полоску и светло-коричневых полуботинках. – Знаете, по-моему, это настоящий ливень, – сказала мать, направляясь к машине. Ближайшая их соседка Мэгс Лоутон вышла на крыльцо и помахала им рукой. Эйлиш стояла у двери, ожидая возвращения Джима с зонтом, но в ответ не махала, не желая подстрекать Мэгс к каким-либо комментариям. А закрывая дверь и поворачиваясь к машине, увидела, как открылись двери еще двух домов, и поняла, что, к вящему удовольствию матери, по окрестным домам скоро распространятся рассказы о том, как Эйлиш и ее мать, разодетых, увез в своей машине Джим Фаррелл. – Джим – настоящий джентльмен, – сказала мать, когда они входили в собор. Мать, заметила Эйлиш, шла медленно, лицо ее выражало гордость и достоинство, она не поглядывала вправо-влево, хорошо сознавая, что за ней наблюдают, и наслаждаясь представлением, которое устроили в церкви она и дочь, – а вскоре к ним еще и Джим Фаррелл присоединится. Впрочем, представление это было ничем в сравнении с тем, какое устроила Нэнси, медленно плывшая в фате и длинном белом платье, под руку с отцом, к Джорджу, который ожидал ее у алтаря. Началась служба, прихожане сели, и Эйлиш, сидя рядом с Джимом, снова поймала себя на мысли, посетившей ее ранним утром, когда она, проснувшись, лежала в постели. Она спрашивала себя, что станет делать, если Джим попросит ее выйти за него замуж. Мысль эта по большей части представлялась Эйлиш нелепой; она и Джим недостаточно знали друг дружку, а значит, предложение он сделает ей навряд ли. А кроме того, Эйлиш понимала: необходимо предпринять все возможное, чтобы не подтолкнуть его к этому, потому что чем же она может ему ответить? Только отказом. И все-таки она никак не могла удержаться от раздумий о том, что произойдет, если ей придется написать Тони: наш брак был ошибкой. Легко ли получить развод? И сможет ли она сказать Джиму, что, живя в Бруклине, позволила себе такое неблагоразумие? В ее родном городе из людей разведенных знали разве что Элизабет Тейлор да, может быть, еще нескольких кинозвезд. Возможно, ей удастся объяснить Джиму, как получилось, что она вышла замуж, однако он провел всю жизнь здесь, в этом городе. Безгрешность и воспитанность Джима, делавшие его общество таким приятным, на самом деле оборачивались ограниченностью, особенно по отношению к чему-то столь неслыханному, неприемлемому и далекому от его опыта, как развод. Самое лучшее, думала Эйлиш, выбросить все это из головы, но сейчас, во время церемонии, ей трудно было не воображать, как она стоит вон там, у алтаря, как братья съезжаются на ее свадьбу, а мать радуется тому, что дочь будет жить в хорошем доме всего в нескольких кварталах от нее. За день до этого, вернувшись домой после причастия, Эйлиш попробовала помолиться и обнаружила, что ответ, о котором она собиралась просить в молитве, ей, строго говоря, известен. А состоял он в том, что никакого ответа не существует и что бы она теперь ни сделала, все окажется неправильным. Эйлиш представила себе встречу Тони и Джима – как они стоят лицом к лицу, улыбающиеся, сердечные, дружелюбные, добродушные, Джим чуть менее страстный, чем Тони, не такой занятный и любознательный, но более самостоятельный и уверенный в своем месте под солнцем. А еще она думала о сидящей рядом с ней матери, о том, что приезд дочери смягчил для нее потрясение и пустоту, порожденные смертью Роуз. И вдруг увидела во всех троих – в Тони, Джиме, маме – людей, которым она может лишь навредить, ни в чем не повинных людей, купающихся в свете и ясности, и себя, кружащую вокруг них, темную, ненадежную. Когда Нэнси и Джордж направились по проходу к дверям собора, Эйлиш думала, что не пожалела бы ничего, лишь бы оказаться на стороне всего благого, надежного и невинного, лишь бы знать – она может продолжать жить, не наделав пагубных глупостей. Какое бы решение я ни приняла, думала Эйлиш, мне не удастся избежать последствий того, что я сделала или могу сделать сейчас. А уже идя с Джимом и матерью по проходу, чтобы поздравить новобрачных, которые стояли у собора под посветлевшим небом, она ощутила уверенность, что больше не любит Тони. Он начал казаться ей частью сна, от которого она резко пробудилась какое-то время назад, теперь она бодрствует, и само существование Тони, некогда столь осязаемое, утратило для нее и явственность, и форму. Он обратился всего лишь в тень на границе дня и ночи. Все выстроились на ступеньках собора, чтобы сфотографироваться, и тут солнце засияло вовсю, и немало людей подошло, чтобы посмотреть на новобрачных, готовых отправиться в Уэксфорд на большом прокатном автомобиле, украшенном лентами. Во время свадебного завтрака по одну руку Эйлиш сидел Джим Фаррелл, а по другую – брат Джорджа, который приехал на свадьбу из Англии. Мать все поглядывала на Эйлиш любовно и осторожно. Ей казалось почти смешным, что, отправляя в рот кусочек еды, мать всякий раз бросает на нее взгляд, словно проверяя, здесь ли еще ее дочь, по-прежнему ли Джим Фаррелл сидит справа от нее, приятно ли они проводят время. А вот мать Джорджа Шеридана выглядела навроде старой герцогини, у которой ничего, кроме большой шляпы, кое-каких древних драгоценностей и превеликого самоуважения, не осталось. Попозже, когда отзвучали речи и фотографы запечатлели новоиспеченных мужа и жену, а затем новобрачную с ее семьей и новобрачного с его, к Эйлиш подошла мать и шепотом сообщила что нашла человека, который подвезет ее и девушек О’Брайен до Эннискорти. Тон у нее был при этом заговорщицкий и немного слишком довольный. Эйлиш сообразила – Джим Фаррелл решит, что мать нарочно все подстроила, а сама она не сможет убедить его в своей непричастности к этой затее. Когда же они вместе смотрели, как отъезжает под приветственные возгласы машина с молодыми супругами, к ней и Джиму подошла мать Нэнси, пребывавшая в самом счастливом расположении духа, чему немало способствовали, подумала Эйлиш, несколько стаканчиков хереса и бокалов вина и шампанского. – Ну что, Джим, – сказала миссис Бирн, – я тут не единственная, кто говорит, что в следующий раз все мы соберемся на твоем празднике. А тебе, Эйлиш, Нэнси, когда она вернется домой, сможет дать немало полезных советов. И она засмеялась, словно заквохтала, что показалось Эйлиш совершенно неуместным. Эйлиш огляделась по сторонам, желая убедиться, что они ничьего внимания не привлекли. Джим Фаррелл холодно смотрел на миссис Бирн. – Мы и не думали никогда, – продолжала та, – что Нэнси станет миссис Шеридан, а еще я слышала, Эйлиш, что Фарреллы переезжают в Гленбриен. – На лице миссис Бирн появилось выражение слащавой вкрадчивости. Может мне стоит извиниться, подумала Эйлиш, и сбежать в дамскую уборную, чтобы не слушать ее и дальше? Но тогда придется оставить наедине с ней бедного Джима. – Мы с Джимом обещали показать моей маме, где стоит машина, – торопливо произнесла она и подергала Джима за рукав пиджака. – Мы с Джимом! – вскричала миссис Бирн голосом женщины с городской окраины, возвращающейся субботней ночью в свой дом. – Вы ее слышите? Мы с Джимом! О, теперь уж недолго нам ждать великого дня, а как обрадуется ваша матушка, Эйлиш. Когда она принесла нам на днях свадебный подарок, то сказала, что будет в восторге, да и как ей в восторге-то не быть? – Нам пора, миссис Бирн, – сказала Эйлиш. – Извините нас, ладно?