— Мне действительно очень жаль, — сказал майор Крамаренко им вслед, — что обстоятельства развели нас по разные стороны… Олег и Ояр, не попрощавшись, ушли. Крамаренко хмуро отложил нож и вилку. Он больше не мог изображать бесстрастность. На пригорке поселкового кладбища у свежего могильного холмика стояли четверо: три офицера в милицейской форме и высокая костистая женщина в простеньком платье и жакете. Офицеры достали пистолеты и, по команде старшего, майора, трижды выстрелили в воздух. — Спасибо вам, Олег Семёнович, что помогли похоронить Серёжу на нашем кладбище, — старательно выговаривая русские слова, обратилась женщина к майору. — Да не за что, Велта. — Есть за что, — упрямо повторила женщина. — Я теперь смогу ухаживать за могилкой, а когда он подрастёт, я приведу его сюда и скажу: вот здесь похоронен твой отец! — Кто подрастёт? — Олег, Ояр и Женька ошарашенно уставились на Велту. — Он, — женщина осторожно погладила свой живот, и её некрасивое лицо озарилось печальной, но счастливой улыбкой. Выродки Хмурым осенним вечером по пустырю, поросшему редким кустарником, брели трое молодых парней. Старшему из них — белобрысому крепышу — было на вид лет семнадцать. Лицо его можно было бы признать даже красивым, если бы не недоброе, змеиное выражение глубоко посаженных серых глаз. Старшим он был отнюдь не по возрасту, но во всех его повадках ощущалось превосходство над остальными членами маленькой компании. Он привык помыкать ими и не прощал ни малейшего ослушания. Второй парень — чуть повыше ростом, рыхлый, со слегка дебильным выражением лица — был ровесником первого, но подчинялся ему беспрекословно. Замыкал шествие невысокий худенький парнишка лет шестнадцати, смуглолицый, в бегающих глазках которого проскальзывали страх и затравленность. Он нёс на плече лопату и изредка бросал испуганный взгляд на старшего. Большой пустырь находился на берегу реки, примыкая к рыбному порту. От жилого массива его отделяла полузаброшенная тополиная аллея, заросшая неухоженным кустарником. На берегу ржавел старый рыболовецкий сейнер, который когда-то вытащили для отправки на металлолом. Прежде его нужно было порезать на куски автогеном, однако сил и средств на это, видимо, не нашлось. Так и валялась годами на берегу эта старая, ржавая махина, возле которой со временем стали ошиваться разные тёмные личности. Здесь, вдали от посторонних глаз, они устраивали попойки, которые нередко заканчивались кровавыми разборками. Милиции эта криминогенная точка была, конечно же, известна и даже входила в маршрут патрулирования. Летом пешие наряды довольно часто заглядывали на пустырь — но кто полезет сюда в осеннюю распутицу, чтобы измазаться в грязи или, ещё хуже, подвернуть себе ногу в какой-нибудь рытвине. Старшему всё это было хорошо известно, поэтому он вёл сюда свою компанию спокойно, не опасаясь кого-либо встретить. Около сейнера находилось кострище с остатками золы и непрогоревших поленьев. Вокруг кострища расставлены ящики, которые, по неписаному закону собиравшейся здесь шантрапы, нельзя было использовать в качестве топлива — слишком издалека приходилось их сюда таскать. Но «старшему» было откровенно наплевать на эти «законы». Он сломал один ящик на дрова и разжёг костёр, потом ловко и быстро, подсвечивая себе фонариком, осмотрел сейнер, чтобы убедиться в его «необитаемости». Все трое уселись вокруг костра. — Давай! — скомандовал Старший. Дебил достал из внутреннего кармана куртки бутылку водки и услужливо протянул её Старшему. Тот ловким движением свинтил пробку и сделал большой глоток из горлышка. Дебил протянул ему кусок колбасы и краюху хлеба. Старший закусил и, ещё раз глотнув из бутылки, передал её и остатки пищи Дебилу. Тот, одним глотком уполовинив водку, доел объедки и сунул бутылку, в которой ещё оставалось не менее трети, в руки Младшему. — А закусить нечем? — жалобно заныл тот. — Пей! Мужик ты или нет? — захохотал Старший. — Хочешь жрать — землёй закусывай! Дебил подобострастно хихикнул. Младший, морщась, допил водку. — Всё, хватит рассиживаться! Иди, копай, — Старший сунул ему в руки лопату. — А может, не надо? — испуганно прошептал Младший. — Копать, мудак! — рявкнул Старший, подкрепив свои слова зуботычиной. — Где копать? — захныкал Младший, утирая разбитые губы. — За бугром, баран, чтобы от костра не было видно! Младший, волоча за собой лопату, поплёлся к бугру, находившемуся метрах в двадцати от костра. Вскоре оттуда донеслось характерное «чавканье» лопаты, роющей влажный, ослизлый грунт. Старший и Дебил закурили. Минут через пятнадцать к костру подошёл Младший, весь измазанный грязью. — Я устал, я больше не могу, — жалобно захныкал он. — Иди, смени этого дохляка! — бросил Старший Дебилу. Тот послушно встал, направился к яме и принялся копать дальше. Работал он размеренно, словно не чувствуя усталости. — Молодец! — похвалил его Старший. — Только давай быстрее — осталось не больше часа времени. Старший посмотрел на Младшего. То ли от страха, то ли от выпитого (много ли надо этому тщедушному сопляку?), но тот трясся в ознобе. — Не бзди, задрота! — Старший сунул Младшему сигарету. — Не трясись. Сегодня я из тебя мужика буду делать! Младший в ответ лишь испуганно закивал головой. Минут через сорок к костру вернулся Дебил. — Всё, — буркнул он, протянув к огню озябшие руки, — там уже по грудь… Старший раздал всем по сигарете. Молча закурили. Минут через двадцать послышались шаги — кто-то шёл по направлению к костру. Младший затрясся ещё сильнее. — Глохни, сучок! — Старший влепил ему затрещину… …Старший следователь по особо важным делам майор милиции Островецкий сидел в своём кабинете и машинально перелистывал страницы уголовного дела по шайке квартирных воров. Нужно было приступать к составлению обвинительного заключения, но Олег медлил. Следствие по делу, собственно, было закончено ещё месяц назад, но тогда он не успел написать «обвиниловку» — на него повесили раскрытие убийства полковника Митрофанова[30], потом произошёл августовский путч… В стремительном водовороте этих событий было как-то не до «квартирщиков». Теперь же, когда всё устаканилось, можно было бы спокойно завершить это дело, но что-то мешало, не давало покоя. Олег достал лист ватмана с шахматной таблицей по делу, в которой наглядно был обозначен весь расклад: эпизоды, состав участников по каждому из них, следственные мероприятия… Островецкий знал эту таблицу наизусть, но всё равно углубился в её изучение. Таблица имела почти законченный вид: двадцать два эпизода преступной деятельности, четыре фигуранта, в том или ином сочетании постоянно участвовавших в кражах. Однако был ещё и пятый — некто Карлис Крауклис, по кличке Художник, который напрочь выпадал из общей картины. Он участвовал лишь в последнем эпизоде — краже из дома Мары Крумини, совершённой на пару с лидером группы Гвидо Сескисом по кличке Хорёк. Сескис получил свою кличку не только потому, что его фамилия в переводе означала «хорёк». Он и был похож на хорька — хитрый, подлый, беспринципный. На следствии он вёл себя нагло, вызывающе, игнорируя очевидные факты и улики. Трое его подельников: Гулбис, Юркевиц и Рогис, молодые парни двадцати двух — двадцати трёх лет от роду, во всём сознались и сотрудничали со следствием, обоснованно рассчитывая заслужить снисхождение, но Хорёк, движимый глупой блатной романтикой, решил изображать из себя крутого уголовника. Однако, будучи ранее не судимым и не имея опыта «общения» со следственными органами, делал это неудачно. Опытный уголовник обычно отпирается до определённого предела, но под давлением улик либо признаётся, либо уходит в «несознанку» — вообще перестаёт давать показания. Естественно, если он признается, то только в том, что ему доказано, но нести околесицу опытный урка не станет — глупо и бессмысленно. Зачем понапрасну раздражать следователя? Хорёк же плёл разные небылицы, на которые, тем не менее, нужно было как-то реагировать, пока Олег не сказал ему: — У тебя есть право молчать — вот и молчи! Всё, что надо — я тебе и так докажу! После этого Хорёк немного утих, перестал нести чепуху, но и показаний не давал. Ему было двадцать четыре года, и в своей кодле он был самым «авторитетным» товарищем. Как и на какой почве Художник мог с ним сойтись, Олегу было неясно. Ранее они вроде бы не пересекались, Художнику вообще тридцать два года, он намного старше остальных участников группы. Ну пьяница, ну развёлся на этой почве с женой и потерял работу оформителя в комбинате бытового обслуживания — отсюда и кличка Художник — но ведь не вор! За свои тридцать два года он ни разу не попадал в поле зрения милиции. Нет, что-то здесь не то. Художника взял Ояр Долгоногов, притащил пьяного прямо от винно-водочного магазина. Когда Художник маленько протрезвел, ему устроили опознание — двое мальчишек видели, как он вместе с Хорьком тащил битком набитые чемоданы от дома Мары Крумини. На очной ставке мальчишки подтвердили, что именно он из-за забора, огораживающего участок Мары, подавал Хорьку чемоданы, а затем они вдвоём потащили эти чемоданы к автобусной остановке. При обыске в квартире Художника были обнаружены шесть серебряных чайных ложечек довоенной работы с черенками в виде животных и птиц, выполненных из бордового перламутра. На каждой были инициалы: «КК». Мара Круминя опознала эти ложечки как свои и показала, что они достались ей от покойного отца — Кристапа Круминьша, который и изобразил на них свои инициалы. Таким образом, Художник был обложен уликами «по самое не могу», но, вопреки логике, не признавал себя виновным и лишь, мотая головой, тупо твердил: — Я ничего не крал. Положение ещё усугублялось тем, что Художник вообще не давал никаких пояснений по этому эпизоду, заявив, что не помнит ничего подобного. Олег отодвинул от себя «шахматку» и набрал на телефоне номер Ояра. — Внимательно… — раздалось в трубке вместо приветствия. Старший оперуполномоченный уголовного розыска капитан милиции Долгоногов был в своём репертуаре. — Уважаемый Ояр Петрович, — в тон ему начал Олег, — а не соблаговолите ли Вы заглянуть ко мне в кабинет? — Не соблаговолю, досточтимый Олег Семёнович, — Ояр продолжал ёрничать. — По высочайшему соизволению моего непосредственного начальника — Владимира Ивановича Шестакова — я разбираю ДОРы[31], в коих, по его мнению, «конь не валялся». — И ты думаешь, что меня это очень возбудило? Твои ДОРы, вместе с конями, обождут! Дуй сюда! — Олег положил трубку и включил электрический чайник. Через пять минут дверь в кабинет отворилась, и на пороге, чуть пригибаясь, чтобы не задеть головой косяк, возник Ояр Долгоногов. — Что изволите, Ваше Высокоблагородие? — под шутливой маской Ояр весьма неумело пытался скрыть раздражение. Он уселся на стул, стоящий напротив стола Олега, и вытянул свои длиннющие ноги, перегородив ими проход. Руки при этом Ояр скрестил на животе. Вся его огромная фигура выражала крайнюю степень недовольства. Олег, нимало не смущённый этой демонстрацией, налил в большую эмалированную кружку крепкого чая, бросил туда семь или восемь кусочков рафинада и сунул кружку прямо в руки Ояру. Кружка была горячей, и тот сразу же перехватил её за ручку. — Хам! — поморщился Ояр. — И Вам не хворать! — спокойно парировал Олег. — Попей вот настоящего чайку, а не того пойла, которое ты привык хлебать. — Олег, я пришёл сюда не чаи распивать. У меня дел — во! — Ояр чиркнул себя ребром ладони по горлу. — Говори, чего звал? — Пей и слушай! Я сейчас заканчиваю дело «домушников». Надо писать «обвиниловку»… — Ну и что тебе там не ясно? — Ояр, а тебе при воспоминании о Карлисе Крауклисе не икается? — Мне, — Ояр сделал ударение на этом слове, — не икается! Я так и знал, что ты опять к чему-нибудь прицепишься. Ну, что тебя опять не устраивает? — Да не укладывается у меня Художник в схему этого преступления… — Ну, так уложи! — Шутки у тебя идиотские! Да, он пьяница, опустившийся человек, но ведь не вор же. За всю свою жизнь он ни разу не попадал в поле нашего зрения. — Всё когда-нибудь случается впервые. Ты же сам сказал: пьяница, опустившийся человек… Мало ли у тебя было случаев, когда пьющий человек, изначально вроде бы и неплохой, постепенно деградировал бы и, в конце концов, преступал бы грань и совершал преступления? Пруд пруди… — По-моему, не тот случай. А разница в возрасте? Да и по характеру, по воспитанию Художник совершенно выпадает из этой шоблы. — Не убедил. А хочешь, я тебе расскажу, как всё было? Хорьку нужна была помощь, чтобы «поставить хату»[32]. Мысль возникла спонтанно, вот он и нашёл у винно-водочного первого же попавшегося алкаша — Художника — и предложил ему дело. А тот, будучи пьяным, согласился, чтобы было на что продолжить. Нет, может, по трезвяку он бы и не пошёл, а так… Ну, как тебе такой расклад? — А между прочим, пальчиков Художника ни в доме, ни на окне, через которое было совершено проникновение, нет. Хорька — сколько угодно, а Художника — нет!