Жигмонд сделал глубокий вдох, бросил недокуренную сигарету на проезжую часть и пошел за девушкой. – Что на ней было? – спросила Кристина, когда Гордон ее догнал. Он рассказал. – А ногти? Руки? Гордон начал вспоминать: руки у девушки были ухоженными, ногти аккуратно подстрижены. – А волосы? Тут репортер попал впросак: он думал, что Кристина спросила про прическу, но нет. – Я имею в виду: жирные, растрепанные, крашеные? – Нет. – Гордон покачал головой. Девушка продолжила допрос, мужчина терпеливо отвечал, если знал, что говорить. – Вы вообще хоть что-нибудь замечаете? – взглянула на него Кристина, когда они дошли до пересечения улицы Вешшелени и кольцевого проспекта Елизаветы. – Из вас вышел бы никудышный детектив. Гордон не проронил ни слова, пока они не оказались на улице Надьдиофа. Он повернул у второго дома справа и остановился. – Ее нашли здесь, – показал он Кристине. Над ними открылось окно. – Манци! Домой, кому сказал! – раздался пьяный крик. – Все еще не хотите знать, как здесь оказалась проститутка-еврейка? – Кристина устремила на Гордона пристальный взгляд. – К слову, вы сами-то видели проституток-евреек? Если хотите знать мое мнение, важно не то, как она умерла, а почему девушка из порядочной еврейской семьи пошла в проститутки. Глава 3 Утром Гордон встал, стараясь не шуметь, потому что Кристина еще спала. Он аккуратно побрился, достал из шкафа чистую рубашку, на каждом шагу проверяя, как бы случайно не наступить на скрипучую половицу. Сон у девушки был, как всегда, крепким, но мужчина не хотел рисковать. На кухне он выдвинул стул из-за стола и сел. Взял банку варенья, которую Кристина захватила с собой вчера, снял целлофан и опустил ложку в банку. Он был готов к худшему. Мор часто портил варенье, вкусным оно получалось крайне редко. Но на этот раз содержимое банки оказалось на редкость съедобным. Только Гордон не мог понять, из чего оно было сделано, а вкус был приятный. Кажется, яблоко и крыжовник. Либо айва и шиповник. А может, айва и ревень. Или старик по-своему приготовил персик. Гордон пожал плечами и доковырял остатки. В гостиной он взял с кресла пиджак, на минуту остановился перед зеркалом в прихожей, поправил шляпу и закрыл за собой дверь. Дворник подметал тротуар у ворот. – Доброе утро, господин репортер! – поздоровался он, расплываясь в улыбке. – И вам того же, Иванчик, – кивнул Гордон и пошел в сторону улицы Надьмезё. На проспекте Императора Вильгельма можно сесть на трамвай, завтракать в «Аббации» ему все равно не хотелось. В табачном киоске Гордон купил газету «Восемь часов», сел на трамвай, сделал пересадку на площади Аппони и уже в половине девятого был в редакции, где вовсю кипела работа. Почти все пишущие машинки были заняты, сотрудники лихорадочно печатали. Гордон осмотрел помещение и поднялся этажом выше, в редакцию газеты «Венгрия». Здесь происходило то же самое. На входе сидел секретарь, который всегда все про всех знал. – Репортер господин Фогель? – Мужчина лет пятидесяти, в полурасcтегнутом пиджаке, поднял взгляд на Гордона из-за своего крошечного письменного столика. – Прошу прощения, любезнейший, даже если умрет сам папа римский или архиепископ-примас Венгрии, господин Фогель все равно будет начинать свой день с теплой бриоши и черного кофе в кофейне «Нью-Йорк». Он не завтракал там только один раз. Когда румыны захватили Будапешт. Да и то не потому, что кофейня была закрыта, знаете ли. А потому что у него не было аппетита, так он сказал. Йенё Фогель уже доел свою бриошь и читал вчерашние французские газеты, попивая кофе. Гордон выдвинул стул и присел рядом. – Скажите, Гордон, вас сильно тревожит гражданская война в Испании и положение абиссинцев? – Фогель опустил газету «Фигаро» на стол. – По отдельности или вместе? – Вместе. – Ни капельки. – А по отдельности? – Зачем мне тревожиться? – ответил вопросом на вопрос Гордон. – Муссолини зачем-то понадобилась Абиссиния, и он ее получит. А если испанцы захотят друг друга поубивать, с моей стороны могут быть только возражения нравственного характера. Потому что я уж наверняка ничем не могу помочь.[6] Фогель нахмурил брови, надвинул на лоб очки в проволочной оправе, затем принялся дергать мясистое ухо. – Вы ведь пришли не положение абиссинцев обсуждать, – произнес Фогель. – Нет, – ответил Гордон. – Вы хорошо знаете любовную жизнь Будапешта, Фогель. – Допустим. – Репортер с недоверием посмотрел на Гордона. – Я кое-кого ищу. – А кто не ищет? – И даже не одного человека, а двоих. Фогель сложил руки на упитанном животе и неподвижно, равнодушно выслушал описание мертвой девушки. – Такую не знаю, – покачал он головой. Гордон ничуть не удивился и продолжил: – Кто делает фотографии обнаженных девушек? – Зачем вам это? – Потому что я видела ее на такой фотографии. – Кто вам эта проститутка? – Никто. – Тогда зачем она вам? – Потому что этого мало для статьи. Вы читали «Восемь часов»? Фогель медленно кивнул. – Там о ней тоже писали. Я был на месте преступления, но этого мало. Хватит в лучшем случае на половину колонки на седьмой странице. – А вы хотите попасть на вторую? – Или на первую. – Или на первую, – покачал головой Фогель. – Передовица – это передовица. – Ну, так?.. – Я вас слушаю, – ответил тучный репортер. Проволочные дужки очков совсем разошлись у него на голове. Гордон вздохнул. – На следующей неделе я пойду к Геллерту, чтобы обсудить дело Роны. – А потом расскажете мне. Гордон на мгновение замолчал. – Расскажу, – наконец сказал он. Фогель подозвал официанта, заказал кофе и коньяк. – Хотите кофе? – спросил он. – Да, черный, – ответил Гордон. – Немногие делают такие фотографии, – начал Фогель, – и, судя по тому, что вы мне рассказали, возможен только один вариант. – Я вас слушаю. – Грязный похотливый старикашка, каких свет не видывал. – Боюсь, этого маловато, – заметил Гордон.