И пятое, сама простота: «Позвони мне!» Холли идет в ванную, открывает косметичку, принимает таблетку аспирина. Встает на колени, ставит локти на край ванны, складывает ладони. – Господи, это Холли. Сейчас мне нужно позвонить матери. Помоги мне помнить о том, что я должна постоять за себя, без злобы, не ругаясь и не ввязываясь в спор. Помоги мне закончить еще один день без курения. Мне недостает сигарет, особенно в такие моменты. Мне недостает Билла, но я рада, что в моей жизни есть Джером и Барбара. И Пит тоже, хотя иногда до него так медленно доходит. – Она уже встает, но вновь опускается на колени. – Мне также недостает Ральфа, и я надеюсь, что он славно проводит время в отпуске, с женой и сыном. В надежде, что молитва ей поможет, Холли звонит матери. Говорит главным образом Шарлотта, ее очень злит, что Холли не рассказывает, где она, что делает и когда вернется. Под злостью Холли ощущает страх, потому что ей, Холли, удалось выскользнуть из-под пяты Шарлотты. У нее теперь своя жизнь. А этого не должно было случиться. – Что бы ты ни делала, ты должна вернуться к выходным, – чеканит Шарлотта. – К Генри мы должны поехать вместе. Мы – его семья. Все, что у него есть. – Возможно, у меня не получится, мама. – Почему? Я хочу знать почему! – Потому что… – Потому что я веду расследование. Так сказал бы Билл. – Потому что я работаю. Шарлотта начинает плакать. Последние пять лет это было ее крайним средством, к которому она прибегала, чтобы прижать Холли к ногтю. Оно больше не срабатывает, но Шарлотта продолжает им пользоваться, и это причиняет Холли боль. – Я люблю тебя, мама, – говорит она и заканчивает разговор. Это правда? Да. Ушла симпатия, а любовь без симпатии – цепь с наручниками на концах. Может ли она порвать цепь? Обрубить наручник? Вероятно. Она многократно обсуждала такую возможность с Элли Уинтерс, особенно после того, как мать сказала ей – с гордостью, – что голосовала за Дональда Трампа (о-о-о-о). Сделает ли она это? Не теперь. Может, никогда. Когда Холли росла, Шарлотта Гибни вдалбливала ей, терпеливо, вероятно, даже из добрых побуждений, что она неразумная, беспомощная, незадачливая, несерьезная. Что она – никто. Холли верила ей. Пока не встретила Билла Ходжеса, который полагал, что она – кто-то. Теперь у нее была своя жизнь, по большей части счастливая. Но если бы она порвала с матерью, ее жизнь стала бы менее полной. Я этого не хочу, думает Холли, сидя на кровати в номере «Эмбасси сьютс». Я там уже побывала. – И заполучила футболку, – добавляет она. Она берет колу из мини-бара (черт с ним, с кофеином). Потом включает диктофон и продолжает аудиоотчет для Ральфа. Как и молитва Господу, в существование которого она верит не до конца, отчет прочищает ей голову, и, закончив, она знает, что делать дальше. 14 Из аудиоотчета Холли Гибни детективу Ральфу Андерсону: Отсюда и дальше, Ральф, я постараюсь пересказать тебе мой разговор с Дэном и Брэдом Беллами, пока он свеж в памяти. Он будет точен не на сто процентов, но близко к этому. Мне следовало просто записать наш разговор, но такой мысли у меня не возникло. В этой работе мне нужно еще многому научиться. Остается надеяться, что у меня будет такой шанс. Я видела, что мистер Белл, старший мистер Белл, хочет продолжать, но после того, как прекратилось действие виски, он уже не мог. Сказал, что ему нужно лечь и отдохнуть. Последнее, что он сказал Брэду, касалось аудиозаписей. Тогда я не поняла. Теперь понимаю. Внук укатил деда в его спальню, но сначала дал мне айпад и открыл фотогалерею. Я просмотрела фотографии, пока его не было, потом снова просмотрела и продолжала смотреть, когда Брэд вернулся. Семнадцать фотографий, все сделаны с видео, выложенных в Сети, на всех – Чет Ондовски в его разных… [Пауза.] В его разных инкарнациях, как, я полагаю, ты скажешь. И восемнадцатая. Филипа Хэннигэна около ночного клуба «Пульс» четыре года назад. Никаких усов, светлые волосы вместо темных, моложе, чем Джордж в поддельной униформе водителя службы доставки на фотографии с камеры наблюдения, но это был он, вне всяких сомнений. То же лицо, проглядывающее изнутри. То же лисье лицо. Но не такое, как у Ондовски. Совершенно не такое. Брэд вернулся с бутылкой и двумя десертными стаканами. «Дедушкин виски, – сказал он. – «Мейкерс марк». Хотите немного?» Когда я отказалась, он плеснул чуть-чуть в один из стаканов. «А я выпью. Дедушка сказал вам, что я гей? Законченный гей?» Я ответила, что да, и он улыбнулся. «Так он начинает каждый разговор обо мне. Хочет сразу внести ясность, для протокола, чтобы показать, что ничего не имеет против. Но он против. Любит меня, но против». Когда я сказала, что в каком-то смысле чувствую то же самое по отношению к матери, он улыбнулся и ответил, что у нас есть что-то общее. Я полагаю, действительно есть. Он сказал, что его деда всегда интересовал, как он говорил, «второй мир». Истории о телепатии, призраках, непонятных исчезновениях, огнях в небе. «Некоторые люди собирают марки, – сказал Брэд. – Мой дедушка собирает истории о втором мире. До этого я сильно сомневался, что за этими историями что-то стои́т». Он указал на айпад, на экране которого по-прежнему была фотография Джорджа. Джордж держит коробку со взрывчаткой, ждет, пока его впустят в школу Макриди. «Думаю, теперь, – продолжил Брэд, – я могу поверить во все, от летающих тарелок до клоунов-убийц. Это действительно второй мир. Он существует, потому что люди отказываются верить в его существование». Я знаю, это правда, Ральф. Ты тоже. Именно поэтому существо, которое мы убили в Техасе, продержалось так долго. Я спросила Брэда, почему его дед ждал столько лет, хотя достаточно ясно представляла себе причину. Он ответил, что его дед считал это по сути безвредным. Видел в Ондовски некоего экзотического хамелеона, если не последнего из ему подобных, то одного из последних. Он живет на страданиях и боли, может, существо не слишком хорошее, но мало отличающееся от опарышей, которые живут на гниющей плоти, или стервятников, которые кормятся раздавленными на дороге животными. «Койоты и гиены такие же, – сказал Брэд. – Санитары звериного царства. А чем мы отличаемся от них? Разве люди не сбрасывают скорость, чтобы получше рассмотреть аварию на автотрассе? Это ведь то же раздавленное на дороге животное». Я сказала, что в таких случаях всегда отворачиваюсь. И молюсь, чтобы у людей, попавших в аварию, все было хорошо. Он сказал, если это правда, то я – исключение. Он сказал, что большинству людей нравится боль, если она чужая. Потом спросил: «Могу предположить, что фильмы ужасов вам тоже не нравятся?» Что ж, они мне нравятся, Ральф, но эти фильмы – выдумка. После того как режиссер говорит: «Снято!» – девушка, чье горло перерезал Джейсон или Фредди, поднимается и берет чашку кофе. Но после всего этого я, возможно… [Пауза.] Не важно, у меня нет времени рассуждать об этом. Брэд сказал: «На каждое из собранных нами видео убийств и катастроф есть сотни других. Может, тысячи. У новостных репортеров есть присказка: «Будет кровь – будет рейтинг». Потому что из новостей людей больше всего интересуют плохие. Убийства. Взрывы. Автомобильные аварии. Землетрясения. Цунами. Люди это любят, а теперь, с появлением видео с мобильников, полюбили еще больше. Запись камер видеонаблюдения со стрельбой Омара Матина в «Пульсе» собрала миллионы просмотров. Миллионы!» По его словам, мистер Белл думал, что это редкое существо ничем не отличалось от людей, смотрящих плохие новости: что оно кормилось на трагедии. Монстру – он не называл его чужаком – просто повезло, что это поддерживало его жизнь. Мистера Белла вполне устраивала возможность наблюдать и изумляться, до тех пор, пока он не увидел фотографию террориста, сделанную камерой наблюдения в школе Макриди. У него память на лица, и он знал, что видел похожее лицо в связи с каким-то актом насилия, причем недавно. Брэду потребовалось меньше часа, чтобы выйти на Филипа Хэннигэна. «Пока я нашел террориста из школы Макриди еще трижды, – сказал Брэд и показал мне фотографии мужчин с лисьим лицом: все лица разные, но в каждом проступал Джордж. Всякий раз мужчина брал интервью на месте трагедии: ураган «Катрина» в две тысячи пятом, торнадо в Иллинойсе в две тысячи четвертом и башни Торгового центра в две тысячи первом. – Я уверен, есть и еще, но у меня не было времени, чтобы их раскопать». «Может, это другой человек, – предположила я. – Или существо». Я исходила из того, что если их было двое – Ондовски и тот, кого мы убили в Техасе, – то вполне могло быть и трое. Или четверо. Или десяток. Я помнила программу на Пи-би-эс про исчезающих животных. В мире осталось только шестьдесят черных носорогов, только семьдесят амурских леопардов, но это намного больше, чем три. «Нет, – твердо возразил Брэд. – Это один человек». Я спросила, откуда такая уверенность. «Дедушка рисовал для полиции предполагаемых преступников. Я иногда обеспечиваю им прослушку по решению суда, и несколько раз мне доводилось ставить микрофоны ВА. Вы знаете, кто это?» Я, разумеется, знала. Внедренные агенты. «Теперь под рубашку ничего не засовывают. Ныне в ходу специальные запонки или пуговицы. Однажды я вставил микрофон в букву «Би» на бейсболке «Ред сокс». Но это только часть того, что я делаю. Смотрите сюда». Он пододвинул свой стул к моему, чтобы мы вместе могли смотреть на экран айпада. Открыл приложение «Опознай голос»[24]. В нем было несколько файлов. Один назывался «Пол Фриман». Ипостась Ондовски, ведущая репортаж с места авиакатастрофы в тысяча девятьсот шестидесятом году, как ты помнишь. Брэд включил запись, и я услышала голос Фримана, только более ясный и отчетливый. Брэд сказал, что почистил запись, убрал весь звуковой фон. Освежил трек, так он это называл. Голос звучал из динамика айпада. А на экране я видела голос, точно так же, как видны звуковые волны в нижней части экрана телефона или планшета, когда нажимаешь на иконку с маленьким микрофоном, чтобы отправить голосовое сообщение. Брэд назвал это голосовой спектрограммой и заявил, что он сертифицированный специалист по голосовому спектру человека. Что давал показания в суде. Ральф, ты видишь, как работает сила, о которой мы говорили? Я вижу. Дед и внук. Один – специалист по портретам, второй – по голосам. Без них это существо, их чужак, будет являться с разными лицами и прятаться у всех на виду. Некоторые назовут такое случайностью или совпадением, как выигрышный билет в лотерее. Но я не могу. И не хочу. Брэд включил повтор аудио Фримана с места авиакатастрофы. Потом открыл звуковой файл Ондовски, ведущего репортаж от школы Макриди. Оба голоса наложились друг на друга, получилось какое-то бессмысленное месиво. Брэд приглушил звук, а потом пальцами разнес две спектрограммы: Фримана на верхнюю половину экрана, Ондовски – на нижнюю. «Видите?» – спросил он, и я, разумеется, увидела. Те же пики и провалы, почти синхронные. Минимальные отличия имелись, но голос был одним и тем же, хотя между записями прошло шестьдесят лет. Я спросила Брэда, как эти две спектрограммы могут быть столь схожи, если Фриман и Ондовски говорят каждый свое? «Лицо меняется, тело меняется, но голос не меняется никогда, – ответил Брэд. – Это называется голосовой уникальностью. Он пытается его изменить, иногда делает очень высоким, иногда низким, иногда говорит с легким акцентом… но особых усилий не прилагает». «Потому что считает, что достаточно изменений внешности, а также переездов с места на место». «И я так думаю, – согласился Брэд. – И вот что еще. У каждого человека – уникальное произношение. Особый ритм, определяемый дыханием. Посмотрите на пики. Это Фриман произносит какие-то слова. Посмотрите на провалы. Это он вдыхает. А теперь посмотрите на Ондовски». Все было одинаково, Ральф. «И еще кое-что, – продолжил Брэд. – Оба голоса делают паузу на определенных словах, всегда с шипящими звуками. Я думаю, когда-то, одному Богу известно когда, это существо шепелявило, но, разумеется, новостной телерепортер шепелявить не может. И он избавился от шепелявости, научившись прикасаться кончиком языка к нёбу, держа его подальше от зубов, потому что шепелявость возникает именно так. Она едва заметная, но есть. Послушайте». Он начал с Ондовски, взял фразу из репортажа у школы Макриди. «В средней школе имени Альберта Макриди как минимум семнадцать погибших и намного больше раненых». Брэд спросил, слышу ли я. Я попросила прогнать фразу еще раз, чтобы убедиться, что дело не в моем воображении. Это было не воображение. Ондовски говорит: «В средней… школе имени Альберта Макриди как минимум семнадцать погиб…ших и намного боль…ше раненых». Потом Брэд включил Пола Фримана с места авиакатастрофы шестидесятого года. Фриман говорит: «Его, охваченного огнем, вышвырнуло из хвостовой части самолета, и он упал в большой сугроб». Я прослушала еще раз, Ральф. Крошечные паузы были в словах «вышвырнуло», «хвостовой», «самолета», «части», «большой», «сугроб». Кончик языка касался нёба, чтобы исключить шепелявость. Брэд включил третью спектрограмму. Филип Хэннигэн брал интервью у молодого человека из «Пульса», со следами туши на щеках. Голоса молодого человека я не слышала, Брэд убрал его вместе со звуковым фоном, воем сирен и голосами других людей. Говорил только Хэннигэн, он же Джордж, и казалось, он здесь, в одной комнате с нами. «На что это было похоже, Родни? Как вы спаслись?» Брэд прокрутил мне эту фразу трижды. Пики и провалы этой спектрограммы целиком и полностью совпадали с пиками и провалами первых двух, Фримана и Ондовски. Это была техническая часть, и я признаю ее важность, но больше всего меня поразили эти крохотные паузы. Где-то совсем короткие, где-то чуть длиннее, если слово было особенно трудным для человека с шепелявостью. Брэд спросил, убедил ли он меня, и я ответила, что да. Того, кто не прошел через все, что выпало на нашу долю, он бы не убедил, но я-то прошла. Это существо не было таким, как наш чужак, которому приходилось впадать в спячку при очередной трансформации и который не попадал на видео, но определенно доводилось ему двоюродным или троюродным братом. Мы еще так многого не знаем о подобных существах – и, полагаю, никогда не узнаем. На этом я должна остановиться, Ральф. Ничего не ела сегодня, кроме рогалика, сэндвича с куриным салатом и кусочка пирога. Если не поем в самое ближайшее время, вероятно, грохнусь в обморок. Продолжение следует.