– У вас есть дети? Студенту факультета журналистики, наверное, еще не исполнилось двадцати пяти, хотя выражение глаз делало его старше. Ларс Миккельсен, руководивший отделом по расследованию преступлений на сексуальной почве, совершенных против детей, ждал этого вопроса, потому что этот вопрос задавали всегда. – Нет. У меня нет детей, – ответил он. Это было необычное интервью: до сих пор обоим удавалось избегать личных тем. Студент задавал вопросы о проблемах, возникших в связи с преобразованием уголовной полиции в Национальное оперативное управление, а также о том, что изменилось в ведении расследований. – Тяжело ли, по-вашему, расследовать сексуальные преступления против детей, если у тебя самого есть дети? – Студент натянуто улыбнулся, словно ему было неловко задавать личный вопрос, да еще так неожиданно. Миккельсен стал руководителем отдела в начале восьмидесятых; в то время он без колебаний отвечал на такой вопрос “да”. Через десять лет, когда он встретил свою теперь уже бывшую жену и влюбился, ответ стал звучать более обнадеживающе: “н-ну…” Когда спустя пятнадцать лет и четыре выкидыша они развелись, вопрос начал вызывать у Миккельсена уныние. Теперь ему было за шестьдесят. Он наблюдал, как люди приходят работать в полицию и увольняются из полиции, и многие увольнялись не в последнюю очередь потому, что были или собирались стать родителями. – Конечно, таким полицейским труднее, учитывая, чему нам приходится быть свидетелями на службе, – ответил наконец Миккельсен. – Окей… – Студент выключил диктофон. – Огромное спасибо, что уделили время. – Не за что. Если понадобится дополнительная информация – пишите, звоните. Студент ушел. Миккельсен еще посидел за столом, размышляя о том, как он ответил бы на заключительные вопросы, если бы говорил совершенно свободно и без цензуры. Он, вероятно, рассказал бы, что жена категорически не соглашалась на его предложение усыновить ребенка – ее устраивали только собственные дети. Она была на десять лет моложе Миккельсена и не оставляла надежды; вскоре после развода она встретила другого мужчину и за два года успела родить двух детей. Дальше Миккельсен поведал бы, что он, в свою очередь, завел карликового пуделя, который и десять лет спустя все еще будил его по утрам, облизывая ему пятки. А сам он хранил молочные зубы пуделя в маленькой шкатулке, как любой нормальный родитель. Еще Миккельсена часто спрашивали, не подвергался ли он в детстве изнасилованию. Миккельсен всегда честно отвечал: “нет”. Если спросивший заслуживал более полного ответа, Миккельсен рассказывал, что девочка, с которой он дружил в детстве, подверглась насилию, и произошедшее сломало ее. В шестнадцать лет она умерла от передозировки. Однако Миккельсен умалчивал, что эта девочка была его первой любовью. А изнасиловал его первую любовь ее же собственный отец. Родителем может стать кто угодно. Это, можно сказать, право, а в глазах иных так и вовсе обязанность. Ни лицензий не надо, ни водительских прав. Миккельсену, чтобы купить пуделя, пришлось высидеть несколько длиннейших собеседований, прежде чем владелец питомника счел его достойным стать хозяином собаки. Собаку завести не в пример сложнее. Наверное, примерно как ребенка усыновить, подумал Миккельсен. Он взял телефон и посмотрел на часы. Через полчаса ему предстоит присутствовать на встрече Луве Мартинсона с Каспаром Хаузером. Только сначала мальчик примет душ. За две недели предварительного заключения у него развилась настоящая зависимость от льющейся воды. Глава 28 Тюрьма предварительного заключения Крунуберг Луве Мартинсон не планировал браться за предложенные кем-то со стороны задачи всего через две недели после ухода из “Ведьмина котла”, но отказать Ларсу Миккельсену ему всегда было трудно. Луве и раньше работал с Лассе, и чаще всего речь шла об особых случаях, которые бросали Луве вызов как специалисту, отнимали массу душевных сил, но всегда оказывались интересными. Когда раздался телефонный звонок, Луве стоял с кувалдой в руках, намереваясь проложить путь из кухни в гостиную. Строители-ремонтники как раз начали скалывать кафель в ванной, в квартире царил хаос, и Луве уже раскаивался в своем решении поучаствовать в ремонте. Телефонный звонок сулил долгожданное избавление от строительной пыли и душной квартиры. И вот Луве сидел в служебном помещении изолятора Крунуберг с чашкой кофе и распечаткой заключения, сделанного психиатром Судебно-медицинского управления. Случай безымянного мальчика, которого здесь прозвали Каспар Хаузер, был классикой “от Ларса Миккельсена”. “С одной стороны, NN демонстрирует явные признаки аутизма/синдрома Аспергера, но неспособность к общению может иметь и другие причины. NN в состоянии, хотя бы поверхностно, объясняться по-шведски: по словам сотрудников, он с первого дня заключения мог выполнять простейшие указания, как то: “поешь”, “ложись спать”, “вымойся”, “зайди” и “выйди”. Однако сказать что-то определенное об уровне развития речи сложно, так как за 14 дней содержания под стражей NN не произнес ни слова. Единственными звуками, которые он издавал, были вздохи, стоны и – один или два раза – “хриплый крик” (свидетельство персонала тюрьмы); последнее имело место, когда NN спал, что указывает на кошмары и подавляемую тревожность. Неясно, умеет ли NN читать и писать. Также не представляется возможным выяснить, имеет ли немота NN медицинское или психологическое происхождение. Если верно последнее, то возможен целый ряд объяснений, начиная травмой и заканчивая случаями так называемых детей-маугли (напр., Джини или Оксана Малая). Другое возможное объяснение состоит в том, что подобное поведение является со стороны NN преднамеренным. Если улучшений/изменений не наступит, вышеуказанное не позволит провести обследование на основании параграфа седьмого”. Психиатр старой школы, подумал Луве. Того и гляди самовозгорится от собственной сухости. О седьмом параграфе можно говорить, только если по результатам предварительного расследования заведут уголовное дело. Луве задумался над прочитанным. Конечно, трудно применить параграф седьмой к человеку, который не разговаривает и вообще ни с кем никак не общается, поскольку обследование подразумевает собеседование с подозреваемым. Но все сводится всего к двум вопросам, ответов на которые не так уж много: пребывал ли подозреваемый в момент совершения преступления в состоянии психического расстройства и нуждается он в психиатрической помощи или нет. Если найти ответ на эти вопросы, то можно было бы – теоретически – обойтись и без собеседования. Луве стал читать дальше. В чашке перед ним остывал кофе. “Неспособность NN к коммуникации не позволяет оценить уровень его развития. Были предприняты неоднократные попытки установить вышеозначенный уровень при помощи простейших IQ-тестов, кубиков, фигурок и головоломок, однако NN не проявил к заданиям ни малейшего интереса. С тем же равнодушием он отнесся к математическим задачам, независимо от того, было ли условие выражено цифрами или графическими символами (фрукты, спички, иные предметы). Опросы тюремного персонала ясно дают понять, что необходимо обследовать NN на предмет сексуальных расстройств/психосексуальной незрелости. Время от времени он обнажается/мастурбирует в присутствии полицейских/тюремного персонала, однако причины такого поведения пока неясны”. Луве усматривал здесь три крупных юридических проблемы, две из которых после миграционной волны 2015 года становились все более распространенными. Иногда они касались подозреваемых, чья личность не была установлена, иногда – подозреваемых, чей возраст было трудно определить, и часто две эти проблемы объединялись в одну. Однако в случае Каспера возникала еще одна юридическая проблема. Никто не знал, является этот мальчик – или юноша – гражданином Швеции или он прибыл из-за границы. Не было ни совпадений в базах ДНК (а также в базах возможных родственников), ни совпадений в списках пропавших без вести молодых людей. Тот факт, что у Каспера подозревали психическое расстройство, не упрощал дела. Дожидаясь назначенного времени, Луве взялся за медицинский отчет об освидетельствовании, проведенном на следующий день после задержания. Отчет оказался довольно поверхностным и не содержал в себе результатов ни ЭЭГ, ни МРТ, ни компьютерной томографии. По словам врача, мальчик вел себя спокойно и проведению манипуляций не препятствовал. Проверить слух и зрение обычным образом не представлялось возможным, однако из слов врача явствовало, что со слухом и зрением у Каспара все в порядке. В крови не обнаружилось ни наркотиков, ни алкоголя. Мальчик был сильно истощен, однако в остальном совершенно здоров и неплохо себя чувствовал. В отчете упоминались многочисленные ссадины, царапины и синяки, а также несколько шрамов. Один из них обращал на себя особое внимание: шрам размером с ноготь большого пальца располагался выше левого локтя и казался не таким старым, как другие. Изображение на рисунке, который врач приложил к отчету, напоминало след БЦЖ, противотуберкулезной вакцины, какой часто виден на том же месте у шведов старшего поколения. Что же касается немоты Каспара, то врач указывал, что у задержанного отсутствуют видимые дефекты органов речи. Далее врач заявлял, что определить возраст задержанного невозможно, однако в протоколе все же написал: “Возраст: 15–20 лет”. Люди не деревья, подумал Луве. У них нет годовых колец. “Половое развитие соответствует возрасту 17–18 лет. Адамово яблоко не вполне сформировалось, волосяной покров на теле напоминает волосяной покров девушки/молодой женщины того же возраста”. В протоколе имелось примечание о том, что у мальчика в подмышках обнаружились лепестки растения, а именно мяты перечной, травы с особенно сильным запахом. “Может, это какой-то примитивный дезодорант?” – подумал Луве, и тут в коридоре послышались шаги. – Луве Мартинсон? На пороге стоял и вопросительно смотрел на него какой-то мужчина. Луве кивнул, и мужчина подошел к столу. – Нильс Олунд, – представился он. – Рад знакомству. Каспар принял душ и готов с вами встретиться. Луве надеялся, что это прозвище – Каспар – не слишком часто звучит в присутствии мальчика. Настоящее имя могло послужить ключом к разгадке, и в случае человека, у которого проблемы с речью и самовосприятием, прозвище оказало бы плохую услугу. Олунд стал рассказывать, что техники восстановили удаленные видео на телефоне, принадлежавшем одному из парней, которые цеплялись к Каспару. – Все началось с издевок и пинков. Потом кто-то из них схватил Каспара за горло, тот, видимо, испугался… и тут же вытащил нож. Четверо на одного. Его действия можно трактовать как самозащиту, но тут смотря как толковать произошедшее. Степень подозрения снизили до “нападение с отягчающими обстоятельствами”: тут и охранник из метро, и поножовщина в парке. Плюс, конечно, правонарушения помельче, нарушение закона о владении холодным оружием, кражи в магазинах… – А вы сами как считаете? – спросил Луве. Олунд подумал. – Ну, я согласен с врачом. Наш парень не сумасшедший и не отсталый. Он просто очень странный. Дикий… Как там психиатр написал? – Дикий ребенок. Маугли. – Вот я так и думаю, – сказал Олунд. – Приехал прямиком из какой-то глуши, где люди не водятся. – А как у него, на ваш взгляд, с душевным здоровьем? Иногда Луве предпочитал задавать важные вопросы дилетантам, а не психиатрам. Олунд сразу произвел на Луве впечатление человека прямого; годы службы в полиции явно не повлияли на его способность к сопереживанию. – Здесь он, по-моему, стал слегка вялым, – ответил Олунд, – но до ареста… Да, он был какой-то растерянный, сбитый с толку. И при этом – очень живой, без тормозов, не в меру активный… Не знаю, как описать. – По словам психиатра, спит он беспокойно, его мучат кошмары. – Тут у многих кошмары. По дверному косяку тихо постучали, и в кабинет вошел Ларс Миккельсен. Олунд повернулся к нему. – Я встретил по дороге Жанетт. Она тебе привет передает. Лассе коротко взглянул на Луве и попросил Олунда передать привет Жанетт. У Лассе перед глазами возникло лицо с улыбкой одновременно сдержанной и прекрасной. Как же давно это было. В другой жизни. – Не знаю, понимает ли вообще Каспар, в чем его подозревают, – торопливо проговорил Лассе. – Надо сказать, допрашивали его как-то странно. Поскольку мы так и не установили, сколько Каспару лет, на допросе присутствовал представитель социальной службы. В основном все свелось к тому, что я задавал вопросы, а Каспар на них не отвечал. Наш с ним разговор часто прерывался, потому что контакт был нулевой. Если парень хоть как-то пошевелится в ответ на вопрос, это уже прогресс. – В допросной будем только я и он? Или кто-то еще? – спросил Луве. Миккельсен подумал. – Так как ваша беседа все-таки не допрос, то присутствие адвоката и представителя соцслужбы не требуется. Но они на связи, и разговор будет записываться. – Что еще мне надо знать? Миккельсен откашлялся, и Луве заметил, что шея у него слегка покраснела. – Думаю, вы уже прочитали об этом в заключении психиатра, но я все же хочу сказать. – Он поправил съехавшие на кончик носа очки. – Как-то я зашел в допросную, а Каспар… ну… самоудовлетворялся. Да, под столом, но все равно было видно, чем он занимается. И он не прекратил, хотя отлично сознавал, что я нахожусь в кабинете. – Он не понимал, что это ненормально?