* * * Когда первая часть беседы закончилась и надзиратели увели Каспара, чтобы в очередной раз попытаться накормить его, Олунд и Лассе вошли в комнату для допросов. Луве так и сидел за столом, заваленным фотографиями. Он выглядел измученным, словно внешнее спокойствие, которое он демонстрировал в последние полчаса, потребовало изрядных усилий. Олунд положил руку Луве на плечо. – Вы с этим мальчиком продвинулись больше, чем мы за неделю. – Он обнял Луве и сел на стул Каспара. Лассе снял очки и стал протирать их рукавом рубашки. – Вы сказали, что как будто станете защищаться. В каком-то смысле… так оно и вышло. Ничего другого и не требовалось. Луве рассказывал о себе – и только. Для Каспара это был совершенно новый опыт. Со дня своего водворения в Крунуберге мальчик только и делал, что слушал, как другие задают ему вопросы. – Он по-прежнему молчит, – сказал Луве. – Не совсем, – заметил Лассе. – Возможно, вы, когда зашли, не услышали, но он что-то напевал, пока раскладывал фотографии. Может, послушаем записи, прежде чем продолжить? Олунд кивнул и выбрал пару снимков. – Что скажете вот об этом? И по какому принципу вы отбирали фотографии? – Я исходил из того, что мне о нем известно, – объяснил Луве. – Король и Сильвия? – Олунд взял в руки фотографию. Луве пожал плечами. – Я хотел, чтобы среди снимков были какие-то известные лица. Они попались мне под руку… – Он указал на фотографии, которые, без сомнения, описывали путешествие Каспара на товарном поезде. – Мне кажется, надо и дальше показывать ему снимки – похоже, они ему просто очень нравятся. А это немаловажно. – Согласен… – Олунд наморщил лоб. – Вы можете сказать, подвергался он сексуальному насилию или нет? Луве не ответил, и вместо него заговорил Лассе. – У мальчика явно нет ощущения, что ему что-то угрожает. У подростков, подвергшихся изнасилованию, такое бывает очень редко. – Согласен, – кивнул Луве. – Но, если что-то будет указывать на пережитое насилие, я, конечно, продолжу разбираться. И хорошо бы сделать в ближайшее время кое-что еще: снять ЭЭГ и сделать магнитоэнцефалографию или компьютерную томографию. Мне кажется, у Каспара проблемы с памятью. – Амнезия? – удивился Олунд. – Да. Что-то с кратковременной памятью. Когда я оставил Каспара наедине с портфелем, а потом вернулся, мне показалось, что он меня не узнал. Возможно, поэтому он и отложил в сторону ваши фотографии. Лассе поразмыслил. – То есть он не узнал нас с Нильсом? – Не исключено. Во всяком случае, сегодня – не узнал. – А может амнезия повлиять на способность говорить? – спросил Лассе. – Настолько, чтобы он вообще онемел – вряд ли, – ответил Луве. – Но консультация невролога была бы кстати. Травма головного мозга, например, вполне может сказаться на способности к речи. – Устроим, – пообещал Лассе. – Сегодня же… Я позвоню в Каролинскую больницу. Олунд отложил фотографии. – Сделаем перерыв, а потом посмотрим запись? – предложил он. Все трое вышли в коридор и направились в служебное помещение. По дороге Лассе вспомнилось, как Луве отреагировал на имя Жанетт Чильберг. Наверное, она сейчас несколькими этажами ниже, в своем отделе, но вдруг ей сегодня что-нибудь понадобится в изоляторе и она поднимется сюда. Ни Луве, ни Жанетт не обрадуются, если встретятся лицом к лицу. Глава 32 Белая меланхолия Росомаху, Ненасытного, застрелил отец Ингара, когда она убегала с растерзанной курицей. Первая пуля пролетела мимо, но вторая погасила в звере искру жизни. Прошел уже час, но лед внутри меня так и не растаял. Я лежу у себя в кровати и дрожу. Пе сидит рядом и держит меня за руку. – Ненасытный убивает всех, кого может, и ест, пока в брюхе остается место, – говорит он. – А потом протискивается между двумя деревьями, чтобы протолкнуть пищу дальше и съесть еще. Отец объясняет, что росомаха, должно быть, перегрызла сетку на птичьем дворе и проникла в курятник через лаз для кур. Перепуганные куры пытались бежать от нее через окошки под потолком – вот почему окна оказались разбиты. Однако небольшой курятник за домом Ингара, где обитал петух, остался невредимым. Резню, устроенную росомахой, пережили всего две курицы. – Мы нашли их в углу, они жались за кормушкой. Бедняги так испугались, что, когда я их поднял, они будто одеревенели. – Курица во дворе была жива, хотя росомаха отгрызла ей голову, – говорю я. – Разве такое бывает? – Когда росомаха отгрызла ей голову, часть мозга осталась. Может, поэтому… – Где Ингар? – перебиваю я. Отец отвечает не сразу. Он проводит рукой по щетине, смотрит в окно. На окне ледяные узоры, и кажется, что стекло вот-вот треснет. – Ингар покинул нас, – произносит наконец Пе. “Он сделал по-своему, – думаю я. – Хотел уйти – и ушел”. Внезапно во мне словно что-то обрывается. Как будто я до сих пор не совсем понимала, как стану жить, если Ингара не будет рядом со мной. Осталось лишь сосущее чувство в груди, жестокий ветер. Он все крутит, крутит в пустоте, которую Ингар оставил после себя. – Ну, Стина, попробуй поспать. – Отец отпускает мою руку. – Вот, выпей. Стакан с желтоватым отваром остается стоять на столике нетронутым. * * * Я сплю чуть не до обеда. Видар будит меня, щекочет мне шею мизинцем. Я открываю глаза. – Не грусти, – говорит он своим тонким голоском. – Ингар на небесах. – Что?! Круглое личико младшего брата приближается к моему, и я вижу, что он плакал: глаза опухли, щеки покраснели. – Ингар на небесах, – повторяет он шепотом. – Не может быть, – говорю я. – Он же недавно ушел из деревни. Тело странно отяжелело. Я пытаюсь припомнить, что мне снилось, но в голове лишь беззвучная кромешная тьма. – В ущелье кровь, – говорит Видар. Когда я встаю с постели, у меня кружится голова. Ледяные узоры на окне исчезли. Солнце – впервые за долгое время – светит так, что режет глаза. – Это кровь росомахи. Росомаху застрелили, – объясняю я. – Там много крови, – упорствует Видар и тянет меня за рукав ночной рубашки. – Крови много, потому что росомаха – большой зверь… Принесешь мне боты?