— Нужно что-то делать! — не выдержал Планкет. Певец смущенно покосился на Лампиера. В глазах шкипера светился нездоровый интерес — похоже, его забавляла сложившаяся ситуация. Выхватив у прохожего бенгальскую свечу, он замахал ей приближающимся барбюнам. — Не зли их! — взмолился Планкет. — Не дрейфь, как камбала в котле, — весело сказал Фокси. — Это же барбюны. У них мозгов меньше, чем у каракатицы. Тупые, что твой череп. Планкет не сразу сообразил, что шкипер говорит о ките. Фласк в волнении покусывал нижнюю губу. Певец не разделял энтузиазма Лампиера по поводу барбюнской глупости. Тупые — не тупые, а вот ножи в руках самые настоящие. И выглядели барбюны, мягко говоря, решительно. — Шкип, — протянул Фласк. — Эта повозка может ехать быстрее? Фокси почесал подборок. — Быстрее никак… Разве что по людям. Вот были бы у нас такие круглые пилы, как у мученых. Вжик — и, глядишь, быстрее бы поехали. Планкет закашлялся. Для полного счастья им как раз не хватало циркулярных пил и массовых убийств. Это даже не каторга — за такое их живьем скормят кашалотам. Он толкнул Фласка. — Кто у нас артист? — голос Планкета срывался. — Тогда сделай так, чтобы толпа расступилась! У тебя это замечательно получится. Спой им — и мигом все разбегутся… Фласк застыл, точно Лотова жена. Спеть? А ведь очкарик прав! Вокруг сотни людей, которые могут оценить его талант. Это не зануда Планкет, ни черта не смыслящий в музыке. О подобной публике не мог мечтать даже Шаляпин. Глава XXVI Одиночество кальмара Прищурившись, Сайрус Фласк оглядел публику. Толпа кипела праздником, взрывалась в блеске хлопушек и петард. Из тумана и дыма выглядывали улыбающиеся лица, и, если бы не барбюны, жизнь была бы прекрасна. Но он ведь настоящий певец? Несомненно! А человеку искусства положено жить на грани, ходить, так сказать, по лезвию ножа. Мысль о том, что, несмотря на все угрозы мира, он продолжает нести знамя истинного искусства, грела как лучший коньяк по двести крон за бутылку. Фласк выпрямился. Налетевший ветер разметал волосы. — Любезные жители Кетополиса! — пророкотал певец. Кое-кто обернулся, даже помахал рукой. Фласк скрыл улыбку. Ничего, один куплет, и этот зал будет его. Он так споет «Левиафана», что затмит даже Шаляпина. И хорошо, что они выступают в один день — легче будет сравнивать. Вот оно, прямое подтверждение старой истины, что всему свое время… Он театрально откашлялся. — Опера «Левиафан», ария Китобоя! В толпе пару раз хлопнули, и Фласк благодарно поклонился. И вдруг понял, что не помнит ни строчки. Ария, которую он так любил, которую слышал, должно быть, тысячу раз, попросту испарилась из памяти. Не осталось ни одного слова, ему не за что было зацепиться. В толпе оглушительно свистнули. Что-то ударилось о борт повозки, на лицо попали теплые брызги. — Давай уже, толстяк! С глазами, полными паники, Фласк повернулся к компаньону, однако тот смотрел исключительно на приближающихся барбюнов. Помощи от механика ждать бессмысленно. Проклятье! Фласк почувствовал, как по спине сбегают крупные холодные капли — то ли дождь, то ли выступивший от ужаса пот. Но он же человек искусства! Его не может остановить подобная мелочь! Не должна! У Шаляпина есть армия суфлеров, так ведь Сайрус Фласк лучше Шаляпина. И он запел, на ходу сочиняя слова. — Известно всем, что в океане живут чудовищные твари… Толпа (во всяком случае, человек пять, шедших рядом с тележкой) отозвалась радостными криками. В День Большой Бойни никто не стал бы спорить с подобным утверждением. — И все, почти без исключенья, способны вызвать отвращенье… Эта строчка вызвала еще большие восторги. Фласк кожей чувствовал текущие через него флюиды обожания. Об этом он мог только мечтать — полный контакт с залом. Полный, черт возьми! А после волна вдохновения накрыла Фласка. Новые упругие строчки срывались с языка, и он уже не мог их удержать. — А он краснеет и прячет злобные глаза… Краем глаза Фласк видел, как вытягивается лицо Планкета. Механик был явно сражен его талантом. Певец удовлетворенно усмехнулся. Между тем настроение толпы изменилось. Восторг и улыбки быстро уступили место озадаченности. Кто-то уже попятился от тележки, бросая на Фласка испуганные взгляды. Беспокойство захватывало все большее количество людей. Чувствуя, что начинает терять контакт, Фласк запел еще громче. Однако это только ускорило бегство. Фласк попытался подключить свои актерские способности и весьма живо изобразил кальмара в стеклянной банке — образ, подсмотренный в Музее Естественной Истории. Толпа отхлынула от него, словно от прокаженного. К счастью, отступали они в сторону барбюнов и заметно оттеснили их от повозки. Но это уже не радовало Фласка — он успел вкусить славы и не собирался сдаваться. — Но тщетны монстровы мечты! — закричал он, дико размахивая руками. Тележка дернулась, повернула в сторону. Люди спешили уйти с пути — и спасались они не от колес, а от разошедшегося певца. Фласк повернулся к Планкету. Механик был похож на рыбу-телескоп — если бы не очки, глаза бы точно выкатились из орбит. — Про кого ты поешь?! — выдохнул Планкет, судорожно цепляясь за череп кита. — Про кальмара, — ответил певец. — Он не любит китов, потому что… — Про кальмара? — Планкет почти шипел. — Не любит китов?! Ты хоть иногда думаешь, что делаешь? — А что такого? — обиделся Фласк. — Это устоявшийся, хрестоматийный образ… — Вот именно — устоявшийся! Черт! Только политики нам не хватало… Каторга. А то и виселица… — Ты думаешь, что они подумали на Канцлера? — певец озадаченно посмотрел на отступающую толпу. — Это ведь его называют Кальмаром после схватки… О! — Надо же! Ваша сообразительность, друг мой, просто не знает границ! — но сарказм Планкета в который раз пропал втуне. Фласк обвел толпу взглядом. Люди смотрели на него испуганно и зло. Певец проглотил вставший поперек горла ком — размером с яблоко. — Господин Лампиер, — непривычно тихо сказал Фласк. — Но сейчас ведь можно ехать побыстрее? Повозка вползла в проулок. — Сейчас можно, — усмехнулся старый моряк. Он потянул на себя рычаги. — А хорошая песенка, вареная акула. Прям как в опере. Лихо ты по Одноногому прошелся. — Ага… — вздохнул Фласк, глядя на оставшуюся позади лучшую публику мира. Ему стало страшно. Человек искусства всегда идет наперекор власти и государству, наперекор общественному мнению, но Сайрус Фласк никогда не думал, что сам окажется на баррикадах слова. Ему это совсем не нравилось… Мотор повозки взревел, повозка рванулась; Фласк едва не свалился на мостовую. Распевая во все горло отрывки из новой арии, Фокси повез их к музею. Глава XXVII Молодой Левиафан …Третий звонок. Схватка начинается. Увертюра. Маэстро Тосканини осторожно поводит палочкой, словно пробует воду, в которую предстоит войти оркестру. Отдергивает руку, и скрипки плачут от боли. Палочка начинает свой танец, сплетая музыкальные темы. Океан фаготами вздымает ледяные валы, бьется о скалы. Мучительно вступают альты. Это тема тревоги. Тяжелым басом ведет свою линию большой барабан — бух, бух. Биение крови в висках. Эта тема любви и тема смерти одновременно. Поднимается занавес. Кажется, что это не тяжелая портьерная ткань уходит вверх — а весь зрительный зал, все, пришедшие в оперу, опускаются на немыслимую глубину. Волны звучат теперь глуше, глуше. Растворяются в толще вод. На такой глубине волнение уже неощутимо. Здесь своя музыка — музыка ледяной пустоты, тоски и холодного одиночества. Темная сцена изображает подводный грот. Зеленоватые, застывшие в странных, уродливых позах фигуры хористов. Они неподвижны. Свет софитов окрашивает их лица в мертвенные тона. На сцене — пусто. Оркестр расходится, летает палочка маэстро Тосканини; стонут, шипя, тарелки — капли крови, упавшие в холодную воду. Удары сердца в висках. И внезапно, на самом пике — обрыв. Пауза. Тосканини замирает, его палочка неподвижна… оркестр безмолвствует. Ожидание. Тянется, тянется томительная тишина, взведенная, словно пружина огромного механизма. И вот курок спустили. Звучит первая нота — такая глубокая, чистая и мощная, что зрительный зал пронзает насквозь, как разрядом молнии. Это почти физическое наслаждение. Это судорожный вдох после удушья. Это прекрасно.