— Если позволишь, государь, — поднимается с места Романов. — Говори, Иван Никитич! — Слышно, в курских землях разбойники озоруют, — начинает он издалека, — а на воеводах много всяких служб лежит. Может было, то в чем его обвиняют, а может и не было! Может он прибытков ради своевольничал, а может дознание чинил над теми, кто татей укрывает и подати тут вовсе и не при чем. Разобраться надо бы. — Уж не прикажешь ли, боярин, мне ехать в Курск да расследовать сие? — немного насмешливо говорю я. — Да зачем же тебе? — нимало не смущается тот, — разве мало у тебя слуг верных! Пошлем стольника какого, вместе с сыщиками, да пусть и разберутся на месте. Коли воевода виновен, так и привезут его в цепях на суд. Коли не виновен, так пусть сыщут, кто на него клепает и тоже доставят! — Это все хорошо, Иван Никитич, а только что с податями делать? Сам, поди, знаешь, нет денег в казне! Хоть опять пятину собирай. — Что тут сделаешь, государь, — тяжко вздыхает Романов, — по старине надо! — По старине! — тут же начинают поддакивать бояре, потому что "по старине", для них все равно, что бальзам на душу. — И что все с тем согласны? — С мудрым словом как не согласится! — с притворной улыбкой восклицает Лыков и с ним дружно соглашаются сидящие на скамьях бородачи в горлатных шапках. — А что там в старину то решили об сем предмете? — В 7057лето господне от Сотворения Мира[19] — начал постным голосом дьяк Обросимов, — по повелению благоверного и всемилостивейшего государя Ивана Васильевича для исправления по старине судебника был созван Земский Собор. На коем решено было: что подати во всех городах, посадах, волостях и погостах, не исключая и удельных, будут собирать старосты и целовальники, коих надлежит выбрать из числа местных жителей и со всеми областями заключить уставные грамоты, дабы управлялись без царских наместников и волостетелей. — Что, правда? — округляю я глаза, — интересные обычаи были в прошлом! Хотя по старине, так по старине. Быть по сему! Ты чего-то сказать хотел, Борис Михайлович? Боярин продолжает стоять посреди палаты, как громом пораженный, то краснея, то бледнея и я про себя надеюсь, что болезного хватит удар. Однако чаяниям моим сбыться не суждено и князь Лыков справляется с волнением. — Надежа-государь, — начинает он тихим голосом, — мудрость твоя велика и не нам сирым и убогим обсуждать твою волю. Однако же, хочу напомнить, что по решению Собора недолжно тебе жаловать вотчинами иноземцев, не состоящих в подданстве твоего царства. Этот момент сценарием не был предусмотрен и я не без интереса слушаю боярина. Впрочем, слушаю не я один. Думцы, духовенство и даже земцы жадно внимают ему и лица у них, скажем так, не слишком благожелательные. — Ты кого-то конкретно в виду имеешь? — нейтральным голосом интересуюсь я, тщетно пытаясь сообразить, о чем он говорит. — Да про деревеньки под Тулой я речь веду, государь, кои ты своему розмыслу[20] Рутгеру Вандееву пожаловал от щедрот своих. Он конечно не латинец, а все же не православный! Среди собравшихся постепенно нарастает ропот. Наконец вперед выходит местоблюститель патриаршего престола митрополит Исидор и вопросительно глядя на меня спрашивает: — Верно ли сие, государь, что ты иноверцу отдал земли с православными христианами? Окинув взглядом настороженные лица собравшихся, я понимаю, что в данной ситуации не отшутишься, слишком уж серьезно они все это восприняли. Все дело в том, что я и впрямь отписал эти деревеньки Ван Дейку. Мой инженер испросил разрешения взяться за добычу железа и самое главное — плавку чугуна. Получив его, он выписал из Голландии мастеров и вместе со своими земляками рьяно принялся за дело. На его родине эту технологию уже освоили, а у нас чугун именуют не иначе как "свиным железом" и выкидывают как брак. Если у Рутгера получится, то он обеспечит меня и мою армию пушками, ядрами и картечью, ибо медь с бронзой дороги, а каменными много не навоюешь. По заключенному мною с ним ряду, пушки и прочее он будет поставлять мне по цене в полтину за пуд. Сейчас их льют из меди, которая стоит как минимум вчетверо дороже, а уж готовые изделия вдесятеро. Излишки он волен продавать куда захочет, хотя есть у меня подозрение, что никаких излишков у него еще долго не случится. Столь радужные перспективы в свое время так меня увлекли, что я совсем позабыл о том, что мой голландец иноземец и протестант и для того чтобы у Ван Дейка не было проблем с рабочей силой пожаловал ему эти деревеньки. Кстати, в поместье, а не в вотчину. Кто же знал, что через это могут возникнуть такие проблемы? — Верно, да не совсем. — Мудрено ты говоришь, государь, не пойму я тебя. — Да что уж тут не понятного, просто розмысел наш, Ван Дейк который, так поражен был святостью церкви русской, что пожелал креститься в истинную веру и перейти в подданство наше, за что был пожалован землею. — Благое дело, — одобрительно покачал головой Исидор, — а как нарекли раба божьего? — Гхм… Романом, в честь э… святого… — Мученика Романа Ольговича, — заканчивает за меня иерарх. — Ага, его. Митрополит сел на место, а я тихонько перевел дух. Вельяминов немного ошарашено повертел головой, но справившись, провозгласил: — Государь, уходит на молитву! Все опять дружно падают в ноги, и я величественно отправляюсь в Архангельский собор. Пока мы идем, окольничий настороженно спрашивает меня: — А когда это Рутгер святое крещение принял? — А я знаю? — отвечаю ему вопросом на вопрос, — должно быть, вчера еще! От этих слов Никита снова завис. Вроде бы давно мне служит и всякого навидался, но вот то, что я, не моргнув глазом, могу врать церковному иерарху для него все еще дико. А я тем временем добавляю своему ближнику смятения: — Ты бы послал к Ван Дейку человека потолковее, обрадовал что ли? — Чему обрадовал? — Тому, что истинную веру обрел! * * * Корнилий Михальский же, тем временем спешно вел свою хоругвь к Можайску. За прошедшие шесть лет литвин немало преуспел на службе. Сманивший его от лисовчиков, тогда еще просто мекленбургский герцог ни в чем не нарушил своего обещания и байстрюк[21], которого никто не считал за шляхтича, стал царским стольником, получил вотчины и теперь вел на войну свой собственный отряд. Через жену он породнился со старым русским дворянством, но и этой женитьбы не случилось бы, если бы не его господин, так что и тут он был всем обязан государю. А потому не было у русского царя более преданного человека, чем этот литвинский перебежчик. Прикажи он ему убить любого человека, кажется, зубами бы загрыз, но в том то и дело, что приказы такие Иван Федорович отдавал очень редко. Нет, бывало, что хватали они по его приказу изменников и тащили на суд и расправу, только вот случилось это ровно четыре раза. К тому же, государь сам изменников никогда не судил, а повелевал разобрать дело Земскому собору. А уж, чтобы побить слуг и домочадцев, да поджечь дом, да разорить имущество, как это, говорят, бывало при покойном Иване Васильевиче, так такого и вовсе не водилось. Но за эту мягкость и уважение к закону еще больше почитал государя Михальский. Так что зря Корнилия полагали на Москве таким уж душегубом. Вот татей да разбойников он извел много, этого не отнять. Так ведь от этого всем только польза, ну кроме разве что разбойников. Кого только не было в хоругви царского телохранителя: Казаки и татары, обедневшие боярские дети и бывшие разбойники, боевые холопы самого Михальского и неизвестно откуда взявшиеся гультяи. Всех брал к себе ушлый литвин, главное чтобы человек в бою был ловок и дисциплину соблюдал. Последняя у него была даже крепче чем в царских полках нового строя. Еще одним отличием от прочих ратных было крайнее разнообразие в вооружении и экипировке. В чем только не были одеты воины Корнилия! Одни в богатых кунтушах или кафтанах, другие в татарских халатах, третьи и вовсе в сермяжных зипунах и чуть ли не в звериных шкурах. А оружие! Тяжелые палаши и легкие сабли, шестоперы и топорики, кистени и надзаки. У многих были саадаки с луком и стрелами, у других карабины и пистолеты. Объединяло всех только одно — прекрасное владение всем этим смертоносным арсеналом. Лошади их, правда, показались бы не слишком хорошими для взыскательного глаза какого-нибудь богатого пана, однако, отличались выносливостью и неприхотливостью. Обозов у них не было, лишь у каждого всадника был заводной и вьючный конь везших на себе все необходимые припасы. В общем, отряд этот весьма напоминал те, которые водил в набеги на Русь покойный ныне Лисовский, чья неприкаянная душа, как говорят, до сих пор бродила по ливонским болотам.[22] Отец Мелентий ехал отдельно от прочих, на смирной каурой масти кобыле. Спутниками его были два неопределенного возраста монаха, чьи ухватки не оставляли сомнений, что с оружием они умеют управляться не хуже чем с кадилом. Правда, никакой воинской сброи[23] на божьих людях видно не было, а что лежало в тороках их заводных лошадей, никто не знал. Достигнув Можайска Михальский, не заходя в него, стал на дневку, а царский духовник, оставив своих людей, пошел в город. На воеводстве там сидел прославленный полководец — князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Конечно, для героя спасшего страну в лихую годину от неприятеля такое назначение было опалой, однако он, будучи по природе своей человеком честным и бескорыстным обиды на государя не затаил и к делу отнесся с ревностью, какую не часто встретишь. Городские стены были подновлены, склады наполнены припасами, а немногочисленный гарнизон готов к любым неожиданностям. Все эти заботы негативно отразились на здоровье князя, и в последнее время он часто хворал и редко выходил из дома. Однако когда больному доложили что пришел с какой-то надобностью монах, он велел его пропустить. — Здравствуй, Дмитрий Михайлович, — поклонился, входя Мелентий. — А, это ты, — тяжело повернул голову воевода, — что же, здравствуй… честной отец. Сам пришел навестить или послал кто? Иеромонах выразительно промолчал, вызвав у Пожарского усмешку. — Вот оно как, попал в гонцы на старости лет. Ну и что тебе велел царь православный? С добром послал, али с худом? — К тебе с добром, — не смутился тот. — Ну, говори коли так. — Великий государь, жалует тебя и просит обид не помнить, а служить верно, и ревностно. — Об том Иван Федорович мог бы не беспокоиться. Мелентий меж тем вытащил из сумы небольшой сверток и протянул его князю. Затем видя, что тому трудно развернул его, и, достав искусно сделанный ларец, подал прямо в руки воеводе. Пожарский, осторожно открыв крышку, вытащил наружу золотую цепь с большим медальоном. — Ишь ты, — подивился он на затейливую работу, — а что это? — А ты посмотри на медальон. Князь пригляделся и увидел что на нем, весьма искусно изображен государь в доспехах и с мечом в руке, а в небе над ним ангелы с трубами. По краю отделанный золотом портрет обрамляли драгоценные самоцветы. — Государева парсуна? — недоверчиво спросил Дмитрий Михайлович. — В неметчине таковые жалуют только славным великими победами воеводам в знак монаршей милости и признательности. Гляди дальше, в ларце еще грамота царская с многими похвалами тебе за прежние службы и в чаянии новых. — Война будет? — А она разве кончалась? — вздохнул Мелентий. — А как же посольство, что давеча проезжало в Литву? Или погоди-ка, сначала посольство, а ты следом… хитро! — Латиняне тоже хитры. Слышно, что королевич войска собирает. — Пустое! Мне доносили, что едва войско собралось, добрую половину его пришлось к турецкой границе отправить. — Хорошо бы коли так. А только ляхи сильны и не одно такое войско могут выставить. — Это верно, только Смоленск им не взять, а там и мы соберемся с силами. — Дай то бог! Только случиться может всякое, а ты к Смоленску ближе всех — тебе его и выручать в случае чего. — Скажи государю, чтобы об этом не беспокоился. Я свое дело знаю! — А хвори твои? — Придет время за саблю взяться, так и хворь отступит! Едва Мелентий вернулся из города, Михальский велел своим людям собираться и скоро только лошадиные следы да следы кострищ в ближайшем овраге напоминали о том, что здесь стояли ратники.