— Э… вопрос принадлежности титула московского царя. — Не вижу, что тут можно обсуждать. Есть только один законный царь и это я. — Но королевич Владислав… — Лежит при смерти, — перебил я его. — Этот титул оказался неподъемной ношей для юного принца. Неужели вы хотите смерти вашего королевича? — Нет, но… — Тогда что мы обсуждаем? — Но мы не можем отказаться от титула за Владислава. — Ну и не отказывайтесь. Так и напишите на его могиле — "здесь лежит несостоявшийся русский царь, умерший из-за упрямства своих сенаторов". — Вы невозможны, ваше высочество… — Правильно говорить: "ваш величество", — перебил я канцлера. — Мы не признаем вас царем! — Послушайте, ясновельможный пан канцлер, ваш королевич привел сюда двадцать тысяч войска. Половина из них погибла или попала в плен, а другая разбежалась. Не далее как вчера вечером, я получил известия, что Прозоровский рассеял отряды блокирующие Смоленск, а Валуев окружил и посек больше тысячи беглецов из-под Можайска. Ваше упрямство лишь увеличивает число жертв этой никому не нужной войны. Заметьте ваших жертв. Вы можете признавать меня царем, можете не признавать. Суть от этого не меняется. Именно я являюсь единственным законным русским монархом и вы ничего не можете с этим сделать. Если вы не желаете вести переговоры, что же, ничего не поделаешь — будем воевать. Можем начать прямо завтра. — Но мы послы! — Да ладно! И где же, позвольте спросить, ваши верительные грамоты? Почему вы пришли вместе с армией вторжения? Ей богу, я не вижу ни малейших оснований полагать, что на ваши милости распространяется дипломатическая неприкосновенность. Пока идут переговоры, вас, разумеется не тронут. В случае заключения мира — тоже. А просто так, уж не обессудьте. Господа сенаторы оказались в крайне неудобном положении. Дело в том, что пока они столпились у гроба покойного гетмана, мне принесли кресло, в которое я уселся. Они же продолжали стоять у гроба, а вернуться на свои места им было неудобно. Я же и не думал приглашать их сесть, откровенно забавляясь их неудобством. — У нас есть грамоты, удостоверяющие наши полномочия, — попробовал возразить Сапега. — Вот как, и к кому же они адресованы? — Вам, ваше королевское высочество. — Кому-кому? — Великому герцогу Мекленбурга. — Вот и поезжайте с ними в Мекленбург. Право же, не понимаю, что вы делаете с этими документами на среднерусской возвышенности. — Где? — выпучил глаза канцлер. — Посреди Русского царства, — чертыхнувшись про себя, пояснил я. — Мы не знаем никакого русского царства! — Окрысился глава польского посольства. — Есть Великое княжество Русское, входящее в состав нашего государства и есть варварское Московское царство, которое вы вероломно захватили. — Вот значит, как вы заговорили? Что же, видит бог, я этого не хотел. До свидания, господа, на сегодня переговоры окончены, а завтра их продолжат пушки. — Погодите, ваше королевское высочество, — попробовал привлечь мое внимание Новодворский. — Вы что-то хотели, ваше преосвященство? — Пан герцог, но ваши условия неприемлемы! — Заявил он почти жалобным голосом. — В какой части? — Мы не будем платить контрибуцию! — Значит по поводу Смоленска, Чернигова и прочих городов возражений нет? — Нет, то есть — есть… то есть, — совершенно запутался епископ. — У нас нет таких полномочий от сената Речи Посполитой. — Как вам не стыдно! Пытались выдать себя за полномочных послов, а на самом деле… — Но мы и есть полномочные послы. — Послушайте панове, если вы прибыли послами, то давайте заключать договор. Условия я вам озвучил. Если же вы явились чтобы воевать… я распоряжусь, что бы вас погребли согласно вашему сану. Оставшись одни, сенаторы с тревожным видом обступили Сапегу. Тот явно чувствуя себя не в своей тарелке, пытался смотреть в сторону, но куда бы он ни устремлял взгляд, отовсюду на него с укором глядели глаза панов-комиссаров. — Что вы на меня так смотрите? — глухо спросил канцлер. — Вам не следовало так разговаривать, с герцогом, — выразил всеобщее мнение Гонсевский. — Я знаю, — тяжело вздохнул тот в ответ, — но он меня вынудил. — Верно, вы сделали ровно то, что он хотел. Вы оскорбили его в присутствии множества людей, после того как он великодушно и благородно вернул нам тело пана гетмана для погребения. Теперь он в своем праве. — Вы думаете, он пойдет на крайние меры? — Это война, пан канцлер, в ней не бывает крайних и не крайних мер. — Но мы — послы! — Нет, ясновельможный пан, мы вели подкрепление к войску покойного гетмана. У нас укрылся после поражения раненый королевич. Герцог ясно дал нам понять, либо мы послы и принимаем его требования, либо мы воюем и вае виктис[60]. — Паны сенаторы, — окликнул их командовавший почетным караулом ротмистр, — прошу прощения, что прерываю ваши милости, но московиты отпустили нескольких наших. — Кого наших? — Не понял Гонсевский. — Ну, я хотел сказать, пан рефендарий, нескольких пленных шляхтичей. — Приведите их сюда, — велел Сапега. Повинуясь приказу, караульные скоро подвели к сенаторам нескольких человек, в некогда нарядных, но теперь совершенно оборванных одеждах. — Кто вы, панове? — Вы не узнаете меня? — глухо спросил самый молодой из них, поправляя повязку на лбу. — Пан Адам Казановский? — С трудом узнал его канцлер. — Да, это я, а также пан Бартоломей Ленцкий и пан Юницкий. — Откуда вы? — Из московитского плена, как видите. Герцог сказал, что королевич Владислав очень плох и, возможно, ему станет легче, если он увидит меня. Поэтому он любезно… — Черт бы побрал этого мекленбургского дьявола и его любезность! — Не выдержав заорал канцлер. — Сначала он пообещал угостить нас ядрами из своих пушек, а теперь проявляет милосердие к раненому королевичу. — Он и вправду так плох? — Встревожено спросил Казановский. — Все в руках божьих, — вздел руки к небу Новодворский, — а скажите, пушки герцога и вправду так страшны, как о них говорят? — Ваше преосвщенство, — выступил вперед Ленцкий, — я служу уже много лет и дрался с немцами, турками, шведами и, конечно же, московитами, но никогда не видел ничего страшнее. Не знаю, какой демон научил герцога и его людей этой премудрости, а только если они примутся за ваш лагерь хорошенько, то он и часа не продержится. — Как вы попали в плен? — После поражения нашего войска под Можайском, мы отходили к Литве, но на нас обрушился этот проклятый перебежчик Валуев. Нас было почти тысяча и никому не посчастливилось уйти. Я лишь чудом выжил. — А вы, — обернулся Гонсевский к Юницкому. — Я отступал в отряде пана Казановского старшего, возглавившего войска после смерти Ходкевича и исчезновения его высочества. Мы уже почти добрались до Литвы, как нас перехватили войска Прозоровского. — Кому-нибудь удалось уйти? — Не знаю, я был ранен в самом начале дела, и не видел чем все кончилось, однако слышал от московитов, что какой-то части наших жолнежей удалось спастись и добраться до границы. Там стоит отряд Храповицкого, и они не рискуют соваться слишком уж близко. — Пан Якуб верен себе, — хмыкнул канцлер, — обещал, что не выступит против герцога и стоит на рубежах. Ладно, ступайте в лагерь, господа, вам надо отдохнуть. — Шах и мат! — Вы что-то сказали, пан Гонсевский? — Шах и мат, — повторил рефендарий с мрачным видом. — О чем вы?