— Вы не играете в шахматы, пан канцлер? — Играю, но при чем тут это! — Иоганн Альбрехт, или как там теперь его зовут, поставил нам шах и мат. — Каким образом? — Если бы эти трое были больны чумой, они нанесли бы куда меньше вреда. — Да почему? Вы говорите загадками! — Никаких загадок, пан канцлер, просто не пройдет и часа, как даже последний кашевар в нашем лагере будет знать, как смертоносна мекленбургская артиллерия и, что все наши войска уничтожены московитами. Никакого боя завтра не будет, ибо наши же жолнежи потащат нас к герцогу заключать мир. Закончив переговоры, я направился в наш лагерь, где тут же приказал собраться всем командирам полков. Те, впрочем, ожидали моего вызова и вскоре собрались. — Что у тебя Рутгер? — Без лишних предисловий, обратился я к Ван Дейку. — Пушки готовы, припасов к ним довольно, — лапидарно отозвался голландец. — У тебя Анисим? — Все готово, государь, — хитро ухмыльнулся Пушкарев, — как солнце сядет, разожжём столько костров, что ляхом небо с овчинку покажется. Подумают, что вся ногайская орда к нам на помощь пришла. — Корнилий? — И мы готовы, ваше величество, — поклонился мой бывший телохранитель, — ни одна мышь не проскочит. — Угу, королевич с этим проклятым ксендзом немного крупнее мышей, но проскочили! — Меня здесь не было, — пожал плечами Михальский. — Не гневайся, государь, — пробасил Вельяминов, — на свою беду сюда Владислав пробрался. Ладно ведь все получилось. — Может и так. Про запорожцев вести есть? — Есть, как не быть! Прорвались проклятые через засечную линию и хотели уже дальше идти, да прослышали про то, как ляхи под Можайском оконфузились, да и встали. — Выжидают, чем дело кончится? — Конечно! Это же такое крапивное семя, хуже татар. — Хуже, не хуже, а просто так их отпускать нельзя. — Позволено ли мне будет спросить ваше величество, — подал голос Корнилий, — что вы хотите предпринять? — Сам не знаю, — пожал я плечами, — надо бы и поучить панов-атаманов, чтобы в другой раз и носа не казали в нашу сторону. Однако так, чтобы не переусердствовать. И лучше всего, что бы брат мой Сигизмунд, а также все сенаторы в Речи Посполитой были уверены, что казаки их предали и со мной сговорились. — Раз так, — усмехнулся Михальский, — то и делать ничего не надо. Сейчас в Польше начнут решать, кто же виноват в поражении и лучшей кандидатуры, чем Сагайдачный им не найти. — Ты думаешь? — Конечно, казаки ведь для большинства магнатов и шляхтичей как кость в горле. Особенно когда стоит мир. Вот если случается война с турками или татарами, тогда про них вспоминают, дают им льготы, расширяют реестр, а как только гроза проходит — тут же забывают про свои обещания. — Это верно, — поразмыслив согласился я, — самих себя обвинить не с руки, а вот Сагайдачного, за то что не поспел к сражению, в самый раз. — Может его к нам переманить, — прищурился Пушкарев. — Нет уж, — засмеялся я, — хватит с меня одного прохиндея! — Грех тебе так говорить, царь батюшка, — состроил умильную рожу Анисим, — уж я ночи не сплю, все думаю, как твоей царской милости услужить. План наш полностью удался. Едва занялся рассвет, из польского лагеря прискакали парламентеры, уведомившие мое царское величество, что ясновельможные паны-комиссары согласны на все мои условия и готовы подписать мирный договор. Польско-Литовская сторона соглашалась вернуться к довоенным границам и вернуть все захваченные ранее русские земли. За мной признавался царский титул, а в договоре вместо привычной для поляков Московии было написано — Русское царство. Согласны они были на обмен пленными, а также контрибуцию. Последняя была заявлена как компенсация за похищенные из Кремля ценности. Правда, Александр Корвин Гонсевский клялся, что среди вывезенного в Польшу имущества не было шапки Мономаха, но взамен, они соглашались уступить "Московскую корону" изготовленную для Владислава. После заключения мира, мы еще раз встретились с ним. Королевич был все еще плох, хотя его состояние, по словам О?Конора, внушало куда меньше опасений, нежели при первом визите. — Прощайте, кузен, — сказал я лежащему в кровати королевичу, — надеюсь, в другой раз мы встретимся в более приятной обстановке. — Как знать, — отозвался он слабым голосом, — может в следующий раз, я буду более удачлив. Намек на нашу стычку во время боя был более чем прозрачен, но я лишь улыбнулся в ответ. — Благодарю вас, — продолжал Владислав, — за то, что вы отпустили моего друга, пана Адама. — Не стоит, кузен, вряд ли он смог бы быть мне полезен в той же степени, как вам. — Могу я задать вам один вопрос? — Сколько угодно, друг мой. — Скажите, — королевич неожиданно приподнялся и с жаром спросил, — ведь это вы были тогда? — О чем вы? — Это вы — фон Кирхер? — Не знаю, о каком фон Кирхере вы толкуете, — усмехнулся я, — однако хочу дать вам совет. Осмотрительнее набирайте свои войска и уж конечно следите за порохом.[61] Эх, слышали бы вы, каково били колокола на звонницах московских храмов, когда встречала столица царское войско! Видели бы вы, как радостно встречали государя его жители! Нет, не были вы тогда в Москве, а то бы и детям и внукам своим рассказывали о том, как праздновала православная Русь победу над извечным врагом. Вышли царскому войску навстречу и стар и млад. Впереди в парадных ризах шло духовенство, за ним следом разодетые в богатые шубы и горлатные шапки бояре и прочий служивый люд чином поменьше. А простого народу и вовсе море целое было. На всех заборах и деревьях стаями сидели вездесущие мальчишки. Купцы, мастеровые, крестьяне приехавшие в столицу на торги, просто обыватели — все вышли встречать. Мужики, бабы, молодые парни и девки, всем было любопытно взглянуть хоть одним глазком на государя и его армию. И то сказать — было на что посмотреть! Кирасиры в блестящих и рейтары в вороненых латах, драгуны и солдаты в одинаковых заморских одеждах. Стрельцы в цветных кафтанах и с бердышами на плечах. Государь, увидев духовенство, спешился и, приложившись к вынесенной ему иконе долго и усердно молился, а вместе с ним и все его воинство, а также и весь встречающий люд. Бояре тоже молились, мелко крестясь и перешептываясь между собой. — Ишь ты, мир заключил, — негромко, но так, что многие расслышали, буркнул князь Лыков, — а думу-то боярскую и не спросил. — Ничто, — тут же отозвался Черкасский, — он еще найдет, что спросить… и с кого! Многие из присутствующих про себя поежились, иные ухмыльнулись, но вида не подали ни те, ни другие, продолжая стоять с постными лицами. — Что-то Михальского не видно, — озабоченно спросил Романов. — Где его антихриста носит? — Кто знает, — с деланным сочувствием отозвался Хованский, — может он уже у тебя на дворе? — Чего это вдруг? — Испугался боярин. — А кто до бунта допустил? — А чего это я допустил! — Окрысился тот, — я наоборот сразу же людей поднял и посек бунтовщиков… — Надо было Пронского вместе с людишками его имать и в железа, а то они языками трепали и до греха-то и довели народ. — Так посадили под арест князя Петра… — Поздно посадили! Вон сколько беды от их болтовни приключилось. Я чаю за Лизку Лямкину с дочкой государь спросит. — Вельяминов, чего-то волком глядит. — Твой бы терем подпалили, ты бы еще не так глядел. — Думаешь, знает уже? — Уж конечно, нашлось кому доложить. — Да ведь потушили терем! — Так то стрельцы потушили, когда бунтовщиков от слободы отогнали, а не ты. А уж куда его сестра делась и вовсе никто не ведает. — Ой, беда-то какая… Закончив молиться, я встал и направился к стоящим кучкой думцам. Те ни слова не говоря повалились в ноги и уткнулись бородатыми рожами в землю. Стоящий рядом Никита, казалось, был готов кинуться на них с саблей, но сдержался. За спинами бояр выросли стремянные стрельцы во главе с Анисимом и лица их не выражали ничего доброго. — Встаньте, — коротко велел я. Бояре стали подниматься, причем одни не чуявшие за собой особой вины сразу же, другие еще бы повалялись, пережидая царский гнев. Дождавшись пока все встанут, я спросил: — Ну, рассказывайте, что у вас тут приключилось? — Виноваты кругом, государь, — выступил вперед Черкасский, — не доглядели. Ратники побитого Пронского, как в Москве появились, так стали кричать сукины дети, что иноземцы тебя предали, оттого и замятня приключилась. Одни с дуру на Кукуй напали, других нечистый на стрелецкую слободу понес. — Иноземная слобода стенами огорожена, — сумрачным голосом заметил я.