— А разве потопить в одиночку германскую субмарину «Стальная акула» возможно? Но я сделал это. Кстати, задание мне давал сам государь, и я обязан доложить о проведенной мною диверсии. Кроме того, необходимо морально поддержать императора и его августейшую семью: пусть знают, что на Руси живут не только предатели, но и те, кто верен присяге. Джунковский понимающе кивнул: — Да, государю твой визит будет приятен. Тем более, если память не изменяет, он летом пятнадцатого года отказался принять тебя, когда ты прибыл в Александровский дворец, пытаясь предупредить убийство Распутина. — Если не принял, значит, была на то державная воля. Важнее другое. Из достоверного источника стало известно: Керенский со своими недоумками хотят отправить царственных узников в какое-либо отдаленное место Сибири, откуда побег будет невозможен. Джунковский возразил: — Но ведь революционеры сотнями бегали из Сибири, добирались до Англии и Америки… Соколов усмехнулся: — Бегали с помощью охранки, чтобы осведомлять ее о преступных замыслах революционных сообщников. Кто теперь поможет государю и его близким? Время терять нельзя. Джунковский сделался серьезным, отставил недопитый бокал и молча, словно решая какую-то задачу, прошелся по гостиной. Его короткие козловые сапожки утопали в мягком ковре. Поднялся с кресла и Соколов, выпрямился во весь двухметровый рост и следил за приятелем. Джунковский подошел к гению сыска, снизу вверх заглянул ему в лицо: — Ты, наверное, помнишь, что наши отношения с государем в пятнадцатом году испортились. Причиной стал мой доклад царю о вредном влиянии Распутина, о его кознях. Государь тут же снял меня с поста товарища министра. Но я сердца на него не держу, мне государя искренне жаль. Керенский подлец, он жестоко с августейшей семьей поступил. Сейчас поголовно все отвернулись от государя. Вот почему твоя, Аполлинарий Николаевич, преданность особенно благородна. Да, я не хотел общаться с Керенским, но ради твоего дела отправлюсь утром в Зимний дворец, подпущу елею якобы гениальному уму министра, а потом попрошу для тебя разрешения посетить государя — предлог я найду. — Спасибо тебе, друг! Ведь не ради себя стараюсь. Прости, что заставляю тебя идти на такой подвиг… Джунковский обнял приятеля за плечи: — Это ты, гений сыска, идешь на подвиг, полный смертельного риска! Рожденный для геройских дел без дела киснуть не может! Древнейшая профессия На другое утро Соколов с аппетитом завтракал. За столом сидела фрейлина и Джунковский, который пил кофе и проглядывал последний, девятнадцатый номер журнала «Нива». Вдруг он широко улыбнулся: — Без смеха, друзья, об этом читать невозможно! Каких высокопарных слов удостоился Керенский в нашем лучшем журнале: «Его, как первую любовь, России сердце не забудет — первого гражданина свободной России, первого народного министра юстиции — министра правды и справедливости! Изо дня в день с восторгом пишут об Александре Федоровиче в газетах и журналах всего мира, сотни депутаций от русских и иностранцев приветствуют в его лице революционный русский народ, создавший улыбающуюся, справедливую, благородную революцию. Тысячи людей несут к нему и радость своих нынешних свободных настроений, и неизжитую еще печаль былой своей рабской жизни. Имя Керенского стало во всем мире благородным символом Великой Русской Революции»… И так на многих страницах, все в самых восторженных словах! Ну, уморили… Фрейлина покачала головой: — Как только бумага выдерживает! — Это лишь цветочки, ягодки впереди. Оказывается, маленький Саша Керенский (которого, разумеется, все нежно любили) едва научился ходить и говорить, как тут же «его живое воображение творчески воссоздало всю вековую картину подневольной жизни всего русского народа». Так-то! Народа, разумеется, «терпеливого, работящего, незлобивого, все выносящего, многострадального, трезвого». Каково? Соколов хмыкнул: — Да, «трезвого» — особенно! У нас последние полвека паразитирует целая когорта профессиональных восхвалителей «народа», которые не жалеют для него самых высокопарных эпитетов и сделали из этого восхваления профессию. Джунковский продолжал: — Малолетний Саша, когда еще ходил в коротких штанишках, оказывается, «полюбил этот трудовой народ всем пылом первой, молодой, юношеской любви, проникся глубоким уважением к первым борцам за свободу и счастье народа». Фрейлина рассмеялась: — Тут завзятым юмористам вроде Аверченко или Тэффи делать нечего. — Борзописец непроходимо туп, — сказал Соколов, — ибо не видит, как под «мудрым руководством» Керенского разваливается еще недавно бывшее могучим государство. — А может, эта статейка оплачена из казны? — спросила фрейлина. Соколов ответил: — Тогда автор откровенный жулик. Этих юмористов, восхваляющих развал государства, понять легко: всю жизнь они усердно раскачивали самодержавную империю. И когда своего добились, разрушили ее, то с бесстыдством уличной девки торгуют журналистским товаром. При этом они постигли нехитрый, но сильно действующий прием: утверждения должны быть самыми примитивными, не подкрепляемыми никакими доказательствами и рассуждениями, и тогда журналистское слово проникнет в самую душу массового читателя. Это правило относится и к ораторам. Без конца повторяемое утверждение врезается в самые глубокие области рассудка, делается уже не чужим, а собственным мнением. Джунковский прошелся по столовой, с грустной усмешкой сказал: — Уверен: если автору этого панегирика хорошо заплатить, он своего героя, того же Керенского, измажет грязью, представит отродьем. Фрейлина вздохнула: — Но и журналистов понять можно: семья, дети, прислуга, любовница — всех надо кормить и содержать. Джунковский хмыкнул: — Хм, в этом случае можно оправдать воров и убийц — им тоже выпить и закусить надо. Статейка подписана каким-то «В. Кирьяковым», но не удивлюсь, что это очередной псевдоним. Почему-то нынче большая мода пошла стыдиться собственных фамилий. Может, автор тот самый Шатуновский-Беспощадный, которому ты, граф, скормил газету — лживый фельетон прямо в глотку засунул? Ну да ладно, не опоздать бы на прием к этому «герою революции» — Керенскому, с обмаранных пеленок возлюбившего ужасно трезвый и донельзя трудолюбивый русский народ. Мне даже любопытно взглянуть на эту замечательную личность. Вождь российской демократии Свежевыбритый, подтянутый, в сапогах, начищенных до блеска, генерал Джунковский подкатил к богатому подъезду Морского министерства, которое располагалось в доме номер 2 по Адмиралтейской набережной. Под мышкой он держал пухлую папку с приказами по дивизии — ведь военный министр Керенский наверняка захочет узнать деловую сторону фронтовой жизни. Входя в подъезд, Джунковский кивнул швейцару, который состоял при дверях еще при государе и теперь, узнав генерала, с радостной улыбкой низко поклонился. Затем поднялся по широкой мраморной лестнице на второй этаж — в приемную. Тут уже сидели по углам несколько человек, ждавших своей очереди. Завидев бывшего губернатора, все дружно и с любопытством вперили в него взгляды, первыми поздоровались, а некоторые при этом поднялись с кресел. Навстречу гостю заспешил старший лейтенант Залесский, служивший адъютантом еще при старом министре Григоровиче. — Рад видеть вас, Владимир Федорович! — широко улыбнулся адъютант. — Александр Федорович уже справлялся о вас… — Я никогда не опаздываю. Меня просили прибыть к одиннадцати часам, а сейчас еще без пяти минут. — Я доложу о вас. — Адъютант скрылся за дверями кабинета Керенского и почти сразу появился вновь, официальным тоном провозгласил: — Генерал-лейтенант Джунковский! Министр просит вас пройти… * * * За необъятной длины столом расположился столь знакомый по газетным портретам и хроникальным фильмам Керенский. Увидав гостя, Керенский, словно его ударила пружина, соскочил с кресла, обежал стол и устремился к визитеру, протягивая левую, здоровую, руку. Казалось, Керенский жаждет опрокинуть гостя. Каркающим высоким голосом быстро произнес: — Прекрасно, что вы пришли! Рад настоящему герою! Правая, больная, рука находилась между средних пуговиц элегантного френча. На длинных цаплеобразных ногах блестели отличной желтой кожей сапоги с крагами. Керенский перешел на патетический тон: — Да-с, сударь мой, вы весь пропахли порохом боевых сражений. Я страстно мечтал познакомиться с вами. Знаю: в бою вы отважны, среди друзей — предельно честны. — Понизил голос, словно собрался сообщить нечто секретное. — Я ваш друг! У меня разговор, и очень серьезный, дорогой вы наш, э, Владимир Федорович. Как изрек незабвенный Буало, «героем можно быть и не опустошая землю!». Да-с! Вы герой, который спасает землю Отчизны. Джунковский остудил столь восторженный порыв: — Александр Федорович, остроумие — дар Божий, но не надо этим даром злоупотреблять. Вдруг Керенский застонал, как от зубной боли: — Простите, я так обрадовался вам, что забыл пригласить сесть. Прошу, вот кресло, сюда, ближе к столу. Коньяк, кофе, чай — что желаете? Я люблю с утра натощак рюмку хорошего коньяка — только самую крошечную. Это сообщает экспрессию мыслям. Советую, попробуйте, будете благодарить. Без чая и кофе я давно не стоял бы на ногах. — Попробую! — согласился Джунковский. Керенский, вопреки тому, что его лицо выдавало крайнюю усталость, был полон энергии. Он не останавливался ни на мгновение, то приближаясь на короткую дистанцию, то, словно боксер, отскакивая назад. Керенский близоруко сощурился, поднял руку к потолку и встал в героическую позу. После должной паузы с пафосом произнес: — Третьего дня я подписал приказ по армии и флоту под номером пятнадцать. Не читали? — Керенский сделал важное лицо. — Вот копия, я позволю вам взять ее с собой. В этом секретном и очень важном приказе, — Керенский уткнулся в текст, — я со всей категоричностью заявляю, э, где-то тут было, вот оно! — ткнул длиннющим перстом: — «Россия взяла на себя задачу объединить демократии всех стран в борьбе против всемирного империализма… Революционная демократия России через международную интернационально-социалистическую конференцию прокладывает путь человечества к всеобщему миру во всем мире и ведет к благоденствию всех трудящихся». — Победоносно взглянул на Джунковского. — Ну как, бьет по нервам? Джунковский не сдержался, усмехнулся: — Как говорит мой давний приятель граф Соколов, писал не Тургенев — труба пониже и дым пожиже… Керенский с недоумением взглянул на собеседника, но ядовитую реплику решил оставить без замечаний. Он перестал махать рукой и вибрировать телом, прошел к столу и с особой важностью опустился в кресло. Спросил: