— Как у вас, генерал, дела на фронте? — Строго погрозил пальцем. — То-олько попрошу не приукрашивать! Да-с! Джунковский за те краткие минуты, что находился рядом с Керенским, успел устать от него и потому с раздражением отвечал: — Дела на фронте не то что плохи, а очень, чрезвычайно плохи! И в первую очередь причиной тому — немыслимые приказы из Петрограда. Случаются таковые и за вашей подписью, Александр Федорович. Приказы эти приносят вреда больше, чем вся германская авиация с бросанием бомб и обстрелами из пушек. Керенский от неожиданности замер, мгновенно побледнел, закусил губу, сухой нос опустил к столу, но вновь промолчал, бросая на Джунковского короткие косые взгляды. Тот продолжил: — Нами, фронтовыми генералами, нынче руководят профаны, преимущественно бывшие члены Госдумы. Чего стоит печально знаменитый приказ номер один, который установил выбрать во всех частях армии комитеты из нижних чинов и запретил титулование офицеров! Что в голове у того, кто сочинял, — пшенная каша? Керенский нервно застучал пальцами по крышке стола, отрывисто произнес: — Приказы следует читать внимательно! Запрещение называть по титулам — это относится исключительно к внеслужебному времени и только для Петроградского гарнизона. — Офицеры читают внимательно, а солдаты понимают так, как им приятней. Этот приказ был опубликован в газетах, и в окопах его восприняли как сигнал к действию: чинопочитание ослаблено до последнего градуса, и не только в свободное время от службы. Совершенно ясно: тот, кто писал этот приказ, никогда в армии не служил и понятия не имеет о психологии русского солдата. Лучшего подарка Германии сделать нельзя, сам Вильгельм удачнее не придумал бы, а у нас подобные глупости сочинял и подписывал бывший военный министр Гучков. Что за персона? Где он освоил стратегические науки? В учетном банке, где он директорствует? Или в сборище недоумков — Госдуме, где председательствовал? — Гучкова уже допросили в следственной комиссии. В чем еще вы будете нас обвинять, генерал? — В голосе Керенского звучало раздражение. Джунковский со спокойной решимостью продолжал: — В какую мудрую голову влетела мысль о создании в армии общественных комитетов? — Это веление времени и требование демократии. — Позвольте называть вещи своими именами: это не веление, а глупость. Я теперь не имею права наложить на своих подчиненных даже выговор. Стоит начальству возбудить какое-либо дело против провинившегося солдата, как на его защиту тут же горой поднимаются комитеты: «Солдата обижать? Своего в обиду не дадим, хватит, офицеры попили нашей рабоче-крестьянской кровушки!» Дошло до того, что в ротах собираются митинги. Сразу же рухнула дисциплина, началось хамское отношение рядовых к офицерам, солдаты сплошь и рядом отказываются выполнять приказы. Нередки случаи избиений офицеров, которые пытались противиться этой вольнице. Неужели до Временного правительства и Военного министерства слухи об этом не доходят? Керенский пожевал губами, скороговоркой произнес: — Вы, генерал, в чем-то правы. Распоряжения не всегда были логичны. Теперь вы поняли, почему Гучков смещен с министерского поста? — Почесал за ухом и уперся взглядом в Джунковского. — Если я занял место Гучкова, то лишь потому, что твердо, э, намерен навести в войсках порядок. Да-с! Я только что подготовил приказ по армии и флоту за номером семнадцать. — Протянул две страницы с текстом, отпечатанным на машинке. — Сделайте одолжение, прочтите, генерал, ваше мнение мне очень важно. Джунковский стал читать вслух: — «Русская революция и рожденная ею свобода стоят перед грозной опасностью в лице императора Германии и его союзников. Подтверждая мой прежний призыв к защите революции и ответственности всех и каждого за судьбу освобождения Родины, я уже призвал весь командный состав — от главнокомандующего до младшего офицера — быть неизменно на своем посту, под страхом кары. Также ответственность и на всех товарищах солдатах: никто из вас не может и не должен покидать свой пост». — Джунковский поднял глаза на Керенского. — Борьба с дезертирством? Прекрасно, наконец-то дождались! И какое наказание ждет преступников? Расстрел? Керенский строго сказал: — Читайте, об этом дальше! Джунковский вновь углубился в приказ: — А, нашел! «Лиц, самовольно оставивших ряды войск и не явившихся в свои части до 15 мая сего года, лишить права участия в выборах в Учредительное собрание и в органы местного самоуправления. Предоставить Учредительному собранию право на лишение дезертиров получать землю по грядущей земельной реформе…» Керенский самодовольно крякнул: — Как? Ловко я подлецов подцепил? Джунковский внимательно посмотрел на собеседника: «Шутит он, что ли?» Нет, Керенский азартно хлопнул здоровой ладонью по крышке стола, и весь вид его сиял самодовольством. Джунковский мягко, словно доктор больному головой, сказал: — Вы, Александр Федорович, и впрямь думаете, что бежавшего из армии крестьянина взволнует лишение права голоса? Да ему совершенно безразлично, кто войдет в это собрание. Он ни с кем из кандидатов чай не пил. «Свобода» — это свобода воображения тех, кто не жил среди народа, кому народ чужд и неприятен. Вот вам лично, Александр Федорович, нужно Учредительное собрание, поскольку вы уверены, что именно вас это собрание выберет на какую-нибудь важнейшую государственную должность. И вы снова будете принимать новые, никому не нужные решения, подписывать бес полезные приказы, произносить зажигательные речи, которые никого зажигать не будут. Мужику ничего из этого ассортимента не надо. Чем меньше лезет власть в дела мужика, тем спокойнее тот живет. Керенский сморщился: — Критиковать все мастера. — Вы спросили мое мнение — я отвечаю. Затем, велик ли резон оперировать прошедшей датой — пятнадцатого мая? Приказ в этом случае никак не достигает своей цели, потому что пожелавший вернуться в доблестные ряды защитников Отечества давным-давно опоздал. Керенский с кислой улыбкой спросил: — Но мне очень хочется знать: что вы рекомендуете? Джунковский тоном, полным погребальной безнадежности, произнес: — Армии нет, армия пропала. Александр Федорович, пока не поздно, надо заключать мир и развозить по деревням эту обезумевшую крестьянскую массу, не забыв при этом отобрать у них оружие. Иначе, привыкнув убивать на фронте, они продолжат убивать в тылу. Года глухие Керенский изобразил на лице бесстрастие. Он прикрыл глаза, и правое веко у него явственно дергалось. Изящная кисть левой руки с тщательно обработанными и покрытыми бесцветным лаком ногтями расслабленно лежала на столе, и кончики пальцев слегка дрожали. Слабым голосом возразил: — Оказывается, вы, генерал, находитесь на одной идеологической платформе с большевиками. Не ожидал! Джунковский жестко продолжал: — Почему была устроена чехарда министров, почему к штурвалу государственного корабля пролезли люди, пригодные только для торговли квасом? — После долгой паузы многозначительно добавил: — Я таких ставил бы к стенке, как аферистов и врагов народа, ибо вред от них исключительный. Способности как у лабазника, а замахиваются великим государством командовать. Расстреливать их без жалости, тогда миллионы хороших людей удастся спасти! Попомните: необходимо вновь ввести смертную казнь. Или ее введут те, кто отнимет у вас власть. Керенский замахал рукой, будто отгонял муху: — Нет, я демократ, я пригвождаю своих оппонентов к позорному столбу словом, а не веревкой палача. — Устало прикрыл веки. — Еще публицист Писарев сказал: «Слова и иллюзии гибнут, факты остаются!» Я не хочу, чтобы отдаленные потомки называли меня «вешателем». Да-с! Джунковский невозмутимо произнес: — Но могут назвать предателем. Джунковский ждал взрыва, крика, извержения вулкана, ареста, Петропавловской крепости. Но вместо этого Керенский открыл глаза, поскоблил гладко выбритый подбородок и спокойным, даже веселым голосом произнес: — На днище большого корабля всегда налипает всяческая мерзость. Вижу, вы Россию любите. Мне поэт Александр Блок подарил автограф своего стихотворения «Россия». Почерк у поэта каллиграфический, вдохновенный, как он сам. Желаете послушать? — И, жестикулируя свободной от болезни рукой, хорошо поставленным голосом на память прочитал: Россия, нищая Россия, Мне избы серые твои, Твои мне песни ветровые — Как слезы первые любви. — Замечательно, не правда ли? Это по моей рекомендации Блока привлекли к работе следственной комиссии. Пусть подкормится, ему приличное жалованье положили, на авто домой отвозят, когда судьи не ездят. — Точно — слезы, — вежливо согласился Джунковский. — Вообще, я влюблен в поэзию Блока, — с пафосом произнес Керенский. — Блок — это Пушкин наших дней. Послушайте, мой друг, еще четыре строки. — Встал в позу, протянул к люстре руку: Рожденные в года глухие, Пути не помним своего, Мы, дети страшных лет России, Забыть не в силах ничего. — Ну как, вдохновенно? — И Керенский снова воздел руку к потолку. Джунковский подумал: «Меня вызвали из армии, кажется, для того, чтобы я слушал декламацию!» Но подавил гнев, сменил его на хитрость стратега. Мягко произнес: — Блок — поэт замечательный, но мы немного отвлеклись от главной темы. Солдаты понимают, что вы, Александр Федорович, только что стали военным министром и ничего не могли успеть изменить. Но теперь надо ждать ваших мудрых решений. Так, к примеру, считает известный вам граф Соколов-младший, которого я недавно встретил. Он вообще в восторге от вас. Керенский с важностью кивнул: — Да, конечно, у меня как у политика немало, э, поклонников и поклонниц. Но я человек не честолюбивый. Больше меня тревожит то, что сейчас вам, э, героям фронта, очень трудно. Но скоро станет легче. — И он вновь впал в экстаз, заговорил словно в горячечном бреду: — Да-с, очень скоро вам станет намного легче. Не все понимают своих стратегов. Наполеона поначалу тоже не понимали. Над Суворовым смеялись. Я все просчитал! И вопреки мнению скептиков, войну, сударь мой, будем продолжать до полной победы. Я решил играть ва-банк. — Оглянулся, словно кто-то мог подслушивать, подался туловищем вперед, выбросил вверх руку. — Открою военную тайну. Только обещайте — никому ни-ни! Джунковский в ответ лишь что-то хмыкнул. Керенский перешел на заговорщицкий тон: — Я готовлю стремительное наступление на Юго-Западном фронте. В самые ближайшие дни. Уже разработал стратегические планы.