Джунковский не удержался, вставил слово: — Александр Федорович, извините, но об этом секретном плане уже знают даже трактирные лакеи. Первоначально наступление планировалось начать десятого июня, но… — Но пришлось перенести на пятнадцатое, — торопливо проговорил Керенский. — Еще не закончили подбрасывать живую силу и технику. Эта дата окончательная и, — помахал перстом, — пересмотру не подлежит. Джунковский подумал: «Можно представить, чего стоит стратегический план, составленный под эгидой присяжного поверенного!» Керенский азартно продолжал: — Именно пятнадцатого, одновременно с артиллерийской подготовкой, с этим салютом нашей победоносной армии я прибуду в Тернополь. Да-с! Я сам приеду воодушевлять солдатушек. Сейчас там сильны позиции некоего капитана… — Керенский отыскал на столе записную книжку, по слогам прочитал: — Дзе-ватовского, большевика и провокатора. Это сообщил мне начальник штаба фронта Духонин. Я должен в присутствии тысяч людей развенчать его фальшивые призывы к позорной капитуляции. — Да чего там устраивать полемики, — отозвался Джунковский, — судить его как немецкого агитатора. Керенский теперь слушал внимательно. Он, кажется, неожиданно для самого себя сказал: — К высшей мере будут приговариваться единицы — лишь за самые тягчайшие преступления. — Он снова уселся за стол, что-то долго писал на листе бумаги, потом решительно произнес: — В Тернополе я всем покажу, что русский солдат — самый дисциплинированный и горячо любящий своих начальников. Я буду агитировать в Первом гвардейском корпусе. Нужно уметь найти зажигательные слова и произнести их доходчиво. Мы, дети революционных лет России, воспламеним в доблестных сердцах гвардейцев огонь любви к нищему, но бесконечно дорогому Отечеству. И тогда солдатушки полюбят Россию так, как люблю ее я. Тэк-с! Славные воины за меня хоть в огонь, хоть в воду! Ибо знают, как я люблю Отчизну. Перефразируя слова Гамлета у могилы, э, Офелии, скажу — вы, разумеется, помните, это из пятого действия. — Он прижал ладонь к груди: — «Я люблю Россию, как сорок тысяч русских ее любить не могут!» Джунковский вновь едва не прыснул смехом. Керенский, заметив его улыбку, взмахнул рукой, снова вышел из-за стола, с азартом крикнул: — Уверен: мое горячее слово возбудит в народных массах утраченную любовь к свободной демократической России! — И он едва не крикнул «ура!», но под укоряющим взором Джунковского смутился, сделал вид, что и не собирался испускать боевой клич. Вдруг заговорщицким тоном сказал: — Генерал, вы должны знать, что сейчас, спустя три месяца после свержения старого строя, Петроград пребывает в состоянии политического неустойчивого равновесия. Грабежи, стачки на многих заводах, аресты неуступчивых фабрикантов бунтарями-рабочими, полное разложение многих частей Петроградского гарнизона, катастрофическая нехватка продовольствия — вот что мы имеем на сегодняшний день. Джунковский резонно заметил: — Александр Федорович, наведите порядок! Керенский вскинулся: — Вы, генералы, понимаете наведение порядка как пролитие крови. Я категорически против насилия. Мне дорог русский народ. Иное дело — большевики. Они годами и десятилетиями жили за границей. Для них народ — понятие абстрактное, материал для достижения своих амбициозных целей, не более! Как стало известно из агентурных источников, Ленин со своей заговорщицкой партией хочет незаметно подготовить и неожиданно осуществить в Петрограде выступление многих тысяч вооруженных солдат. И какую дату они избрали для выступления? Десятое июня — дата планировавшегося наступления на фронте. Ведь это явная игра на пользу Германии! Джунковский спросил: — Разве слабые большевики в состоянии захватить власть? — Ленин не рискнет сейчас посягнуть на захват, но он делает все возможное, чтобы дестабилизировать обстановку в Петрограде. К счастью, у них в партии полный разлад. Два члена ЦК… — Керенский опять раскрыл записную книжку, — некие Сталин и Стасова, настаивают довести движение до конца, то есть захватить власть, а все Временное правительство перестрелять. Зато две более влиятельные фигуры — Каменев и Зиновьев — высказываются против выступления. — Застонал, как от зубной боли. — Вот уж точно: «Врагов имеет в мире всяк, но у меня их свыше меры!» О боже, что делать? Джунковский обыденным тоном посоветовал: — Арестовать весь большевистский ЦК и поставить к стенке. Керенский замахал рукой, с решительным вдохновением воскликнул: — Вы опять о своем! Неужели мы свергали царскую деспотию для того, чтобы самим стать палачами народа? — Лучше строго наказать десяток преступников, чем подвергать кровавым испытаниям целое государство. Керенский, словно его озарила нежданная мысль, остолбенело воззрился на собеседника, забормотал: — Может быть, может быть… Музыка Легара Джунковский мысленно произнес: «Слава Тебе, Боже! До этого фигляра мои слова, кажется, дошли!» Керенский вновь прошелся по кабинету туда-сюда, покачал головой: — Можно быть прекрасным воином, но никудышным политиком. Бисмарк точно сказал: «Политика есть искусство возможного». Да-с! Джунковский моментально нашелся: — Тот же Бисмарк, кстати, находясь в России, утверждал: «Политика — это недуг, который надо лечить кровью и железом». Вот вы весьма политичны с Лениным, Троцким и прочими заговорщиками. Но если Ленин и его приспешники сумеют силой отнять у Временного правительства власть, то всех вас, министров, сразу же расстреляют, потому что большевикам надо будет укреплять свою диктатуру. Керенский вплотную подошел к Джунковскому, наклонил набок голову, произнес трагическим тоном: — Вы ведь не знаете, что с Лениным мы из одного города — Симбирска? И наверняка не слыхали, что мой отец был начальником отца Володи? Пусть в разные годы, но мы учились в одной гимназии. И главное, мистически-загадочное, — многозначительно поднял указательный палец вверх, — мы даже родились в один и тот же день — двадцать второго апреля. И как я могу убить Ульянова? С ранних лет в нашем доме я слышал от родителей эту фамилию — Ульяновы. Лично мне Володя Ульянов симпатичен, но, к сожалению, по натуре своей он интриган и заговорщик. Зато, как большинство полукровок, очень умен. Нет, никогда я не отдам приказа о его расстреле. Не могу и не хочу! Джунковский усмехнулся: — Опубликованы в газетах неопровержимые документы: Ленин, Ганецкий, Троцкий и прочие — германские шпионы. Идет война, и если мы не уничтожим внутреннего врага, то он всадит нож в нашу спину. Тем более что большевики заявляют весьма приятную для пролетариев программу: немедленное заключение мира, объявление буржуазии вне закона, то есть провозглашение кровавого террора и разрешение крестьянам захватывать помещичьи земли, а рабочим — фабрики и заводы. Керенский кисло усмехнулся: — Все это чепуха, обещать можно что угодно. — А простые люди, преимущественно из тех, что ненавидят труд, как таковой, очень любят химерические обещания. — Вы, Владимир Федорович, прекрасно оппонируете, могли бы стать великолепным оратором. Джунковский, призвав на помощь все свои актерские возможности, прижал руку к груди и с пафосом воскликнул: — Дело не во мне — генералов много, а вот Керенский у нас один. Дорогой Александр Федорович, ведь вы падете первой жертвой этих головорезов. Россия, слез не утирая, станет вечно скорбеть о вас… Керенский слушал внимательно, затем печально закрыл веки, прислонил к ним носовой платок. Потом он принял вид, полный глубокомыслия. Несколько раз, словно что-то серьезно обдумывая, прошелся по кабинету, поглаживая ладонью подбородок. Остановился возле Джунковского, резанул рукой воздух и с торжественным пафосом произнес: — В ваших словах, генерал, есть много сермяжной правды. Что касается смертной казни, то вы меня убедили, я вновь ее введу — на пользу революции. — Протянул руку: — Спасибо, что посетили меня! Джунковский мысленно перекрестился: «Дошло до сознания этого остолопа, слава богу!» И еще, все время разговора помнил о просьбе графа Соколова. Уже стоя в дверях, сказал: — Александр Федорович, вы наверняка слышали о подвигах Аполлинария Соколова? — И что он хочет? — Керенский нетерпеливо дергал ногой, бросал взгляды на каминные часы и на дверь, давая понять, что аудиенция закончена. — На передовую? Такие люди там нужны. Пусть рапорт на мое имя напишет, я его направлю в распоряжение штаба Юго-Западного фронта. — Пока его желание скромнее. — Уточните! — Керенский был явно недоволен затянувшимся разговором. — Согласно воинскому уставу, граф Соколов обязан о проведенной операции по потоплению германской субмарины «Стальная акула» доложить командиру, который отдавал ему приказ. — Пусть докладывает, разрешаю! — Дело в том, что этот приказ отдавал… государь Николай Александрович. Соколов хотел бы увидать царя… — Бывшего царя, — поправил Керенский и, окончательно раздражаясь, выпалил: — Полковник Романов теперь никакого отношения к войне не имеет. Нынче он частный человек. Не разрешаю! Это блажь! Я только что встречался с Романовым, предложил переправить его в Англию. И что вы думаете? Он желает оставаться здесь, как бельмо на глазу. Это легкомысленный и пустой человек. И пусть вашего Соколова совесть не угрызает. Если пожелает, может доложить в нашем министерстве полковнику Штейнбаху. Желаю вам, генерал, новых славных побед во имя демократии и расцвета великой России! — Протянул для прощания сухую ладонь. — И запомните: настоящее России ужасно, но есть человек, готовый взять на себя всю ответственность за ее будущее. Джунковский, напустив на себя притворную серьезность, воскликнул: — Этот человек передо мной! — Совершенно верно! Наступают решительные дни, ибо Россия на краю зияющей пропасти! Джунковский направился к выходу. Папка с фронтовыми документами не понадобилась — военно-морскому министру они оказались неинтересны. Вдруг за спиной Джунковский услыхал мотивчик из «Веселой вдовы» Легара. Его насвистывал Керенский. * * * Вернувшись домой, Джунковский тщательно вымыл руки. Сестра Евдокия сказала: — Аполлинарий Николаевич обещал вернуться только к ужину. Как бы не вымок, тучи во все небо, на дворе потемнело, хоть свечу зажигай. А он ведь даже без экипажа… Джунковский улыбнулся: — Наш граф и не такие грозы видал! Ничего плохого с ним не случится.