Огненная страсть Соколову не терпелось увидать старых друзей. И в первую очередь очаровательную разбойницу, секретного агента Веру фон Лауниц. Справочное бюро в Петрограде еще действовало. Барышня запросила десять копеек и, вопреки ожиданиям, через три минуты в окошечко протянула синий листок. Соколов прочитал: «Ул. Гоголя (бывшая Малая Морская), 11, дом Эллы Ник. Штоль». Соколов поцеловал бумажку, на радостях протянул барышне рубль и сказал: — Сдачи не надо! Заодно отыщите, пожалуйста, адрес Рошковского Виктора Михайловича. И вновь он получил синий бланк: «Профессор Рошковский, Таврическая ул., 25, дом Елизаветы Долматовой». Это был адрес старого приятеля, ходившего в боевые походы на миноносце «Стремительный», бывшего доктора государя. Гений сыска задумался: куда идти сначала? Решил: «Начну с десерта, а слаще любимой женщины нет ничего на свете!» Оглушительно в два пальца свистнул, так что с испугом шарахнулись прохожие, и с угла улицы стрелой подлетел лихач. — Гони, паразит, на Гоголя! …Около большого дома стоял «мерседес-бенц». Шофер в новой кожаной куртке загружал в багажник два громадных чемодана. Рядом, спиной к подъехавшему Соколову, стояла изящная дама в дорожном костюме и небольшой шляпке, украшенной по моде павлиньими перьями. Что-то екнуло в сердце. Дама чуть повернула лицо. Соколов узнал: «Вера!» Он мягкими тигриными шагами подошел со спины и сказал в затылок: — Вас, сударыня, поцеловать можно? Вера резко обернулась, на мгновение замерла и с радостным криком бросилась ему на плечи: — Милый! Ты где так долго был? Соколов у всех на глазах целовал ее мокрое лицо, а она сквозь рыдания бормотала: — Я совсем заждалась… Из-за тебя, жестокий, я сидела в этом ужасном Питере. — И, несколько успокоившись, отстранилась, блестящими, как черная смородина после дождя, глазами, полными любви, посмотрела на него: — А я на Финляндский вокзал, у меня поезд… — Как скоро? — Почти через час. — Отчаянно махнула рукой. — Да пропадай все пропадом! Идем ко мне… — Шоферу: — Жди здесь, не отходи от авто — чемодан сопрут. * * * …Она лихорадочно расстегивала пуговицы и приговаривала: — Какое счастье, какое счастье! Мне кажется, что это сон. Аполлинарий, неужели это ты? — И толкнула его на громадную, красного дерева кровать и сплелась с ним, слилась в единое существо, обомлела в неземном наслаждении, расплавилась в огненной страсти. Его умиляла и возбуждала ее искренняя любовь, ее глаза, сиявшие безумной любовью. …А потом, млея от любовной истомы, крепко прижимаясь телом с коротко подстриженными волосиками на лобке, дышала в ухо: — Я нарочно приехала из Берлина в Питер — так неодолимо тянуло к тебе. Тут из газет узнала, что ты в одиночку потопил немецкую субмарину. Как тебе удалось? — Она округлила глаза, глядела на Соколова с ужасом. — И о гибели твоей семьи — сына, отца и супруги Мари — тоже узнала из газет. И я ждала, ждала, а тебя нет и нет! Два раза приходила к тебе домой, приказала старому слуге Семену, чтобы он сообщил обо мне, если ты, мое солнышко, приедешь, номер своего телефона оставляла… — Жарко задышала в ухо. — А начальство требует: вези в Берлин дезу, перед наступлением на Юго-Западном фронте надо успеть германцев с толку сбить. Вот через Финляндию и Швецию буду пробираться домой, в Берлин. Через три дня должна быть со своим фон Лауницем. …На вокзал они поспели за минуту до отхода поезда. Поезд, шипя, разводил пары, он был готов двинуться в путь. Международный вагон, элегантно обшитый желтого цвета деревянными лакированными полосами, выделялся из всего мрачно-зеленого состава. Соколов вошел в узкий коридор, застеленный бордовым ковром. Они не успели дойти до купе, как гулко и ожидаемо раздался третий удар колокола. Вера с громким плачем прильнула к нему. Сотрясаясь всем телом, по-бабьи запричитала: — Возьми меня в жены, я буду хорошей, я буду любить… только тебя! Кондуктор озабоченно сказал: — Господин, вы не успеете выйти! Поезд уже набрал ход. Платформа кончилась, и Соколов, рискуя сломать шею, спрыгнул между шпал, едва не налетев с размаху на стрелку. В ушах у него стояло отчаянно-нежное: «Буду любить!..» Он возвращался к зданию вокзала, перешагивая через шпалы, и с недоуменной усмешкой размышлял: «У этой Веры, казалось бы, такое богатое и разнообразное прошлое, что серьезно относиться к ней нельзя… Но сердце логики не приемлет, любит не того, кто хорош, а того, кто ему мил. Я буду скучать о ней. Свидимся ли? Один Бог ведает…» * * * Гений сыска отправился на Таврическую. У роскошного дома под номером 25 дворник оказался на привычном месте — с метлой возле парадного подъезда. И если по всему Петрограду в глаза бил главный признак революции — грязь, мусор, семечная шелуха, то здесь было чисто, как в мирное самодержавное время. Впрочем, демократические перемены дошли и до этого богатого дома: чья-то недрогнувшая рука нацарапала по лакированному дубу резных дверей краткое и непристойное выражение, столь часто звучащее в среде каторжников и революционеров. Тут же был еще один признак революции — у бакалейной лавки напротив подъезда вытянулась громадная терпеливая очередь. В парадном подъезде дежурила консьержка, и чисто вымытый зеркальный лифт поднял могучее тело Соколова на пятый этаж. На дверях висела эмалированная табличка: «Кв. № 13» — и чуть ниже на золоченой бронзе гравировка: «Профессор В.М. Рошковский». Соколов крутанул ручку бронзового звонка. И почти тут же дверь распахнулась, и взору гения сыска предстал высокий, прямо держащийся мужчина лет тридцати пяти. На нем были лишь пижамные брюки, зато оголенный торс напоминал античную статую: рельефные мышцы, великолепные пропорции тела. Увидав приятеля, Рошковский опешил от неожиданности. Он хотел что-то сказать, да губы лишь затряслись, издав нечто невнятное, а потом бросился в объятия Соколова: — Аполлинарий Николаевич, какими судьбами? Вот это счастье! То-то всю ночь мне снилось, что я по темному ночному небу летаю, даже над золотым крестом богатой церкви пролетел. Все думал: к чему столь замечательный сон? Соколов весело отвечал: — Как говорят гадалки — к новым хлопотам, — и признался: — У меня, Виктор Михайлович, летать — всегда к удаче и радости. Может, в твой дворец войдем? Рошковский спохватился: — Конечно, конечно! Я так растерялся, что ж на лестнице стоим? Я отпустил на сегодня горничную, она уехала в Токсово к родственникам. Сейчас сами завтрак приготовим. А ты, Аполлинарий Николаевич, молодец: по-прежнему бодр, красив, только в глазах застыла печаль. Да, я слыхал о гибели твоей семьи. Прими искренние сочувствия, я разделяю твою боль. Соколов спросил: — Как ты, Виктор Михайлович, устроился? — Да вот открыл на Морской стоматологическую клинику. У нас штат большой — почти двадцать человек докторов и обслуживающего персонала. Цены на обслуживание назначили высокие, но от богатых пациентов нет отбоя. Впрочем, и бедных порой лечим — бесплатно. — Почему у тебя на щеке ссадина? — Да вчера моциону и азарта ради гонял по Невскому проспекту на велосипеде, налетел на какую-то коляску (или она на меня?), упал, расквасил лицо. Теперь не появлюсь на службе, пока ссадина не пройдет. Иногда люблю с ветерком прокатиться на авто — обзавелся «бенцем», сам сижу за рулем. Да вот что-то карбюратор забарахлил… — Назову три причины неисправностей. Засорился пульверизатор, в бензин попала вода или бензиновая камера переполнена. Рошковский удивился: — Поразительно, откуда ты, Аполлинарий Николаевич, во всем разбираешься? Теперь свою технику быстро приведу в порядок, и вместе покатаемся по городу и окрестностям. — Не откажусь! Рошковский принес из холодильного шкафа сыры, икру, масло. Соколов предложил: — Давай, Витя, как прежде — первый тост за здоровье государя императора. Выпили стоя и до дна. …Поговорив с час, Соколов стал прощаться и обещал скоро позвонить Рошковскому. Верный Семен Соколов вновь отправился в экспедицию — в отцовский дом на Садовой. На этот раз его душу не сотрясали романтические переживания, а цель он преследовал корыстную: решил постепенно вынести всю сотню припрятанных бутылок коллекционного вина. Причем сделать это следовало осторожно, не вызывая подозрений новых обитателей дома.