Как известно, еще ни одна революция с трезвых глаз не случилась. Для партийной убежденности ее деятели в зависимости от ранга пьют всё — от тонких вин до сивухи. Операция по выемке алкоголя проходила успешно. На этот раз Соколов незаметно проскользнул черным ходом. Невзирая на теплую погоду, намеренно явился в шинели, благо человек в шинели стал фигурой привычной. Карманы вместили полдюжины бутылок, еще столько же гений сыска спрятал в плетеную корзину — на дно, а сверху прикрыл каким-то тряпьем. Старый Семен при виде барина от полноты чувств прослезился, поцеловал ему руку, просил: — Батюшка, Аполлинарий Николаевич, Христом Богом заклинаю, вынеси из подвала все, что для тебя припрятал. Не дай бог этим разбойникам достанется. Соколов шутливо отвечал: — Рад стараться, ваше благородие! — и обнял Семена. — Все сам выпью и друзьям налью, и с тобой мы дружбу отметим. — Неплохо бы. — Семен мечтательно завел глаза. — Я никогда такого вина в рот не брал. Все чаще перцовки от простуды иль водочки для апетикта. Неужели по сорок рублей каждая бутылка стоит? Поразительно, да и только! На сорок рублей месяц можно было жить в ус не дуя. Гений сыска решил зайти в «Вену», где уже не был несколько месяцев и где в старые, милые сердцу времена приятно проводил время с Джунковским, Шаляпиным, Горьким, Буниным… Он рассуждал: «Пообедаю, а заодно, глядишь, встречу кого-нибудь из добрых знакомцев. Все вино, что в корзине, выпьем, то-то радости всем будет!» Но когда он завернул за угол улицы Гоголя и Гороховой, то увидал разбитые витрины. На входе висело откровенное объявление: «Сегодня ресторан закрыт из-за бандитского налета. Милости просим приходить завтра». Соколов вздохнул и в очередной раз ругнул революционные перемены. Мистическое место Солнечная погода, как часто бывает в Петрограде, в одночасье сменилась ненастьем. С моря вдруг порывами задул могучий ветер, пригибая молодые деревца, срывая листья, ломая толстые ветви, начисто сметая с асфальта семечную шелуху, обрывки газет, воззваний и приказов — всю мерзость жизнедеятельности революционного города. Мгновение — и ветер стих, уступая место необъятной сизой туче, тяжело приползшей с Финского залива. Людей тоже как ветром сдуло, а те, кто еще не укрылся, торопились со всех ног. Сплошной стеной хлынул водяной потоп, пахнущий чем-то удивительно свежим, похожим на запах разрезанного арбуза. По булыжной мостовой понесся, пенясь и пузырясь, водяной поток. Рубиново полоснула молния, на краткое мгновение соединив небо и землю. Прямо над головой раздался страшный сухой треск, и раскатистый звук удара заметался между тесно стоящих домов. Соколов встал под козырек роскошного, с богатой лепниной особняка на Гороховой улице, что под номером 64. Вдруг вспомнил: «Ведь тут Григорий Распутин совсем недавно жил! Бывал много раз в его квартире под номером 20: обильные застолья, задушевные беседы — открытый и необыкновенный человек он был! Пытался я спасти Гришу, но судьба, видать, сильнее нас, по-своему распоряжается. Как верно Гриша предсказал: «Пока я жив, волоска не упадет с головы наследника, не станет меня — все прахом пойдет». Вот не стало Гриши, все рухнуло, пошло прахом. Интересно, кто сейчас живет в его квартире? Дочери? Господи, как чудили мы! До войны словно на двадцать лет моложе были! Однажды с Гришей пили семирублевое шампанское, а закусывали огурцами, ибо другой закуски у него в доме не было. Здесь я познакомился с Верой фон Лауниц…» Мимо, вызывая фонтаны брызг, гремели трамваи, шуршали дутыми резиновыми шинами легкие коляски, фыркая сизым газом, пронесся автомобиль, тяжело гремели по мокрым булыжникам металлические ободы тяжело груженных телег. Пешеходы, не спрятавшиеся от дождя, с опасностью поскользнуться перебегали улицы, отважно перепрыгивая через глубокие лужи. Дергая мокрыми ременными вожжами, погоняя пару и без того резвых лошадей, пронеслась с поднятым верхом коляска лихача. Прокатив еще саженей пятнадцать, коляска притормозила, извозчик взял влево, описал круг и теперь остановился рядом с Соколовым. Знакомое усатое лицо Горького выглянуло из-под кожаного возка. Глуховатый голос весело проокал: — Почто тут киснет муж вида атлетического? Неужто под сим козырьком от водяных струй оберегается бесстрашный Соколов? А слух был, что он ничего не боится. Если разобраться, все чего-нибудь да боятся. Садитесь, граф, ко мне в кибитку. Авто мое сломалось, так вот допотопным образом передвигаюсь. Соколов вспрыгнул в коляску, и она под тяжестью тела осела, заходила на рессорах. Улыбнулся: — Алексей Максимович, истинно говорю: вам везет! Моя корзина наполнена бутылками чудных вин: «Шато д’Икем» урожая девятисотого года, «Шато Лафит-Ротшильд» 1875 года и нечто невероятное — бутылочка излюбленного вами «Шато Марго» грандиозного 1865 года. Каково? Горький был одет в дорогой, английского пошива костюм. Зеленые глаза скользили по собеседнику, надолго на деталях не задерживаясь. Он откашлялся, прогудел: — Такого не может быть! Толпы разбушевавшихся скотов, которых газетчики лживо именуют революционным народом, а я называю бандитским сбродом, две недели только тем и занимались, что грабили винные погреба Петрограда. Напившись, били друг друга по башкам и, свиньям уподобляясь, валялись в крови и грязи. Вина, увы, больше не осталось. — Осталось — в этом саквояже. — Хм! Однако вы сказали: «Марго» шестьдесят пятого года? — Это был изумительный для виноделия год. — Все-таки невероятно! Этой роскоши нынче не существует в природе вещей. Хочу своими глазами убедиться, покажите! О, вижу, вон какое дело… И что вы, граф, предлагаете с этим невероятным добром делать? — Выпить вместе с вами, Алексей Максимович! — Хорошая мысль, добрая — совокупно посидеть за столом. Выпивка во благовремении расширяет и углубляет душу — вместилище впечатлений бытия. Приглашаю ко мне домой! В один миг заботливые женщины стол обильный накроют… — Меня Джунковский ждет. Так что едем к нему. — Джунковский? Но газеты пишут, что он на фронте! — На несколько дней вызван сюда Чрезвычайной следственной комиссией. — Любопытно, однако! Но прилично ли мне без приглашения? — Алексей Максимович, я вас приглашаю, а с генералом мы друзья. Ему приятно будет вас видеть. — Не шутите? Не опозорюсь ли? — Серьезно говорю — обрадуется. Горький задумчиво поскреб длинными пальцами морщинистую щеку, решился: — Коли такое дело… Он где живет? — Загородный проспект, дом три. — Это в Московской части. Эй, Федор, уснул? Погоняй животных! Мы прошлый раз, помните, года два назад, собравшись в «Вене», жарко спорили. Но не доспорили. Соколов подвел черту: — Сегодня и продолжим давние разговоры. Душевный разговор Коляска, словно наматывая воду на спицы, стремительно продолжила путь по затопленной мостовой. Дождь хлестал как из ведра, вздувая в лужах большие пузыри. Горький, чуть покачиваясь в такт движению, убежденно говорил: — Русский человек, если он окончательно не пропащий, выпивает только для того, чтобы откровенно поговорить, душу свою распахнуть, вывернуть наизнанку. — Или для того, чтобы набить морду ближнему. — Вот-вот! У нас любят бить морду. У русских это в самой натуре — ненависть к ближнему, особенно если этот ближний силен и богат. Вот почему сильные и богатые не живучи у нас. Любимый герой русской жизни и литературы — несчастненький и жалкий неудачник. Все любят Акакия Акакиевича, потому что ему завидовать нельзя. Народ любит арестантов, когда их гонят в кандалах на каторгу. И со свирепым удовольствием помогает надеть халат арестанта сильному человеку своей среды. А сколько красных петухов озарили страшные и темные углы России — это жгли и будут жечь предприимчивых, трезвых и богатых, вышедших из крестьянской среды. Соколов ничего не ответил, лишь подумал: «Нам народ не переменить!» Горький спросил: — Это правда, что вы в одиночку германскую подводную лодку потопили? — Потопил, но не в одиночку. Для этой диверсии меня целая группа специалистов готовила. — Сделайте одолжение, расскажите, как это было! Должно быть, очень опасное дело… Соколов вкратце поведал историю взрыва на «Стальной акуле». Горький восхитился: — Удивительно, на какие геройские поступки способен русский человек! А что, Джунковский ведь тоже вернулся с передовой? Вот есть о чем расспросить. Да и про вас легенды давно слагают. Но у нас газетчики ох как горазды врать. Одно слово — бессовестный народ. Ему гонорар не плати, но дай что-нибудь этакое ввернуть, чтобы публика ахнула, обомлела. Все ошарашены, а он, подлец, ходит, ухмыляется, мол, ловко я всех обдурил! Порой, право, не разберешь, что врут, а что правду пишут. Про меня какие гадости только не сочиняли! Недавно одна паршивая газетенка напечатала, что я будто бы избил Ольгу Книппер-Чехову и хотел ее изнасиловать. Каково, пятидесятилетнюю женщину? И чтобы судебного иска избежать, оговариваются: «Как нам стало известно из непроверенного источника… Мы хотя и сомневаемся, но доводим до сведения почтенной публики». Истинно остолопы и прохиндеи! Соколов сказал: — Сегодня утром Владимир Федорович был у Керенского. Горький оживился: — Вот оно что? — Внимательно посмотрел на Соколова, пожевал рыжеватый ус, выплюнул его и покачал головой: — Видать, у Керенского совсем плохие дела, что начал советоваться с боевыми генералами. Поначалу ходил гоголем, ни с кем не советовался, считал, что сам ужасно умный. Коляска, влекомая быстрыми и сильными лошадьми, неслась стремительно, влетая порой в лужи и выбивая на тротуар фонтаны брызг. Горький с недовольством ткнул лихача в спину: — Идол, зачем людей грязью обливаешь? Хотя они и пешеходы, однако всякого человека уважать надо! — Повернулся к Соколову: — Граф, доложу собственное мнение: Керенский не случайно пригласил именно Джунковского. Интереснейший, понимаете ли, он человек, Джунковский. За все берется добросовестно: губернией управлять, музеи открывать, жуликов ловить, германцев воевать. На фоне российской беспечности и расхлябанности — замечательное явление, редкое. Русский человек в массе своей ленив и бестолков, но именно на Русской земле рождается много людей, талантом отмеченных, необычных. Поверьте мне, я давно этот феномен наблюдаю. — Улыбнулся. — А вы, граф, к какой категории людей себя относите? — К любителям хорошего вина! — Прекрасное дело вино, — одобрил Горький. — Но красивые женщины еще лучше. Любовь помогает проникать в тайны жизни.