…Коляска остановилась у дома Джунковского. Знаменитый гость Завидя Горького, хозяева обрадовались: — Вот это приятный сюрприз! Соколов передал Джунковскому бутылки: — Осторожно, не взбалтывать! — С любопытством спросил: — Ну, как Керенский? Кого нынче он изображал? — Одетого с иголочки актера, который исполняет главную роль в водевиле, причем слова актер не успел выучить и по этой причине постоянно несет ахинею. Керенский спрашивает меня: «О чем вас допрашивали в комиссии?» Отвечаю: «Много вопросов было и почти все бестолковые. Вряд ли стоило из-за этой ерунды боевую дивизию на произвол судьбы бросать…» Керенский обиделся за комиссию. Он был одним из главных создателей ее и продолжает считать эти допросы важным делом. Жаждет найти виновных в развале России и предать суду. Горький усмехнулся, поплевал на пальцы, подкрутил усы, пророческим тоном произнес: — О себе он не подумал? Вот, с себя мог бы смело начать! Долго ему на троне не сидеть — это дело очевидное. Отправят его в Сибирь, и он будет повторять известную поговорку каторжников: «Дальше едешь, тише будешь!» Заметив интерес к своим словам, Горький продолжил: — Впрочем, коли ссылать, то надо многих. Еду вчера в издательство к Зиновию Гржебину, вскакивает на подножку коляски оборванный мальчишка, сует мне открытки: «Дяденька, купите Распутина со своими распутницами, коней крал — в царский дворец попал». Я эти открытки и кучу грязных брошюр видел уже в первые дни революции. Какие-то бесстыдники выбросили в продажу отвратительные фотографии и брошюрки на темы «из придворной жизни». Речь идет о «тайных историях», разумеется неприличных, герои которых царица Аликс, «Распутный Гришка», Вырубова и другие придворные фигуры. Толпа любит все превосходительное, царское. Вот почему эти болезненные и садические измышления имеют хороший сбыт на рабочих окраинах и на шумном Невском проспекте. Эта духовная грязь особенно вредна, особенно прилипчива именно теперь, когда в людях возбуждены все темные инстинкты. Авторов и издателей этой мерзости надо без жалости, ради общего блага, отправлять в Сибирь. И вообще, нынче стало скучно, как в духовной консистории. Владимир Федорович, вы что-то начали говорить о Керенском? Джунковский глубоко вздохнул: — Керенский произвел на меня впечатление человека легкомысленного, очень переутомленного и подавленного. У него за словами нет содержания. Никакой искры в нем я тоже не заметил, разве что увлечение стихами Блока и энергичное размахивание рукой. Передо мной было просто ничтожество, у которого пороха больше не осталось. Все, что он говорил о войсках, о наступлении, — глупость, он ничего во всем этом не смыслит. Соколов спросил: — А когда все-таки начнется массированное наступление на Западном фронте? Джунковский прищурился: — Военную тайну хочешь выведать? Скажу точно: не знаю! Знает только правая нога присяжного поверенного Керенского. — Перешел на серьезный тон. — Вам, моим друзьям, наверняка любопытно хотя бы в общих чертах знать обстановку? Горький отозвался: — Признаюсь, очень любопытно! — Тогда, господа, прошу следовать за мной. — Джунковский подошел к карте, которую успел повесить на стене, отдернул марлевую занавеску и привычным движением взял указку. Горький с интересом разглядывал красные и синие линии, разноцветные флажки, которыми была утыкана карта. Джунковский сказал: — После отречения государя от власти и нашей мартовской неудачи на берегах Стохода — это в Белоруссии, вот здесь, западнее Припятских болот, — военные действия практически прекратились. Немецкие резервы и многие дивизии с русского и румынского фронтов стали широким потоком переливаться на западноевропейский театр войны. Смотрите вот сюда и сюда! Создавалось впечатление: пользуясь деморализацией и полным ослаблением русской армии, противник намерен нанести нашим союзникам ряд тяжелых и смелых ударов. Но вопреки этим ожиданиям, германский Генеральный штаб широкой активности на франко-бельгийском фронте проявить не сумел. Германская армия стянула всю свою массу резервов между Ла-Маншем и рекой Энн — здесь и здесь! — и замерла в нерешительности. Горькому эта лекция очень нравилась. Он сидел, опершись подбородком на руки, и внимательно слушал. Поинтересовался: — Может, за этой бездеятельностью скрывается хитроумный наступательный план фельдмаршала Гинденбурга? — Сомнительно! Причина, видимо, в другом. Как доносит военная разведка и агентура, как показывают военнопленные и перебежчики, немцы просто-напросто пухнут с голоду. Ни продовольствия, ни обмундирования в достатке нет, как, впрочем, нет боеприпасов. Тут не до наступления, тут лишь бы позиции сохранить. Соколов усмехнулся: — Так что, французы и бельгийцы не желают брать пример с наших солдат и подкармливать немцев хлебом? — Именно так! Но кроме бедности продовольствием, есть еще более важная причина ослабления германцев: солдаты Гинденбурга устали от войны. Любимым афоризмом немцев стал: «Голод — враг патриотизма!» Нажима с нашей стороны враг не выдержит. Но народу и армии нужен вождь, с именем которого они готовы идти на смерть. А фигура Керенского не героическая, а комическая… Горький грустно качнул головой: — Он истеричен, нервен, криклив. Это гоже, когда разрушать надо. А теперь время иное. Теперь повсюду истерика и вопли, вот болезненный пафос Керенского и не годится. Так что России от этого человека ждать хорошего не приходится. Джунковский согласился: — Я ушел от Керенского с очень неприятным чувством: Россию мы потеряли — и пожалел, что вообще ходил к этому фигляру. Горький энергично почесал волосатую ноздрю, сплюнул в большой цветастый платок и с каким-то ожесточением произнес: — Революцию делают все, и в первую очередь такие, как Керенский, которые себе пуговицу к ширинке пришить не умеют. Идет по Невскому мужичок, вида приличного, в кепке блином и штиблеты ваксой натерты. В руках плакатик, все норовит с этакой гордостью повыше над головой задрать: «Да здравствует революция!» Нацарапано старательно, и всего лишь одна грамматическая ошибка. Спрашиваю: «Ну, господин хороший, сделаете революцию, и чем вы заниматься будете?» Мужичок прямо опешил от неожиданного вопроса, сразу видно — ни разу себе его не ставил. Все же отвечает: «Как — чем? Я лудильщик, у меня клиент постоянный, потому как уважают. После революции буду лудить, только двух-трех помощников бы взять — заказов много». Вы поняли? Революция ему нужна, чтобы больше кастрюль лудить! И так почти каждому, идущему с толпой. Истинно народная свобода — блеф, народу не свобода нужна — мечта, сладкая, приятная, с которой он будет вечером засыпать, а утром просыпаться. Народ живет мечтой. Дайте ему мечту — и он за вами пойдет хоть на край света. Соколов повернул голову к Джунковскому: — А как моя просьба — посетить государя? Джунковский глубоко вздохнул: — Керенский нашел ее неуместной. — Этого надо было ждать. — Керенский не слушал моих доводов. Он вообще не умеет слушать. Он, как настоящий актер, предпочитает сам говорить, говорить… Соколов не выглядел раздосадованным. — Я давно заметил: глупый от умного тем отличается, что не умеет слушать. И я на разрешение Керенского не шибко рассчитывал. Надо что-то другое придумать. Горький согласно кивнул: — Можно полюбопытствовать, о чем вы, Владимир Федорович, просили Керенского? Джунковский замялся, решил перевести разговор на другую тему: — Керенский легкостью мыслей напомнил мне бессмертного Ивана Александровича Хлестакова… Счастливая мысль Соколов вдруг интуитивно понял: Горький как раз тот, кто может содействовать его замыслу. И он прямо сказал: — Алексей Максимович! Мне хочется встретиться с государем. Мне нужен к нему пропуск. — Однако! — Горький покачал головой. Ему было приятно, что такой бесстрашный и искушенный в боевых делах человек, как Соколов, обращается за помощью к нему, глубоко штатскому. Горький ничего больше не сказал, лишь пил большими глотками вино. На столе уже стояли пустые бутылки. * * * Застолье продолжалось. Горький с аппетитом ел и жадно пил вино. Вдруг он остановил взгляд зеленых зорких глаз на Соколове: — У меня родилась идея. Она как раз подходит под ваш характер, который словно создан для авантюрных и опасных приключений. Я постараюсь вам помочь. Но это случится только в том случае, если вы мне обещаете не причинять вреда ни государю, ни его близким. Я не монархист, тем более я не поклонник Николая Александровича. Но я не желаю над ним насилия, а многие, в том числе Керенский, нынче твердят о необходимости суда над бывшим царем. Соколов положил руку на сердце: — Обещаю, Алексей Максимович, — я не буду действовать во вред государю и его семье. — Думаю, вам поможет полковник Александр Дмитриевич Носов. — Начальник фельдъегерского корпуса? Горький раскурил папиросу, и ароматный дым поплыл по гостиной. Он с усмешкой произнес: — Носов был начальником корпуса много лет. Вчера приехал ко мне, лица на нем нет, почернел от горя. Спрашиваю: «Что произошло?» Отвечает: «Керенский только что освободил меня от должности и сразу же вручил предписание: явиться в штаб Юго-Западного фронта не позже пятнадцатого июня». Носов стал просить заступничества, да я с Керенским не общаюсь. — И за какие провинности? — спросил Соколов.