— Причина банальна: Носов недоволен новыми порядками. И он имел неосторожность высказать неудовольствие Керенскому. Это и стало причиной отправки Носова на фронт. Так вы, граф, знакомы с этим героем? — Едва-едва, только шапочно. — Но о ваших подвигах он наверняка слышал. Носов очень раздосадован, считает себя оскорбленным. — А я при чем? — Фельдъегери народ вездесущий, повсюду проход имеющий. Догадались, граф? Соколов задумался, потом воскликнул: — Замечательная идея, если… если Носов захочет и сможет помочь. Впрочем, от него многого не надо: фельдъ егерскую форму на мой рост, фирменный пакет для писем и пропуск на бланке. Горький вновь задумчиво почесал ноздрю, с расстановкой произнес: — Думаю, если я попрошу Носова — дело выгорит. Тут понятно — Носов разъярен. Ему терять нечего — впереди окопы и вражеские пули. Он с радостью насолит нынешним правителям. Я нынче же позвоню домой Носову на Фонтанку и попрошу приехать ко мне, все объясню. Вы, Аполлинарий Николаевич, где остановились? — Пока у Владимира Федоровича. — Оставьте мне номер вашего телефона, и я сегодня же извещу вас. Джунковский посоветовал: — Алексей Максимович, не рекомендую по телефону говорить лишнее. Бывший «черный кабинет», прежде занимавшийся исключительно перлюстрацией писем, в военное время распространил свои интересы и на телефонную станцию. Горький согласно кивнул: — Хорошо, буду соблюдать конспирацию. — Добродушно засмеялся. — Кого-кого, но непременно слушают Горького! Спасибо вам за столь изумительное вино, от которого душа поет. Сев в коляску, он задержал руку Соколова и с какой-то печальной интонацией произнес: — «Русский народ — народ великий…» С этим можно соглашаться или спорить, но что толпа безумна и опасна — факт очевидный, а подлец-человек способен на любую мерзость. Алексей Максимович стремительно укатил прочь. Джунковский хитро подмигнул Соколову: — Если «властитель дум» серьезно возьмется помочь, то дело удастся, Горький — человек громадного влияния. Но в случае провала… — Что будет в случае провала? Меня отправят на фронт? Вот это меня нисколько не страшит… — Соколов бросился к Джунковскому, оторвал его от земли и закружил, только генеральские ноги летали по воздуху. Наконец поставил на землю и весело произнес: — Пойдем в дом, Владимир Федорович, выпьем за благополучное избавление царской семьи от позорного заточения. Ура! Джунковский остудил пыл гения сыска: — «Ура» будем кричать, когда царственные узники окажутся в Германии или лучше в Англии. А теперь следует серьезно обдумать наше дело… * * * Часа полтора стратеги обсуждали различные варианты смелого плана, но, не зная деталей содержания царской семьи, они шли как бы на ощупь. Наконец Джунковский сказал: — После обеда, по древнему обычаю, положено вздремнуть, — и ушел в спальню. Соколову осталось одно — ждать сигнала от Горького. Ожидание для гения сыска всегда было мучительным. Он тихо задремал, сидя в глубоком кожаном кресле. Через час затарахтел телефон. Горький проокал: — Вам назначено свидание на сегодня, в девять вечера. Подъезжайте к дому под номером девяносто, что на Фонтанке. — Большое спасибо, Алексей Максимович! — бодро сказал Соколов. Смелый план Полковник Носов оказался высоким, хрупким человеком лет сорока. На узком лице выделялись крупные темные глаза, на мир взиравшие с глубокой печалью. Подобно Джунковскому и Соколову, он был преображенцем. Полковое братство роднит. Носов прямо сказал: — Я Керенского с его недоумками люто ненавижу, так как они — погубители России. Я монархист и этого нигде не скрываю. Соколов охотно согласился: — Нашему народу нужна крепкая власть, власть царя. Причем этот царь должен быть грозным, владыкой всех пространств и всего живого. А слюнтяев, демократов, интернационалистов, кокаинистов, гомосексуалистов и прочую рвань наш народ не приемлет. Уж так устроен русский человек: ты его вначале напугай, а уж потом окажи ему милость, не казни. Он должен чувствовать твою волю, твою власть. Тогда человек в тебя поверит, восхитится твоей силой, пойдет за тобой, куда прикажешь, — хоть весь мир воевать, хоть столицу на гнилом болоте строить. Носов горячо продолжал: — Я добивался только одного — порядка во всем. Работать фельдъегерем без должной дисциплины — все равно что фармацевту лекарства составлять с завязанными глазами. Мой корпус был хорошо отлаженным механизмом. Но пришло к власти Временное правительство, и начались беды: у нас были три авто, два отобрали вовсе, а для третьего с трудом выбиваем бензин, порой хожу на поклон к самому Керенскому. Денежное довольствие сделали нищенским, семьи кормить не на что, а у меня двое, простите, маленьких детишек. На что жить? С кистенем на дорогу выходить? Штат сократили втрое, вот и приходится дежурить ежедневно по двенадцать — пятнадцать часов. Но главное, что меня возмущает, — Керенский смеет упрекать нас, — и голосом Верховного главнокомандующего выкрикнул: — «В трудный час, когда родина собирает последние силы для решающего удара, вы, фельдъегери, от фронта прячетесь!» Соколов рассмеялся: — Похоже! — Порой я забавляю своих знакомых, речи произношу голосом а-ля Керенский, все со смеху умирают, говорят: не отличить от оригинала. — У вас талант! — Я целый год под командой генерала Краснова провоевал, Георгием награжден, сам государь вручал, тяжело ранен — у меня осколок в спине застрял, — а Керенский… Соколов решил наконец прервать этот страстный монолог: — Александр Дмитриевич, пока что передо мной задача стоит скромная: мне надо с глазу на глаз пообщаться с государем. Лицо Носова вытянулось от удивления. — Во-от оно что! «Скромная»! Легко сказать… Мне Горький по телефону этого не говорил. — И правильно сделал: телефоны научились подслушивать. — И как вы, граф, хотите осуществить ваш план? — С вашей помощью, Александр Дмитриевич. Носов надолго задумался. Он уперся руками в парапет и следил взглядом за игрой мелкой ряби Невы, потом перевел взгляд на Соколова, медленно выговаривая слова, спросил: — Цель этой встречи? Ведь в случае чего с меня голову снимут. Соколов решительно ответил: — Врать не привык, дорогой однополчанин! Я задам государю единственный вопрос: чем могу быть ему полезен? — А если государь попросит вашей помощи в организации побега? — Разумеется, сделаю все, что в моих силах. Себя, во всяком случае, жалеть не буду. Носов снова задумался. Он снял фуражку. На высоком чистом лбу собрались морщины. Потом протянул Соколову руку: — Я ваш, граф, союзник. Предпринять, полагаю, необходимо следующее: для передачи дел мне положили три дня. Один день уже прошел. Я задним числом пишу рапорт о необходимости вас зачислить в фельдъегерский корпус в качестве моего помощника, ибо нынешний — подполковник Бобровский — еще на прошлой неделе подал рапорт об отставке. Керенский никогда не подпишет приказ о вашем, граф, зачислении, ибо вы моя креатура. Но я пойду на служебное нарушение, уже завтра оформлю вам удостоверение личности, только срочно сделайте фото. — Фотографироваться надо в полковничьем фельдъегерском мундире. Где его взять? — О мундире мы еще поговорим. Пока о существе дела. Я вас отправляю с какой-нибудь корреспонденцией в Царское Село и на пакете делаю помету — «Вручить полковнику Романову Николаю Александровичу лично в руки». Пока будете вручать, сумеете перекинуться несколькими словами с государем, но осторожней — согласно приказу Керенского, все деловые свидания происходят в присутствии охраны. Соколов улыбнулся: — Спасибо, однополчанин! Преображенцы никогда не бросали своих государей в трудную минуту. План ваш, Александр Дмитриевич, мне нравится. Но давайте в надписи на пакете добавим: «Совершенно секретно! Не подлежит оглашению. Ознакомиться и расписаться лично на каждой странице бывшему царю и его семейным». Тогда у меня будет повод выпроводить охрану из помещения и довольно долго побыть наедине с государем. Носов согласился: — Хорошая мысль! Операцию лучше всего провести в воскресный день, то есть послезавтра.