– Пасынку? Отколь же взялся такой? Их беседа текла легко, гладко, приятно. Сестра сестру повстречала, не наговорятся никак. Уже шли об руку, Розщепиха неспешно вела гостью в ряд, где кисельнинские бабы торговали всякой пушиной. Дочки-скромницы безмолвно внимали, набирались ума. – Отколь же взялся такой? У Розщепихи вмиг сложился цветистый рассказ на удивленье новой подруженьке. Про то, как молодой Жог, сам весь закопчённый, бегом прибежал в деревню с крылатой сукой, обвисшей в крови у него на руках. Будто мало ему было забот в день Беды, когда огненный ветер сдувал крыши с домов! А под ногами у Жога путались малец и щенок. Плачущие, напуганные. И на красном, опалённом теле мальчонки белело клеймо. Непонятное, затейливое, чужое… Зубы, поредевшие к старости, всё же прикусили язык. – Да сирота он без роду, – с безразличием отмахнулась Шамшица. – В Беду всех своих потерял, Пеньки и пригрели. Думали, второго сына себе в помощь растят. А он!.. Ристалище Что страшней: в первый раз выйти и осрамиться перед своими? Или за всю Твёржу стыд принять перед чужими людьми?.. Начни думать про неудачу, пальцы корчей окостенеют, ноги сами собой назад повернут. Светел взялся крутить можжевеловые шпенёчки ещё на бегу. Выскочив к ристалищу – сразу шагнул в круг. Перед ним расступились. Успокаивая дыхание, он привычно упёр в бедро пяточку гуслей, сунул левую руку в окошко, правой взялся за струны… Испугался ещё больше. Лад звучал подозрительно верно. «К добру ли…» Светел решительно свёл брови. Прошёлся между плетельщиками. «Что творю, куда вылез…» Повёл наигрыш. Гусли, наскучавшиеся в санях, загудели слышно и радостно. Люди оживились. Узнали песню. Стали притопывать, вразнобой выкликать слова. Светел воздел руку, лихо крутанулся на месте. Пошёл дальше вприпляс, точно весёлого ломая перед кулачным сражением. Громче ударил по струнам. Запел, приглашая, ведя за собой позорян. Помолясь святым и правым, Сущим в вечности Отцам, Я прадедовским уставом От начала до конца Для живой воды колодец Опущу в земную глубь Да по солнечной погоде На подклет поставлю сруб… Эх, голос-корябка, обделённый плавностью и красотой!.. «А не нравится – ждите Крыла голосистого, или как его там!» К душевному облегчению Светела, у ристалища разом прибавилось таких же хрипатых. Степенные бородачи пополам с молодыми парнями тяжело, основательно выводили: Будут дети, будет счастье, Будет крепок новый дом. Всё в моей мужицкой власти, Коль Богами я ведом! Домовой в своём подполе Вьёт гнездо, мохнат и мал, Чтоб избу любил и го?ил, А придётся – отстоял! Света тьма не одолела: Божий лик хранит свечу. Если любишь, нету дела Свыше сил, не по плечу! Гусли – крылья летучие, песни – мысли сердечные… Светел переменил лад, свистнул, топнул. – Девоньки красёнушки, бабоньки статёнушки, пособляйте! И опять запел, смешно истончив голос. Женство сыпануло весельем, дружно грянуло, подхватило: Помолясь святым и правым Матерям, что нас хранят, Я на радость и на славу Шью любимому наряд. Чтоб лелеял в теле душу, Отгонял любое зло, Чтобы грело в злую стужу Вещих рук моих тепло. Веретёнце я кружила, Заговаривала ткань, Лишь бы мужа защитила: Скройся, рана, кровь, не кань! Ты узором обережным Свейся, крашеная нить, Чтоб любовь моя и нежность Жизнь сумели сохранить! Самый проворный плетельщик, седой щупленький мужичок, довершил стенки корзины. Напоказ перевёл дух… пальцы тут же заплясали вдвое быстрей, свили травяные стебли в косицы, тугим венцом опря?тали край. Делатель заглянул внутрь, быстро ссёк торчащие комлики, выдернул колючий листок: – Готово! – Молодец, дядя Кружак! – похвалили его. Впрочем, состязатели не так уж сильно отстали. – Готово… готово! Корзины поплыли по рукам, их пытались мять, сдавливать. Светел приглушил гусли. Страх давно сменился задором, пальцы только размялись, он уже досадовал. Стоило принаряжаться, чтобы поспеть к шапочному разбору! – Всё, что ли? – спросил он, нащупывая за спиной чехолок. – Погоди, загусельщик, – посмеялась разбитная толстуха в кручинном уборе. – Теперь-то самое главное будет! Корзинам прове?р!