Мама с каким-то беспомощным восторгом оглядела взрослого сына: – Ступай уж, Светелко. Он засиял. Пригрозил пальцем Зыке, чтобы не вскочил, не разбудил Жогушку. Перешагнул обоих, скрылся в шатре… Вынырнул уже в кафтане цвета тёмной ржавчины при жёлтых петлицах. Вынес в руках такой же колпак и берестяной чехол с гуслями. – Пуговку перестегни! Светел ударил матери с бабушкой поясным поклоном, ринулся прочь. Сперва шагал, пытаясь быть степенным и взрослым. Не выдержал, сорвался на бег. Корениха с Равдушей переглянулись. «Славный вырос парнишечка», – хотела сказать Корениха. Не успела. Невестка вдруг всполошилась: – Что за ристалище, не сказал! Вдруг из луков мише?нят? Уже пожалела, что отпустила его, уже въяве услышала звон шальной стрелы, бьющей в тонкую поличку гуслей… и добро ещё, если в гусли… Сейчас на ноги вскочит – догонять сына, присматривать, чтоб худа с дитятком не случилась. – А ну сиди! – свела брови строгая Корениха. – Серебро вон какими кошелями таскает, а тебе всё ма?ленек, всё глу?пенек!.. Я за Жогом так-то не назирала. И тебе не велю! – Да смирное у них ристалище, – прогудел густой голос. – Корзины взапуски плетут, а без гусляра скучно. Поздорову ли, государыни Опёнушки? Женщины обернулись. – Сам гораздо можешь ли, Синявище! Присаживайся, в ногах правды нету… Шамша Розщепиха обходила ряды неторопливо, с достоинством. Как то подобало сестре твёржинского большака. Не лицо матёрой вдове входить в заботы купли-продажи. Для этого младшая родня есть, братучада, невестки. Ей, Шамшице, разведывать красный товар, гладить привозные шелка, ворошить белёную шерсть, оценивать смурые, чермные, зелёные нитки… пересуды вести о делах дальних и ближних. – Старика у них в самый Корочун ударом ударило. – Ой, беда! Нам-то помнится крепким, плечи – во, краснорожий… поглядеть – до ста лет изводу не будет! – Так оно и бывает. Большое дерево разом падает. Скрипучее, хилое по два века скрипит. – Что ж он теперь? – Еле говорит, всё сынами повелевает. – И как сыны? Слушают? – Да ну… Мимо рундуков, где выставляли изделия сродни домашним, Розщепиха проплывала с величавой надменностью. Вот уж радость была растрясать в дороге старые кости, чтобы глаза пялить на знакомое! А то её племянницы с невестками за гребнями не сидели, тонких ниток не пряли, кросна не уставляли на браный узор! Розщепиху влёк чужедальний привоз. Смушки морских зверей с устья Светыни. Водяные орехи, пряные травы с левого берега. Затейливые пряжки, булавки… А в первую голову, конечно, посуда, добытая по разрушенным городам Андархайны. Где ж она? – В Койге-хуторе что сталось, слышали? Дитя родилось о двух головах. – Да ладно! – Мёрлое, поди? Или подышало немножко? – Кричит на два голоса и разом обе титьки сосёт. – Оттого небось, что Койдиха дом в перепутную избу обратила, что ни седмица, то гости опять. – Если б святые родители гневались, умерло бы дитя. А раз кричит… Мимо прошла баба-гнездариха. Следом семенили три послушные дочки. Носыня пригляделась к вышивкам на рукавах и подолах, не опознала узора. Наверно, глаза под старость стали не те. А вот девки – взору услада, отчему дому благословение, матери венец! Ай, скромницы, смиренницы, выступают тихохонько, ресниц зря не вскинут, ушки серебром завешены на случай непристойных речей… В Твёрже бы кое-кому подобное добронравие! Навстречу безо всякой степенности пробежал Светел. Шапка чуть с затылка не валится, кафтан полами разметался, коробок с гуселишками наперевес… Куда Равдуша с Коренихой глядят? – Охти-тошненько, – долетел голос. – Не минуть, бабоньки, нам скорой войны! – Это с чего бы? – А с того, что в Шегардае Ойдриговичи объявились. – Откуда взялись проклятые? – Всё врут андархи, нам напужку дать норовят! – Может, и врут, только люди вечем стояли и красный боярин по писаному объявлял. – Где Шегардай, а где Торожиха!.. Кто на сорочьем хвосте принёс? – Геррик сегдинский. – Ну… если Геррик… – Что будет-то, бабоньки? – А ничего! Деды Ойдриговичей отваживали – и внуки отвадят! – Да кем сказано, что непременно война? Век бы таких вестей не слыхать! Никто не радуется войне, кроме иных дурней безусых, гадающих, на что удаль направить… Розщепиха тихо ахнула, закусила палец. Решилась бежать назад в свой шатёр. Решилась остаться и послушать ещё. Тут её тронули за рукав. – Здравствуй, государыня большакова сестрица. Шамша испуганно оглянулась. Слова о близкой войне заставляли отовсюду ждать скверного, страшного. Однако перед ней стояла всего лишь та пришлая гнездариха. Глядела в глаза, ласково улыбалась. – И ты здравствуй, добрая сестрица, – не сразу отыскав голос, пискнула Розщепиха. Заново вгляделась, прищурилась. – Прости уж, подслепа стала на старости, не умею звать-величать… – Было б за что прощать, – рассмеялась чужачка. – Мы в Торожихе странные странницы, наши рукава тут никому не в догадку… Зато ты, почтенная Шамшица, погляжу, всё знаешь. Не подашь ли совета доброго? Первый страх успел миновать. Польщённая Розщепиха забыла убегать с торга, забыла слушать чужой разговор, лишь повторила: – Молви всё же, сестрица, как похвалять тебя? Та шире заулыбалась, притянула к себе дочек: – А жалуй-похваляй ты меня Путиньей, по батюшке Дочилишной. Рядом с женщиной, живущей такой достойной и радостной жизнью, тревожиться о тёмных кривотолках сделалось невозможно. Розщепиха совсем оставила бояться, приосанилась, улыбнулась в ответ: – Что же я, несметливая вдовинушка домоседная, бывалой страннице посоветую? Путинья придвинулась ближе – поделиться заветным: – Ты, сестрица старшая, всё купилище как есть насквозь видишь, кто добрый человек, а от кого мне дочурок подальше водить… Розщепиха поняла. Кивнула с привычной важностью: – Вот это подскажу. В том правда наша, чтобы девок беречь, мимо лихого глаза проводить. А что прикупить думаешь? – Да вот слышала я, ткут у вас дивные одёжки на птичьем пуху. Старухам босовики, чтобы ноги по-молодому плясали. Мужам плащи, в снегу спать, как у жёнки под боком. Девкам-славницам – знатные душегреечки. Чтобы выступали мои не?гушки, точно лебёдушки белые… – Ох, красно молвишь, Путиньюшка, – заслушалась Розщепиха. – Как не ткать, ткут! Это тебе к кисельнинским, у других даже и не смотри. Злые обманщики перья дерут, мелкопушье негодное за чистый пух с рук людям спускают… Путинья вдруг склонила голову набок, прищурила один глаз, вслушалась. За ней насторожилась Розщепиха. В той стороне, куда убежал Светел, зазвенели струны, взлетели дружные голоса. – Славный паренёк, – улыбнулась Путинья. – Из ваших вроде? Из твёржинских? Розщепиха досадливо отмахнулась: – Из наших… горе материно. – А я думала, на деревне первый жених, – удивилась захожница. – Лыжи скопом продаёт, в гусли вон как играет. Отчего горе? Розщепиха пристукнула палкой: – Добрые люди домом живут, а у этого один разговор – из дому уйти! – Ишь каков, – покачала головой Путинья. – Твоя правда, горе. Вразуми уж до конца, сестрица старшая! Я и то смотрю, по одёжке – сын Пеньков, а лицом… Радость назидать, когда слушают. – Где тебе пасынку на отчима похожему быть!